7. Ни богу свечка, ни черту кочерга

И вдруг страстная похоть обожгла его, как рукой схватила за сердце. Евгений, как будто по чьей-то чуждой ему воле, оглянулся и пошел к ней.

Л. Н. Толстой

Три дня выдерживал характер Афанасий Иванович, но дольше не смог и позвонил Наде, начав разговор с того, почему та ему не звонит. Так и сказал, едва снял трубку:

— Что же ты мне не звонишь?

— Что вы хотите мне сказать? — ответила та вопросом на вопрос.

Давно уже преследует меня одна мысль, достаточно банальная, а вот — преследует. Почему же все-таки не один Афанасий Иванович, а едва ли не все люди никак не могут высказываться напрямик, решительно никак, так что в глубине души или в краткие счастливые минуты доверия вдвоем, даже случается втроем, но уж больше, чем втроем, — никогда, люди как бы имеют одну натуру, а в присутствии еще каких-либо личностей — другую? И чем больше общество, тем сильнее изменяется человек, так что на собрании, например, он уж совсем на себя не похож. Нет, внешне он похож, но слова говорит и поступки совершает такие, которые сам от себя никогда, может быть, не выговорил бы и не насовершал. Мысль, повторяю, очень уж общеизвестная, да к тому же я ее, боюсь, не очень внятно излагаю, но не исключено, что в этой способности человека меняться из-за присутствия людей, или лучше, может быть, так выразиться — в этой неспособности человека высказываться искренне на людях заключена причина многих недоразумений как личной, так даже, может быть, и исторической судьбы. Так это или нет, но Афанасий Иванович, например, не сказал, как видим, Горюновой прямо, что хочет ее видеть, а начал с противоположного конца — почему это она ему не звонит, при этом он, конечно, подразумевал, что она должна ему звонить, и надеялся, естественно, что она, почувствовав вину, начнет извиняться, оправдываться и объясняться — дескать, что-то помешало ей позвонить или, на худой конец, скажет, что звонила, но не дозвонилась. Вы же сами знаете, как это полезно во взаимоотношениях создать в другом чувство вины — кто знает, может, подавляющее большинство взаимоотношений и сводится к перекладыванию вины друг на друга.

— Я уже сказал, что хотел, — Афанасий Иванович говорил негромко и по-доброму. — Почему не звонишь?

— Не звонилось, — ответила Горюнова.

— Это почему же?

— А зачем?

— Ну, хоть доложить, что жива-здорова.

— Я жива и здорова.

«Что делать? — думал Афанасий Иванович. — Повесить трубку? Продолжать этот бессмысленный разговор?»

— Ну, если что — звони, — сказал он.

— Нет вопроса, — сказала Надя и повесила трубку.

На этот раз Афанасий Иванович выдержал неделю и совсем озверел. В конце концов, он у нее первый и единственный, он обеспечил ее жильем и деньгами, он ей в отцы годится, и — в этом он никак не хотел себе признаваться, но от правды никуда не уйдешь! — его нестерпимо к ней тянуло, у него ум заходил за разум от желания, в конце-то концов! Чуть не каждый день он выкраивал время смотаться к какой-нибудь из своих многочисленных знакомых, чтобы в объятиях этих женщин забыть о Горюновой, но это лекарство от любви, как он его называл, совсем не помогало. Хуже всего — и с женщинами этими ему было почему-то скучновато, он норовил поскорее смыться, переспав с очередным лекарством, и во рту у него появлялось горьковатое и противное ощущение, словно он, и впрямь, объелся медикаментами.

Однажды, уходя вдруг посреди ночи от вполне милой женщины, он подумал, что необыкновенное влечение к Горюновой — признак его старения. «Возрастное это, точно! — испугался он. — Вот так и начинается! Сусанна и старцы… Мазепа…» Он вспомнил, что на Западе, как ему кто-то рассказывал, врачи даже рекомендуют пожилым мужчинам жениться на молоденьких, чтобы не так быстро стареть, и заколебался, не предложить ли ему вторично Горюновой выйти за него замуж, но тут же подумал, что несравненно лучше просто жить с ней, не обременяя себя никакими заботами. «Никуда она не денется, — решил он. — Просто пора мне перестать качать права…»

Наутро он ей позвонил и сказал:

— Я хочу к тебе приехать вечером. Ты не против?

— Приезжайте, — сказала Горюнова.

Ожидая повторения пройденного, волнуясь сверх меры, сразу после работы приехал Афанасий Иванович — как тут скажешь, в гости, когда квартира была, по существу, почти его собственная, но все-таки именно в гости, потому что внутренне, как ни старался, не мог ощутить себя ни хозяином квартиры, ни хозяином положения. Он все-таки удержался от того, чтобы заехать по дороге в магазин и купить цветы, торт, коньяк и шампанское — обычный свой набор в трудных случаях.

Войдя, Афанасий Иванович решительно пошевелился обнять Надю, но та уклонилась, да так ловко, что вроде бы просто не поняла его движения и отшагнула зажечь в прихожей свет. Так что не получилось не то что обнять — даже за руку поздороваться.

— Есть хотите? — спросила Надя.

Афанасий Иванович есть не хотел совершенно — его быт, быт хозяйственного руководителя, налажен был превосходно. Утром шофер привозил его по дороге на завод в ресторан при заводской гостинице, где все официантки были ему всесторонне знакомы, знали его меню и расписание, накрывали для него заранее столик — он им покровительствовал в делах житейских, они его опекали всячески, а кое с кем из них у него были отношения не только в сфере питания; обедать он ездил туда же, а ужинал у себя в кабинете — традиционный кофе со сливками, сыр и печенье готовила ему и подавала секретарша.

— Очень, — ответил он Наде, решив, что ничто так не сближает, как совместная трапеза.

— А выпить?

— Что у тебя есть? — заинтересовался Афанасий Иванович.

— Коньяк есть, шампанское, — сказала Надя, и в ее голосе Афанасий Иванович услышал несомненную гордость хозяйки.

— А водка? — спросил он.

— Тоже есть, в холодильнике.

— А ты выпьешь?

— Шампанского. Идите в комнату, я в кухне накрою.

В комнате Афанасий Иванович увидел сразу икону, которая висела, однако, не вызывающе, а скромно, на стене, без ризы и украшений — так висели иконы у многих друзей Афанасия Ивановича, увлеченных коллекционированием этих предметов седой старины. На столике заметил он книги, штук пять-шесть, все, кроме одной, в старых переплетах. Он взял верхнюю — «В поисках за Божеством» какого-то Николаева, издание еще дореволюционное. Открыл наугад, стал читать — ничегошеньки из того, что ему попалось, он никогда не знал даже понаслышке.

Автор писал витиевато, «с явной претензией на доморощенную философию», как раздраженно подумалось Афанасию Ивановичу, который решил, однако, что это все-таки не такая галиматья, как та, которой он накушался из уст Горюновой за последнее время, — этот никому не известный Николаев был похож на ученого, потому что на страницах внизу часто имелись сноски.

Ужин был приготовлен на славу. Афанасий Иванович, хотя и был сыт, с удовольствием ел кусок великолепной вырезки под сметанным соусом, запивая его коньяком «Армения».

— Где ты такое мясо достала? — спросил он.

— Мясник знакомый образовался, — опять с гордостью ответила та.

— А еще какие знакомые образовались?

— А вам что требуется, Афанасий Иванович?

— В каком смысле?

— Знакомые мои вам зачем надобны?

— Чтобы послать их подальше! — вырвалось вдруг у Афанасия Ивановича.

— За что?

— А просто так! — Афанасий Иванович выпил еще одну рюмку. — Молода ты еще со всеми знакомиться!

— Да, — сказала Надя, и ее большие глаза стали вдруг огромными. — Мне бы таких, чтобы к Богу дорогу искали, а я бы их просвещала.

— Надо вперед смотреть, не оглядываться…

Афанасий Иванович от укора этих глаз, коньяка и воспоминаний, от уединения с Горюновой в этой квартире совсем потерял голову и протянул Наде руку ладонью вверх — открыто, но не как нищий:

— Когда едем во Дворец бракосочетания?

Увы, Горюнова уважительного внимания на великодушную плоскость ладони не обратила, смотреть на Афанасия Ивановича перестала и сказала не то чайнику на плите, не то сковородке:

— На столбе мочала…

— Я готов и с начала, — попал в рифму Афанасий Иванович. — Нет вопроса.

— Что это вам не терпится, Афанасий Иванович? Думаете, за десять дней вернулось мое к вам прежнее отношение?

— Тяжело мне, пойми, — со всей откровенностью прошептал Афанасий Иванович.

— А вы почаще лекарство принимайте ваше, легче будет.

— Какое лекарство?

— Которым пользуетесь. То самое…

«Кто? Как? Где?» — заметались мысли Афанасия Ивановича. Нет, никому он о своем «лекарстве от любви» не говорил, это точно…

— Каким — тем самым? — с вызовом спросил он.

На лице Нади появилось неприятное ему выражение. «Сейчас гадость скажет», — подумал Афанасий Иванович.

— Я ведь брякну, Афанасий Иванович…

Афанасий Иванович быстро считал, понимая, что многое сейчас можно выиграть… Нет у нее доказательств, нет и быть не может — значит, надо, это он с юности усвоил, до конца стоять на своем.

— Брякать ты можешь, но нужны доказательства, — сказал он.

— Доказательства чего, Афанасий Иванович?

Он почувствовал, что краснеет. Этой способности он прежде за собой не знал.

— Афанасий Иванович, — сказала Горюнова потупившись, — спасибо, что предлагаете мне за вас выйти, спасибо, что говорите, будто любите меня. Ведь о любви к себе слушать приятно, правда. Только, простите, не верю я, что вы меня любите. Когда любят, разве такое лекарство употребляют? Или, может быть, я в этих делах не все понимаю?

Но Афанасий Иванович решил ведь стоять до конца.

— О каком лекарстве ты болтаешь? — спросил он надменно.

— Да о женщинах, с которыми вы спите, чтобы меньше хотелось спать со мной!

«Брякнула-таки», — чуть не до слез восхитился Афанасий Иванович.

— Так и знал, — сказал он, — что ты на это намекала. Кто это тебе наврал на меня?

— Вы сами это так называете.

— Где, когда?

— А разве нет?

— Почему не отвечаешь? Где? Когда?

— Мне подумалось, Афанасий Иванович, что вы именно это сейчас должны делать и именно так свой разврат называть… Может, я ошиблась? Скажите по совести…

— Наговариваешь, а потом «по совести» с тобой говори. Конкретно — о чем ты спрашиваешь?

— Эх, вы, — с досадой махнула рукой Надя. — Киссинджер…

Вечер был испорчен. Вскоре Надя недвусмысленно дала понять своему гостю, что ему пора, и тому пришлось удалиться. На сей раз он сделал это с достоинством, боясь рисковать, так как чувствовал, что один ложный шаг — и все кончится полным разрывом, уйдет она и из квартиры, и из его жизни навсегда, а такое поражение даже представлять себе он не желал.

На улице он оглянулся. Высоко над головой светились ее окна, как ему померещилось, не то голубым, не то янтарным светом, и в этом особенном их сиянии увидел он ее глаза. Поморщившись, он отогнал это несуразное видение и заставил себя думать как можно конкретнее о ее, как он назвал это, молочно-восковой спелости.

После этого визита поплелись их отношения, как старушка в гору. Афанасий Иванович материально продолжал Наде помогать и регулярно посещал ее, возил в кино и даже в театры, каждый раз имея намерение добиться своего и каждый раз уходя ни с чем. Лекарство от любви он употреблял в огромных дозах, однако без всякого видимого результата.

В одно из своих посещений Афанасий Иванович не выдержал и закричал:

— Да кто же мы, в конце концов, по-твоему, друг для друга, черт побери?! Да не крестись, не раздражай меня! Надо же договориться!

— Настоящий мужчина, Афанасий Иванович, никогда заранее ни о чем не договаривается…

— И все-таки?

— Вы мне предложение сделали, получается, что вы почти что жених мой…

— Как это — почти жених?

— Претендент и соискатель. Ответа ждете.

— Вроде мясника? Или еще кого-нибудь?

— Точно, — вдруг совсем по-детски развеселилась Надя. — Вы как один из женихов, а я вроде Пенелопы! А вдруг вы окажетесь самим Одиссеем, временно замаскированным под соискателя?

— Прялки я для тебя не припас…

— Афанасий Иванович! Если вы даже подумать посмеете всякое там насчет денег и квартиры, то я не знаю, что сделаю!

— Не думаю я про это, — отмахнулся Афанасий Иванович.

— Знаю… Потому и не безнадежный вы человек…

Дня два обдумывал Афанасий Иванович этот разговор и решил, что Горюнова все-таки любит его — нервно, обиженно, но любит… Стало быть, надо менять тактику и опять штурмовать вторую, неожиданно образовавшуюся линию обороны, а для начала достать охапку роз, пару бутылок получше да привезти подарок побогаче.

Весна уже окончательно омыла Инск солнцем и свежестью, когда Афанасий Иванович, разработав новый план, решил приехать к Горюновой, не предупредив заранее.

И приехал сдуру — без звонка, как сосулька на голову…