Сильнее времени

Николай Кибальчич прожил 27 лет. В последние годы он носил усы, бороду, довольно густую, и, по свидетельству Фигнер, не выбривал ее тщательно на щеках, как ложно показывает известный его портрет, и вообще относился к бороде и усам неряшливо, как человек, не заботящийся о внешнем, а углубленный в нутро своих мыслей, и весь его облик, несколько бледный, остроносый, с темной бородой, производил впечатление человека значительно старше. Они все казались старше себя. Бороды, очки, суровые лица. А ведь на самом деле — как мало успели прожить! Как безотчетно и не колеблясь отказались от драгоценного дара! Желябов был самый старший. Да и ему на исходе жизни не исполнилось тридцати.

Если бы Николай Кибальчич дожил до сегодняшнего дня, ему было бы сто двадцать лет. Древние книги говорят, что когда-то люди доживали до такой безумной старости. Есть и теперь долгожители, о которых пишут в газетах. Но эти старцы как бы случайно задержались на земле, никто ничего не может понять, и они сами объяснить не умеют, отчего им так повезло. Кем-то были брошены кости. Им выпало счастливое число.

Люди, подобные Николаю Кибальчичу, проживают бесконечную жизнь. Иногда бесконечность прерывается — на годы, десятилетия, — и кажется, что совсем уж конец, тяжелый грунт забвения топит в своей черноте все, все, но затем то, чему назначена бесконечность, опять выплывает на свет божий.

Священнический сын Николай Иванович Кибальчич, уроженец Черниговщины, недоучившийся инженер-путеец, а также студент Медико-хирургической академии, хотел вот чего: разом перевернуть государственную машину и установить на земле справедливый строй, а затем научить человечество летать на другие планеты. Каково?

На меньшие дела Николай Иванович был не согласен.

И что удивительно: кое-что — даже, пожалуй, немало — в этом замысле ему в конце концов удалось. Именно потому, что удалось, речь идет о бесконечности жизни.

Энергия мысли и страсти Николая Кибальчича, то, из чего состояла его скудная жизнь, — скудной называю ее лишь потому, что в ней не было ничего, кроме мысли и страсти, — эта энергия доплеснулась до наших дней.

Сто лет назад — не такая уж даль, как кажется. Нить, которую напрягали люди тех лет, еще дрожит в наших руках. Живы внуки, внучатые племянники и даже дети — теперь уж, конечно, глубокие старики — тех людей, что окружали Николая Кибальчича. Внучатый племянник Андрея Желябова, например, проживающий в Крыму Дергунов Д. И., написал мне о судьбе сестры Желябова[40], своей бабушки Оли, о том, как притесняли желябовскую родню после казни первомартовцев («Мы были как прокаженные»), о том, как сложилась жизнь семи братьев — внучатых племянников вождя «Народной воли», — которые все воевали в Отечественной войне, а двое из них погибли. Странно звучат обыкновенные, сегодняшние слова из письма Д. И. Дергунова, сказанные ни более ни менее, как о сестре Андрея Желябова — родной сестре! «Ольга Ивановна Желябова (Дергунова по мужу) проживала в Крыму и умерла в 1941 году. После революции она получала пенсию за Андрея Ивановича».

Эти слова значат: исчезнувшее время находится где-то рядом, вблизи. И хотя между смертью брата и смертью сестры прошел громадный срок — шестьдесят лет, — за который всё в России переменилось, произошли гигантские, планетарного масштаба потрясения и сдвиги, никто не может уничтожить эту природную, биологическую близость времен.

Поэтому так легко представить себе — камера, свеча, сырая мартовская ночь где-то за стенами, молодой человек, худой и бородатый, поспешно заполняет лист за листом.

«Проект воздухоплавательного аппарата».

«Находясь в заключении, за несколько дней до моей смерти, я пишу этот проект. Я верю в осуществимость моей идеи, и эта вера поддерживает меня в моем ужасном положении.

Если же моя идея после тщательного обсуждения учеными специалистами будет признана исполнимой, то я буду счастлив тем, что окажу громадную услугу родине и человечеству. Я спокойно тогда встречу смерть, зная, что моя идея не погибнет вместе со мной, а будет существовать среди человечества, для которого я готов пожертвовать своей жизнью. Поэтому я умоляю тех ученых, которые будут рассматривать мой проект, отнестись к нему как можно серьезнее и добросовестнее и дать мне на него ответ как можно скорее…»

Защитник Кибальчича на процессе первомартовцев, известный адвокат Герард, в конце своей речи сказал: «Когда я явился к Кибальчичу как назначенный ему защитник, меня прежде всего поразило, что он был занят совершенно иным делом, ничуть не касающимся настоящего процесса. Он был погружен в изыскание, которое он делал о каком-то воздухоплавательном снаряде, он жаждал, чтобы ему дали возможность написать свои математические изыскания об этом изобретении. Он их написал и представил по начальству».

Разумеется, адвокат Герард мало что понимал в проблемах воздухоплавания, и его несколько слов об «изыскании» подзащитного, сказанные в конце пылкой и благородной речи, не раз прерывавшейся председателем суда, преследовали одну цель: показать характер Кибальчича, кабинетного ученого, человека не от мира сего, вовсе не «злодея» и «беспощадного развратителя молодости», какими рисовал народовольцев прокурор Муравьев. Герард даже воскликнул: «Вот с каким человеком вы имеете дело!»

Суть изобретения Кибальчича почти не интересовала Герарда. По-видимому, он полагал, что ничего серьезного быть не может. Своей главной задачей Герард считал объяснить причины, приведшие Кибальчича на путь терроризма, и он смело и во многом справедливо на эти причины указывал. Мирное народничество, которым увлекся Кибальчич в годы студенческой жизни, сближение с крестьянами, чтение книжек — все это привело к аресту Кибальчича в 1875 году и к суду над ним в 1878-м. За пропаганду и чтение книжек суд постановил назначить Кибальчичу одномесячное тюремное заключение. Как будто не слишком жестоко. Но до суда пришлось отбыть два года и восемь месяцев одиночного заключения! И это глумление над законом и правдой было характерно для «процесса 193-х», на котором судился Николай Кибальчич. Так ломались судьбы и растаптывались молодые жизни. И так из мирных людей, желавших добром и поучениями улучшить народную жизнь, — может быть, и самообманно, по заблуждению, ибо не понимали другого пути, — выработались люди отчаявшиеся, готовые на все, уповавшие на взрывы, на сталь, на кровь.

Николай Кибальчич стал главным техником партии «Народная воля», производителем ее смертоносных бомб. История «Народной воли», ее исполнительного комитета, ее героических усилий и неудачных покушений, и последнего удавшегося, жертвой которого пал царь, — эта история теперь хорошо известна. Ее изучают в школах и институтах. Известна и судьба замечательного изобретения Кибальчича — реактивного воздухоплавательного аппарата. Эта судьба была плачевна. Ни о чем другом Кибальчич не мог думать перед смертью. Последнее слово на суде он закончил заявлением о своем проекте. Он думал о человечестве. И это не красивая фраза, а истинная и глубокая суть душевного состояния Кибальчича накануне его гибели. Как и прежде, его занимали две главные идеи его жизни: как добиться справедливости на земле и как достичь других планет? Об этом он и говорил своим тихим, ровным голосом[41].

«Я внимательно следил за речью г. прокурора и именно за тем, как он определяет причину революционного движения, и вот что вынес: произошли реформы, все элементы были передвинуты, и в обществе образовался негодный осадок, этому осадку нечего было делать, и, чтобы изобрести дело, этот осадок изобрел революцию. Вот отношение г. прокурора к этому вопросу. Теперь в отношении к вопросу о том, каким же образом достигнуть того, чтобы эти печальные события, которые всем известны, больше не повторялись. Как верное для этого средство им указывается на то, чтобы не давать никаких послаблений, чтобы карать и карать; но, к сожалению, я не могу согласиться с г. прокурором в том, что рекомендованное им средство приведет к положительному результату. Затем, уже по частному вопросу я имею сделать заявление насчет одной вещи, о которой уже говорил мой защитник. Я написал проект воздухоплавательного аппарата. Я полагаю, что этот аппарат вполне осуществим. Я представил подробное изложение этого проекта с рисунками и вычислениями. Так как, вероятно, я уже не буду иметь возможность выслушать взгляда экспертов на этот проект и вообще не буду иметь возможность следить за его судьбой, и возможно предусмотреть такую случайность, что кто-нибудь воспользуется этим моим проектом, то я теперь публично заявляю, что проект мой и эскиз его, составленный мною, находится у г. Герарда».

Ни одно, ни другое предсмертное предупреждение Кибальчича не было услышано правительством. Оно не пожелало дать никаких «послаблений», продолжало «карать и карать», и всем ведомо, чем эта карательная государственная мудрость кончилась довольно скоро — в историческом смысле, конечно же, скоро. Равнодушно прошли мимо и другого отчаянного призыва Кибальчича — никто не обратил внимания на его проект. Этот проект просто отослали в департамент полиции. Там начальственной рукой были сделаны две пометы: «Приобщить к делу о 1 марта» и «давать это на рассмотрение ученых теперь едва ли будет своевременно и может вызвать только неуместные толки».

Проект был запечатан в конверт и подшит к делу.

В таком виде, нераспечатанный, он пролежал тридцать шесть лет и был обнаружен только в августе 1917 года, когда открыли архивы департамента полиции. Между тем идея, лежавшая в основе проекта Кибальчича, была гениальной. Впоследствии ее разрабатывал Циолковский. Теперь мы свидетели ее всемирного и космического торжества.

Фигура Николая Кибальчича, ученого, изобретателя, философа-социолога и литератора (он печатал статьи не только в подпольной газете революционеров «Народная воля», но и в легальном, народнического толка журнале «Слово» под псевдонимом Самойлов) необыкновенна и исключительна даже в той плеяде необыкновенных людей, какую составляли русские революционеры семидесятых, восьмидесятых годов. И, однако, есть в этой фигуре то, что сродни им всем. Кибальчич с его гениальностью как бы проясняет существо этих людей, которых одни из современников считали злодеями, а другие — святыми.

Это были интеллигенты в высшем понимании слова. Недаром те из них, кто пережили разгромы и заточения, стали учеными, как Морозов, писателями, как Фигнер. Их жизнь поистине состояла из мысли и страсти, и, беспощадно сжигая ее, пожертвовав ею навсегда, они не задумывались о таких пустяках, как собственное благополучие, как спокойствие близких, как слава и как бессмертие.

[Статья написана в 1973 году к 120-летию со дня рождения И. Кибальчича. Опубликована: «Комсомольская правда», 1973, 1 ноября. Печатается по рукописи, сверенной с публикацией.

На статью Ю. В. Трифонова «Сильнее времени» откликнулся письмом «Нашей памяти достойны» (Комс. правда, 1973, 18 ноября) доктор исторических наук М. Слонимский, предложивший создать в Москве музей народовольцев.]