Андромаха и Гектор Вместо вступления

Это первый из серии рассказов, посвящённых жизни Луганска и его обитателей во время карательной агрессии Украины против Донбасса.

Трагедия города, окружённого вражескими войсками, города, который отчаянно обороняется, и защитники которого совершенно ясно представляют себе свои жизненные перспективы, если город будет взят, – это вечная трагедия и вечная тема. Понимают его защитники также и то, какую роль в нахлынувшем на них противостоянии государств, народов, политических режимов занимает то, что они ещё продолжают сопротивляться. Ленинград, Сталинград (и Царицын, поскольку за четверть века он переносил такую ситуацию дважды), Москва, Брест. Пересечём границу России – там мы увидим Париж и Седан. Заглянем в летописи – там мы прочитаем о защитниках Рязани, Козельска, Новгорода. И, наконец, самое древнее из дошедших до нас изображений такой трагедии – «Илиада» Гомера и запечатлённая в ней Троя. Что тут сказать? По сути, первая в истории человечества книга о тотальной войне.

Каждый рассказ этого цикла называется по имени персонажа «Илиады». Люди и ситуации, которые когда-то описал Гомер, не замыкаются в ограниченности сугубо своего времени. В этом и кроется загадка интереса к книге Гомера, которая пережила века и тысячелетия. Трагедии супругов, разделённых войной, матери, боящейся за сына, беззащитности старика, трагедия веры и трагедия разочарования – это и составляет одно суцельное и живущее своей жизнью «тогда». Это и составляет одно суцельное и живущее своей жизнью «сейчас». Вот, собственно, то, что я хотел показать, когда писал рассказ о сугубо современных событиях и чувствах и называл его по имени персонажа – параллели главного героя рассказа в огромной Вселенной Гомера и Троянской войны. Вот какую цель я преследовал, объединяя рассказы в единый цикл и давая ему название «Троя». Луганск – это Троя. Только сейчас. В этом году, в прошлом году, в году 2014.

История Андромахи и Гектора, картина их встречи возле городских ворот показана в шестой главе «Илиады», к которой я и отсылаю читателя со всей возможной убедительностью. Любящая и счастливая семья, которая должна была жить и которая обречена быть растёртой жерновами войны: отважный Гектор, защитник Трои, самоотверженная и злосчастная Андромаха, их младенец сын. В самом рассказе всё без исключения соответствует действительным событиям, участникам и происходившим житейским подробностям.

* * *

Она работала бухгалтером. Он работал программистом в том же самом аудиторском офисе, что и она. Вообще-то это облегчает знакомство, но для будущей совместной жизни не очень удобно. Ну, вы понимаете, почему: общие знакомые, может, кто когда позвонит, и всё такое…

Их офис находился в центре города, на одной из самых тенистых и живописных улиц. Точнее, когда-то она была одной из самых живописных, пока на ней не начали строить многоэтажное здание, то ли новый торговый центр, то ли гостиница, то ли банк. Его так и не построили, и теперь с любого конца улицы, откуда ни глянь, видна заплата в виде жестяного забора, края которого уже изрядно погнуло ветром. По другую сторону улицы, как раз наискосок от входа в их офис, в стену дома вмонтирован металлический бюст выдающегося деятеля, который жил здесь когда-то давно. Когда он здесь жил, никому ещё не могла и в кошмарном сне присниться не только война, но даже распад Союза.

Если не считать старушку-уборщицу, всего в их офисе работало три представительницы прекрасного пола. Между собой они дружили, несмотря на то, что в различное время он начинал встречаться с каждой из них. Поэтому вообще-то ему совсем не обязательно было облегчать возможность познакомиться с ней. В конце концов он выбрал её. Она отличалась от них тем, что любила эскимо. Хотя неправду сказать, чтобы это её так уж отличало. Ведь остальные две подружки эскимо тоже любили. Во время перерыва они бегали покупать его в ближайший супермаркет, что находился от них вдвое дальше, чем заплата в виде жестяного забора, но это всё равно было очень близко. И ещё она переживала, чтобы не пополнеть, и поэтому вечно худела. Хотя нельзя сказать, что этим она тоже так уж сильно отличалась от двух остальных подружек.

За ним водилась недобрая слава большого любителя полоскать мозги. Особенно на тему морали, справедливости и нравственного долга. Он мог быть до занудства педантичным в каком-нибудь вопросе, затрагивающим нравы и тему добра, но при этом также время от времени мог ошарашить каким-нибудь шагом, предполагающим полное бескорыстие и отсутствие практического расчёта. Как-то один раз даже начинал пить, но на короткое время, а потом и совсем бросил. Это было как раз в это время, когда ему удалось так рассердить их шефа, что тот указал ему на дверь. Их шеф был человеком, который знал все, не позволял своим сотрудникам общаться в контакте и поэтому имел обыкновение неожиданно появляться в проёме двери. Хотя вообще-то для этой цели шефу вполне можно было и не подниматься из своего кресла.

После этого он завербовался по контракту на работу строителем в Судак. Из разговора с ним можно было сделать вывод, будто он поступил так для закалки собственного духа. Те, кто знали его как большого жизнелюбца, верили с трудом. Однако, хотя ему и было тяжело, он исправно отработал весь причитающийся срок контракта. Вернулся в город похудевшим и с такой кожей на ладонях, какой у программиста из аудиторского офиса не бывает.

Потом началась война. Вначале, когда ещё было электричество, с экранов телевизоров и компьютеров не сходили репортажи о том, как с северо-запада победоносно движутся танки национальной гвардии и крытые машины с пехотой, и уж никак не позднее послезавтрашнего утра они победным маршем войдут в город. Молодые дикторы обоего пола сообщали об этом на государственном языке. В их голосах озабоченность соединялась с осуждением.

Потом над городом по нескольку раз в день стали звучать сирены воздушной тревоги. Сначала их не принимали всерьёз. Наверно из-за того, что каждый раз они раздавались как нарочно в неподходящее время. Или ранним утром, когда было ещё как-то неудобно из-за них совсем не выходить на работу, или когда рабочий день закончился, и тогда уже нет никакого расчёта с неё сбегать. Правда, так продолжалось недолго. Самолёты показывались над улицами где-то непомерно высоко, едва видимые глазу и от этого казались не опасными. Они рассыпали позади себя разорванные гроздья дымовой мути, что зависали в воздухе, будто выхлоп от грузовика. И почти сразу же где-то недалеко, из-за череды ближних домов, начинал подниматься в безветренное летнее небо жирный дым. Каждый раз оказывалось, что сейчас-то бояться и не следовало, что фосфорная бомба разорвалась на значительном расстоянии. Чтобы наткнуться на полотняные свёртки, в которых угадывались застывшие ничком человеческие фигуры и между которыми ходили, поглядывая в небеса, люди в пятнистой одежде, приходилось идти пешком далеко, не меньше квартала. Участок главной улицы длиной в целую остановку троллейбуса окружили баррикадой из мешков с песком и противотанковых ежей. В разговорах мелькало слово «убежище», забытое, уж слава Богу, семьдесят лет. Знать место расположения ближайшего из них стало так же естественно, будто это был код от дверей своего подъезда. Некоторые добивались этого так настойчиво, будто собирались предъявить его осколкам бомб вместо пароля.

Ещё в январе, до того, как началась война, они расписались по месту её жительства, в районном исполкоме. Это была высокая кубическая цитадель, что возвышалась на холме и хранила в себе уверенность в светлом будущем, как всё, что было построено в начале восьмидесятых. До зала бракосочетаний следовало подниматься по широкой помпезной лестнице в два пролёта, каждый из которых был не менее полутора этажа высотой. Поэтому он крепко держал её за талию и внимательно следил за тем, как она переставляет ноги со ступеньки на ступеньку. Ведь совсем скоро после того, как они расписались, у неё родилась девочка, которую назвали София. Некоторое время они жили в её квартире с мамой и папой, который в связи с такими радостными событиями на некоторое время даже перестал пить.

В конце весны он ушёл в Народное ополчение. Одни из их друзей объясняли это тем, что жить-то на что-то надо. Другие говорили, что он совсем съехал с катушек. Третьи говорили, что этого и следовало от него ждать. Ведь водилась же за ним недобрая слава большого любителя полоскать мозги. Особенно на тему морали, справедливости и нравственного долга.

Центр города, там, где располагался их офис, казался каким-то одичавшим и опустевшим гораздо больше, чем квартала на окраинах. Здесь витрины наглухо запертых бутиков хранили внутри себя покрывавшиеся пылью туфли, сапоги и костюмы. Бесприютными тенями глядели окна кафе и ресторанов.

Автобусные остановки почти всё время оставались пустыми. Если кто-то куда-то решался поехать, то в путь приходилось пускаться наудачу в утренние часы. Подолгу стоя на обочине, люди безнадёжно всматривались в марево, что поднималось над асфальтом издалека. Две-три маршрутки судорожно, будто загнанные крысы, прошмыгивали от остановки к остановке до наступления полудня, и снова над улицами зависала пустота. Старушка-уборщица жаловалась, что ей не на чем доехать до центра, и уже через два дня перестала приходить по утрам. Офис, в котором они работали, свернулся, как бытие Плотина, как улитка, которая вбирает мякоть внутрь ракушки.

В окраинных районах жизнь циркулировала своим естественным порядком. Из тех, кто там жили, одним город было покидать некуда, другим – не из-за чего, у третьих в семье был кто-нибудь, кого невозможно было увезти с собой, от бабушки до волнистого попугайчика, у четвёртых налицо были все три перечисленные причины. На окраинах хотя бы по утрам шумели рынки, туда подъезжали крытые грузовики с макаронами, тушенкой или пивом. Жители, вооружившись большими целлофановыми пакетами, отправлялись промыслить чего-нибудь съедобного, чтобы начисто исчезнуть с улиц к часу дня.

Лишённые электричества супермаркеты распродавали те товары, что ещё не испортились или не были к этому способны от природы. Двое-трое парней разбойного вида становились за прилавок, который подносили ко входу, а у них за спиной угрожающим чёрным провалом зияет торговый зал. На прилавке, среди банок с рыбными консервами и пачек супов, горели свечки, и от этого предбанник супермаркета напоминал вход в крипту.

В начале лета обитать в её квартире стало невозможно. Отец, который героически держался всё это время, в очередной раз впал в запой. Это произошло после того, как он ходил через линию разграничения на окраине проведывать дачный участок и видел там, как солдаты пробовали прицелы, пристреливаясь по уличным кошкам. Чувствительный, как все алкоголики, он замкнулся в глухой ненависти к человечеству, точкой приложения которой стала, как всегда бывает в таких случаях, семья. По ночам он разбрасывал по полу осколки стекла, особенно предпочитая ванную комнату, как наиболее продуктивную для этого часть квартиры. Пока все спали, он бродил взад-вперёд по коридору с зажатым в кулаке колокольчиком от полудонки и через равные промежутки времени на какой-то миг выпускал из пальцев её металлический язычок. Царапающее и одинокое «Дзынь!» в темноте пугало ещё сильнее, чем очереди из «Градов». Они прорезали тишину по ночам и тоже не давали спать.

Один раз, утром, мама помогла ей уложить по сумкам запас вещей вместе с гардеробом Сонечки и отвезла их на такси на его прежнюю квартиру, где сейчас жила его мама. Примерно один раз в две-три недели, на выходные, он появлялся дома. Приносил с собой вина, и почти до утра они просиживали на кухне, разумеется, когда позволяла Сонечка. Когда та начинала плакать среди ночи, приходилось бежать в спальню и успокаивать её, а когда она засыпала, было вдвойне трудно подниматься и возвращаться на кухню. Хотя, с другой стороны, как же туда не возвращаться, если он появлялся всего один раз в две-три недели? А тем временем в сводках новостей, по телевизору, радио, интернету мелькали названия городков, сёл, районных центров, о существовании которых никто не слышал. Снежное, Дебальцево, Славянск, Новосветловка, Новоанновка, Екатериновка, Александровка, Краснодон, Сверловка, Изварино, Лутугино, Металлист. В голосах молодых дикторов, что транслировали сообщения на государственном языке, озабоченности сделалось больше, чем осуждения. Иногда они даже стали переходить на русский язык, а это было уже совсем жестоко! Среди географических точек загремело лобовой танковой сталью незнакомое прежде слово «Иловайск».

А вперёд бежало, день за днём, южное лето. Лето знойное, хотя жара в этом году стояла меньшая, чем это обычно для июля-августа в наших местах. Наверное, говорили люди, кто-то жалеет город. Может, Природа. Может, Бог. В конце июля несколько раз отключали воду. Но она ещё шла по трубам в подвалах, куда можно было спускаться, как в пещеру, освещая фонариком холодные кирпичные стены. Через пару дней после того, как в городе совсем не стало электричества, вода пропала и в подвалах. Это было в начале августа. Кто-то ездил за водой на противоположную часть города, кто-то выстаивал длинные очереди к наливным машинам, которые чудом прорывались к окраинным кварталам из-под бомбёжек.

Какое-то время после переезда почти каждый день звонила прикреплённая к ней психолог. Она уговаривала не волноваться за мужа, заверяла, что с ним всё в полном порядке, что, если на его карточку поступает зарплата – значит, он живой. Её предупреждали о беспорядках, но советовали не пугаться. «Это будет продолжаться всего один день, и после него всё уже будет хорошо. Главное для вас только не выходить в этот день на улицу. Особенно ради вашей девочки». Участливый женский голос долетал до неё через трубку телефона: «Вам не следует беспокоиться, это может быть вредно для вашей девочки». Она вежливо благодарила, вешала трубку и шла к кроватке, где уже начинала кряхтеть, просыпаясь, Софийка.

К северу от города горизонт каждый день чернел вереницей дымовых столбов. Обстреливать стали чаще и прицельнее. Однажды утром разбомбили городской рынок. Оплавленные металлоконструкции искривлялись теперь черным лабиринтом в самом центре города. Несколько воронок от снарядов зияло в асфальте возле самого офиса, в котором они работали, на одной из самых тенистых и живописных улиц.

Сонечка по временам то лопотала, то кричала. Кроме неё разговаривать было не с кем. Перестала звонить женщина-психолог. Иногда начинала тихо плакать его мама. Ведь за последние три недели он не приезжал ни разу и не давал о себе знать каким-либо другим способом. Она с Сонечкой перешла жить в подвал дома, что принадлежал одной из её подруг. Его мама наотрез отказалась покидать квартиру. «Как же я уйду? Вдруг он придёт – а дома никого нету!» – отвечала она на любые уговоры. Так и осталась ждать, когда у него случится выходной, и он сможет хоть на день вернуться домой. Может быть, его мама и сейчас всё ещё ждёт его.

С начала года для них это было третье место жительства. В это время по подвалам прятались уже многие жители. Они подразделялись на тех, кто пережидал там бомбёжки, а потом возвращался в свои дома и квартиры, и на тех, кто превратили для себя подвалы в постоянные жилища и не выходили оттуда по нескольку дней. В подвале, где ютились их женская компания из пяти человек (включая Софию), дощатые полки по стенам были уставлены банками с помидорами и сливами, на которых лежал годовой слой пыли. Хотя нельзя сказать, чтобы это так уж отличало их подвал от сотен других подвалов, в которых проводили это знойное лето жители города. Три из четырёх взрослых женщин, которых собрал этот подвал, когда-то, два месяца назад, или ещё целую вечность назад, работали в одном и том же аудиторском офисе. Они дружили между собой, несмотря на то, что в различное время он начинал встречаться с каждой из них. Они наперебой напрягали свои таланты, стараясь успокоить Сонечку, если бомбы попадали слишком близко. Ведь она же не виновата, что в конце концов он выбрал её. И, сидя здесь, она уже не переживала, чтобы не пополнеть. Они читали вслух распечатанный из принтера и одетый в синий переплёт роман про любовь и счастье. Бегать в ближайший супермаркет покупать эскимо не имело смысла, так как все замораживающиеся продукты закончились в городе уже три недели назад, а ближайший супермаркет стоял тёмный и заброшенный, как подбитый танк. Они пили нашедшееся где-то в углу домашнее вино. Люк наружу был раскрыт настежь, во-первых, для света и, во-вторых, чтобы легче было вылезать, если обрушится дом. Лампочка висела на серединной балке ненужным грузом, за неё вечно цеплялись макушкой.

Однажды утром перед их воротами остановилась бронемашина. Плотный, кряжистый командир в кубанской шапке назвал её имя и фамилию. Знаков отличия на погонах у него не было. Ничего не объясняя, он вместе с двумя солдатами перешёл через их двор и спустился в подвал, где она укачивала на руках Сонечку. Усевшись напротив неё и глядя куда-то в сторону, он сказал, что вчера её муж погиб под Новосветловкой. «Нет! Это не он! Это не может быть он!» – захлёбывалась она слезами и слюной, пока одна из подруг уносила раскричавшуюся от испуга девочку. Командир переждал немного, а потом продолжил. К сожалению, возможность ошибки очень мала. Согласно данным о личном составе роты, в которой сражался её муж, сомнений практически нет. Но ради соблюдения полной ясности они обязаны пригласить её для опознания. Для этого они отправляют её на своей машине и предоставляют солдата для сопровождения. «Вы можете отказаться, и лично я советую вам отказаться», – он выделил последнее слово. «Ведь фактически вам придётся выехать на линию боевых действий. Его похоронят, как положено, данные о нём останутся, и когда всё закончится, вы сможете перезахоронить его». Её лицо посуровело и посветлело. Плакать она перестала. Отёрла слёзы со щёк и подбородка, остановила немигающий взгляд на командире. «Нет, я должна увидеть сама. Будто здесь – не боевые действия!» – она болезненно рассмеялась, обернувшись к остальным. Поцеловала Сонечку, которая только что забылась сном. Утомившаяся от плача и крика, та не проснулась. Обняла подружек. Потом, ни на кого не глядя, поднялась по скрипящим доскам. Командир в кубанской шапке тяжело поднялся с табуретки, внимательно осмотрелся, будто стараясь здесь всё запомнить, и двинулся следом. На улице один из солдат перекинул автомат за спину и помог ей залезть внутрь бронемашины.

Потянулся долгий день. Для них, кто спрятался от бомбёжек, он был всего одним из череды дней, проведенных в подвале, среди запаха пыльной древесины. И один из дней того несчастного лета над городом. Они поднялись в дом и вскипятили молока для Сони. Та подруга, которая забрала её, так с нею на руках и оставалась сидеть в углу. Когда не нужно было напевать колыбельную, она молчала, и только время от времени слёзы начинали тихо и беззвучно катиться по лицу. Одна из двух оставшихся подруг то и дело подсаживалась рядом и промокала ей щёки, чтобы слёзы не падали на спящую Софийку.

На закате перед их воротами остановилась всё та же бронемашина. Командир в кубанской шапке спрыгнул с борта и, не отвечая на вопросы обезумевших женщин, спустился в подвал. На секунду он остановился взглядом на спящей Софии и жестом пригласил всех садиться. Обе подружки, будто механические куклы, опустились на давно обжитый деревянный топчан. Они не спускали глаз с его лица, боясь признаться самим себе в том, что они уже обо всём догадались.

Автомобиль, на котором её направили, найден на подъезде к Новосветловке. Его разворотило наизнанку и развернуло взрывом поперёк шоссе, поэтому невозможно было даже утверждать, ехал ли он туда или обратно. В селе и вокруг него идёт бой, нацыки пытаются пойти в этом районе на прорыв. Спросить о том, состоялось ли опознание, просто не у кого. Все, кто были в автомобиле, водитель, солдат и женщина – погибли при взрыве.

Он ещё раз внимательно посмотрел вокруг себя, будто не успел этого проделать в первый раз. Потом он продолжил. «Ребёнка мы можем отправить в приют. Там он будет в полной безопасности. Гарантируем. Или другой вариант. Если кто-нибудь из вас собирается его усыновить…»

«Удочерить», – тихо и раздельно прозвучало из того угла, где спала Сонечка.

«Удочерить, – примирительно повторил командир. – То вы можете остаться с ребёнком». Теперь он уже адресовался единственно к той из подруг, которая держала Сонечку на руках. «Вас обеих вывезут в Россию. Там вы будете в безопасности. Обе. Вам предоставят гражданство, квартиру, работу, содержание, положенное на ребёнка. И я это вам настоятельно советую». Он также выделил последнее слово, как утром. На секунду замолчал. «Кажется, сегодня здесь я уже советовал кое-что. И теперь, хотя бы на второй раз, самое время меня послушать». Женщина с девочкой на руках молча поднялась со своего места, откуда она не сходила несколько последних часов. Одна из подруг метнулась туда, где под доской стояли снесенные сюда дорожные сумки с документами и запасом вещей. Вторая всхлипывала и тяжело дышала, хватая её за руки и за плечи. Командир поднялся наружу. Когда все вышли из-под земли, двое солдат, стоявшие наверху, привычно опустив стволы автоматов в землю, удивлённо посмотрели на них. За забором раздавалось урчание. Водитель не глушил мотор, бронемашина наполняла окрестные сады сизым дымом.

* * *

Прошло полгода. Пару раз она разговаривала по скайпу с подругами. Они с Соней живут в Красноярске. Там холоднее, чем у нас, и намного. София записана во всех документах как её собственная дочь. Ей уже больше года. Она пытается произносить самые простые слова, а её называет словом «мама».

Правда ли отец Сонечки погиб в бою возле Новосветловки? Видела ли её мать его мёртвое тело? Где их могила? Общая ли она для них двоих? Если нет, я верю, что разделяют их тела не более чем пара курганов, которые начинают к концу весны колоситься седым ковылём. А к концу лета от них так горько и душисто тянет полынью.