Льстецы Его Величества

Это было давно, в те счастливые времена, когда совнарком мирно обсуждал никому не нужные резолюции в плохоньких кафе avenue d’Orleans. Луначарский тогда был не наркомпросом, но лишь трудолюбивым корреспондентом закрытого им впоследствии «Дня» и писал статьи на разнообразные темы, как например, о неомальтузианстве, об Айседоре Дункан и прочие. В часы досуга он уж тогда разрабатывал проекты насаждения пролетарской культуры. Поле для экспериментов было, к счастью, небольшое: две-три улицы, населенные эмигрантами. Однажды Луначарский напечатал статью в русском листке, выходившем в Париже, о некоем Сермусе, плохоньком скрипаче-самоучке. В статье говорилось, что скрипач этот особенно, «по-пролетарски» исполняет Баха, а называлась она «Солист его величества пролетариата».

Исполнять Баха пролетарски, а не «буржуазно» — непосвященному это покажется бессмыслицей. Можно ли пролетарски читать стихи Пушкина, мелкобуржуазно петь Мусоргского или феодально играть Гамлета? Чтоб хоть несколько понять эту галиматью, надо вспомнить, что есть люди, которые если не сами верят, то пытаются уверить других, что фабричный рабочий — нечто вроде папы римского и все исходящее от него непогрешимо. Бедный скрипач играл плохо, и ему следовало еще много учиться. Но он был социал-демократ и когда-то работал на заводе, следовательно, он не просто упражнялся на скрипке, но пролетарски играл и мог не только не учиться, но еще учить жалких буржуев.

Преклоняться умеют не только монархисты. Мы все видели, как самые красные из красных любят играть атрибутами власти. Вместо лейб-гвардии — «почетный караул революции», охраняющий Ленина или Троцкого. Портреты новых хозяев на казенном месте. Новые ордена, титулы и чины отличаются от прежних лишь большим безвкусием, привкусом того, что мы зовем «parvenue». Разве не характерно, что и в упомянутой статье Луначарский для возвеличения пролетариата употребил титул, за неосторожное употребление которого теперь бы отвели на Садовую?[168] И все же мне жаль рабочих, возведенных в императорский сан. Они теперь узнали, как грустно быть декоративным властелином, именем которого правит придворная камарилья. Как и у всякого величества, вокруг них заюлили не только придворные солисты, но и хитрые льстецы.

Разве не главным льстецом «его величества пролетариата» является Луначарский? Сколько тысяч Сермусов он развратил, готовый курить фимиам невежеству, лишь бы оно исходило от «истинного пролетария». Король не должен читать ничего, кроме своих собственных манифестов. «Пролетарская культура» была изоляцией пролетариата от культуры. У дверей королевских покоев стояли большие Луначарские и маленькие Ческисы[169], зорко оберегая бедный опекаемый пролетариат от чрезмерных знаний. Король интересуется историей — пожалуйста, вот брошюры с партийным трактованием революции, а помимо революции теории ведь нет и не было. Философия? Есть брошюра Богданова![170] Общественные науки? О, выбор богатый — пуды агитационных листовок, только надо тщательно наблюдать, чтобы не попались средь них опасные бредни какого-нибудь меньшевика. Король устал? Вместо науки к его услугам искусство. В театре Лопе де Вега[171], недавно включенный в комячейку рая, или «Стенька Разин», возглавляющий столь милый комиссарскому сердцу лозунг: «И вообще надо круто раздолиться». В живописи — плакаты, которые малюет всякий, кому не лень. В поэзии — гимны коммуне, все равно чьи — поэта «Биржевки» Ясинского или футуриста Маяковского.

Конечно, льстецы стараются разнообразить воспитание короля, они даже знакомят его с «наследием буржуазной культуры». Как это делается, можно судить по бесхитростному рассказу одного рабочего, которого в Париже обучал сам Луначарский.

— Нам товарищ Луначарский все разъяснил: вот Рембрандт, к примеру. Свет и тень — это борьба труда с капиталом.

Когда несколько поэтов в Киеве хотели научить рабочих, пишущих стихи, правилам русского стихосложения, льстецы встревожились: они от вас буржуазного духа наберутся. Нельзя!

Но вот образование пролетариата закончено, Луначарский шепчет: ты теперь сам можешь творить почище всех буржуев. Начинается инсценировка «пролеткультов» — этих очагов невежества. Я читал сотни сборников стихов, изданных этими учреждениями, среди них нет даже просто грамотных. Я понимаю, что рабочий имеет право на двойную порцию хлеба. Я могу понять, что при цензовом избирательном праве, перевернутом наизнанку, только ему предоставляется голос на выборах. Но удостоверение фабрично-заводского комитета, дающее право на печатание бессмысленных виршей, — это остается для меня непостижимым. «Помилуйте, у нас кризис бумаги — можем ли мы печатать книги каких-то Мережковских, Ивановых или Бальмонтов». Зато магазины завалены грудой книг, ничем не отличающихся от стихов, которые задолго до рождения Луначарского и всей пролетарской культуры сочинялись мечтательными писарями и гимназистами третьего класса. Менее всего виноваты авторы. На каждом перекрестке их убеждали творить новое искусство на поругание буржуев. Корпя, с трудом, хорошие слесари и прекрасные ткачи сочиняли скверные стихи и стыдливо несли их в «пролеткульты». Если стихи совпадали с прозой Лациса[172], их ждали хвалы, гонорар и звание пролетарского поэта. Но если какой-нибудь лудильщик честно в стихах жаловался на неудачную любовь, его стыдили: «Пролетарское искусство коллективное, революционное, смертоносное, варварское, футуристическое, механическое (цитирую статью Рожицына)[173], а у вас лирика вырождающейся буржуазии». Творчество новофабрикуемых поэтов должно было идти по определенным директивам, и только вследствие непонимания падежей вся эта процедура именовалась не диктатурой над пролетариатом, но «диктатурой пролетариата».

Теперь картонный дворец пал. Придворные льстецы убежали, оставив после себя — следы богатой культурной работы — над чрезвычайкой плакат доморощенного футуриста. «Его величество» покинуто. Но разве король не голодал на своем троне, пока ловкие люди реквизировали все и вся его именем? Разве не разгоняли рабочих собраний и не закрывали рабочих газет? Вместо знания — дали слепоту злобы и, обманув наивных, заставили взяться их за учреждение какой-то новой «пролетарской» культуры, вместо того, чтобы приобщить рабочих к культуре всечеловеческой. Разгром, темнота, разуверение — надо все начинать сначала.

А льстецы… О, как я хотел бы, чтобы ореол мученичества не коснулся их, привыкших почтительно склонять головы. Ведь быть королем в наши дни — это мгновенная случайность: сегодня дворец, завтра тюрьма. А быть льстецом — профессия, которая всегда найдет применение. Луначарский, который снова пишет о балете Дягилева в какой-нибудь буржуазной газете, Маяковский, слагающий придворные оды, Ясинский, наш блудный сын, вернувшийся в лоно воскресшей «Биржевки», тысячи «пролеткультщиков» в роли аптекарских учеников, мелких репортеров и театральных статистов, служащие «буржуазной культуре», — эта умилительная идиллия была бы прекрасным апофеозом нашего трагического водевиля.