«Дело было в Киеве…»

Дело было в Киеве,

в четырнадцатом году.

Я приехала с рюкзаком, в тельняшке и джинсах.

Он встретил меня на площади, мы пошли в кабак.

Пили пиво и ели еду.

Говорили о жизни.

Это были ненужные слова,

неправильные были слова.

Он сказал, что не хочет совсем воевать.

Я сказала, что не хочу воевать.

Не то чтобы мы не любили риска,

но с детства учили нас не убить.

Спустя год

меня назовут террористкой,

но я по-прежнему умею только любить.

Я сказала, что пойду на войну тогда,

если сама она придет ко мне. Возьмет за руку и скажет: «Я тут».

Он сказал, что слова – это дым и вода,

и что он пойдет, когда призовут.

Я допила и сказала, что ни черта не верю,

что сама убивать не буду,

что пойду в военкоры, медсестры или связисты.

Не записывайте меня, пожалуйста, в гуманисты,

феминисты, деисты или еще какие-то исты,

просто я скорее хил и саппорт, чем артиллерия.

Мы ушли из кабака, мы нашли качели,

мокрая была от дождя земля.

Он сказал, что это не будет иметь значения,

если ему придется стрелять.

Что он выстрелит в меня, как в любого другого,

потому что мы по разные стороны баррикад,

потому что это закон войны; никакое слово

не порушит его, закон этот древен и свят.

«Если, конечно, – добавил он, – я смогу заставить себя стрелять».

Мы снова пили, до позднего, кажется, вечера,

обнимались и истину искали в вине.

Мы точно знали, что дружба – это все-таки вечное,

во всяком случае, пока мы не на войне.

«Это не мешает мне тебя напоить, – сказал он, – пока мы не

на войне».

Лучше бы война никогда не приходила ко мне.

Лучше бы мы умерли оба в то лето,

спокойно, во сне.