Исход

В тот день я поздно вышел из дому и не знал о событиях на фронте. Спокойно отнесся я и к шушукающимся у подъездов обывателям, и к отчетливой канонаде. Но, увидав Думскую площадь, я как-то сразу сообразил все. Уходят! Слишком хорошо изучили мы за эти годы и скрип обозов, и тревожные гудки быстро проносящихся автомобилей. Два часа. Я не гадал, не думал, не колебался. Путь был один — не все ль равно, тяжкий или сладкий — туда, вверх по Александровской, за пыхтящими грузовиками и угрюмыми, молчаливыми солдатами. С Аскольдовой могилы, взглянув вниз, я увидал бесконечные толпы людей, идущих все туда же, на восток. Большевики напишут, что уходили «буржуи», ибо так зовут они всех, кто не с ними. Шли учителя и мастеровые, чиновники и бабки в платочках, шли все, с женами и детьми, бросив дома и вещи, расставшись с близкими и родными. Пройдя длинные, унылые мосты, оглядывались, будто прощаясь со смуглым, златоверхим Киевом. Какие-то женщины бежали за солдатами, причитая: «Возьмите и нас! Нас тоже!» «Не останусь с ними», — неизвестно кому заявлял старик лет восьмидесяти, с трудом перебиравший ногами. Все новые и новые проходили. Ветер немилостивый, осенний ветер вздымал плащи, пальто, платочки. Никто не улыбался. Шли скоро и молча. Растущий гул орудий будто подгонял всех. Я вспомнил прошлое — исход осенью четырнадцатого года из Амьена. Так же, заслышав топот германских уланов, бежали Бог весть куда тысячи, десятки тысяч людей по размытым голым полям. Почему все мы, как один человек, убежали в какие-то неведомые села — в эти Дарницы, Борисполи, Бровары?

За границей говорят о большевиках как о политической партии. Я не стал бы спорить. Я послал бы им фотографии — желтые пустынные пески Дарницы и среди них этот немыслимый караван. Я думаю, это напомнило бы нашим легкомысленным друзьям не о политических партиях, но о недавних временах, когда враг топтал их поля, жег их жилища. Да, большевики не политические враги, но насильники и завоеватели. Первое октября не «смена режима», но разбойный набег, исход горожан и пленение тех, кто уйти не смог.

Два дня провели мы где-то в поле. Тщетно люди искали навеса, чтобы укрыться от дождя, и жевали сырую морковь. Из Киева доходили темные слухи и сухой треск пулеметов. Если б большевики удержали Киев, десятки тысяч новых «погорельцев» разбрелись бы на скитанья, голод и маету. Но никто бы не вернулся туда, в большевистский рай.

Снова смерть, разрушения, дикая злоба. Первые, с трудом заложенные кирпичи сметены налетчиками. Все равно — будем снова строить. От большевизма мы ушли, мы из него вышли, и никакая сила не заставит нас снова жить от декрета до декрета. Мы бежали не от голода, даже не от палачей из чека, а от прошлого ада, отработанного оброка.

Когда третьего дня я вернулся в Киев, на душе было смутно и тревожно. Сообщения опередили события, большевики еще сидели на окраинах, даже пытались наступать. Но за дни исхода я многое понял, и я не боялся уж ни «прорывов», ни «обходов», ни «храбрых богунцев». Иван Иванович два месяца тому назад мог еще быть «спецом» в каком-то учреждении и довольствоваться новыми ставками. Теперь он убежал в поле, в ночь и в неизвестность. Кто вышел в путь — назад не вернется, и больше под большевиками нам не быть. Пусть жажда и страда, пески пустыни, для всех мука, для многих смерть, но все-таки время идет, но все-таки египетское иго позади, а впереди земля обетованная.