На пути в Дамаск

Целый день у витрины магазина перед большой картой толпятся люди. С тревогой и надеждой смотрят они на тоненький шнурок, отделяющий от нас царство чрезвычаек. Но вряд ли кто-нибудь из прохожих задумывается над той неуловимой ниточкой, что была нестойкой и дрожащей в душе России. Она хранилась не по убеждению, а по традиции. Наша этика держалась не на вере, но на устоях быта. Вот почему с такой легкостью переступала тяжелая русская нога границу дозволенного. Немецкая поэзия Ницше вдохновляла лакея Смердякова на прогулку за радужными билетами, а многотомные выкладки Карла Маркса разрешили рязанским мужикам вырезывать вымя у помещичьей коровы. И у многих прохожих на Садовой, верно, низко опустилась роковая ниточка. Большевизм въелся в их душу. Я говорю не о большевистских идеях, но о средствах, об освобождении от всех нравственных пут, о культуре смердяковского «все позволено».

Пятьсот лет тому назад лукавый, искушая кастильского монаха, шепнул ему: «Цель оправдывает средства». Удобная формула пришлась по вкусу, и вскоре по всей Европе не совершалось ни одного злодеяния, не прикрытого благородной целью. Не во имя ли Распятого день и ночь работали в кастильских подземельях дыба, щипцы и пилы?

«Свобода, равенство, братство», — говорили якобинцы. Но слово «свобода» начертали на стенах тюрем, «братством» украсили машинку доктора Гильома, а «равенство» напечатали на миллионах ассигнаций, расточаемых палачам, наемным писакам и кровожадным ораторам клубов «Люсьен Демулен». Вздыхал Робеспьер: «Что ж, придется и ей побрить голову… Ведь цель оправдывает средства». О любви говорили и коммунары, убивая заложников и сжигая Тюльери. Конечно, солдаты Галифе тоже знали любвеобильные речи.

«Мы боремся за культуру, и в этой борьбе хороши все средства», — пояснял прусский лейтенант, созерцая дымящееся пожарище Лувэна.

Но никогда эта заповедь хитрых монахов и философствующих палачей не имела такого успеха, как в наши дни, в изнывающей от разнообразных «средств» России.

В июне семнадцатого года, туша огонь инквизитора, лукавая усмешечка иезуитов воскресла на лицах ораторов цирка «Модерн».

Большевики тщательно разработали схему великолепной коммуны. Она так же точна и абстрактна, как мечты Фурье или Прудона. «Единая трудовая школа» — цель. Пусть же тысячи младенцев мрут с голоду. «Грядущая свобода» — во имя ее пухнут тюрьмы Совдепии. И не Петерс, целые легионы Петерсов в глухие ночи убивают обреченных для того, чтобы настало всемирное братство. «Идите в рай» — размахивая штыком, кричит матрос, не понимая, что насильственный рай — горше ада.

Иезуиты в Парагвае крестили индейцев[225], разрешая им молиться прежним идолам, только переменив имена на христианские. Ослепительный успех: весь Парагвай стал христианским, но новые католики ничем не отличались от прежних язычников. Не такова ли судьба всех «завоеваний революции».

Мы все заражены большевизмом. Мы все, без различия классов и партий, оказались блестящими учениками новоявленных иезуитов. Взгляните на обывателя — в его душе медовая передовица и крохотная «чека». Он не просто алчен, труслив, кровожаден, — нет, все свои деяния, вплоть до укрывания ненужной ему шубы в особой кладовой, он объясняет высокими идеями. Любовь, милосердие, жертва — все это «архаические понятия», «мягкотелый пацифизм» и пр. И снова, снова лакей Смердяков, покорно травивший Распутина и Ленина, герой «Черного передела», и кронштадтский шутник возглашает: «Все позволено!»

Неужели опровергать стародавние заблуждения и вновь говорить о том, что средства создают цель. Десятилетний гимназист важно записывает в календарь «Товарищ» свою «цель жизни». Взрослый человек хорошо знает, что только годами и трудами определяется эта цель, и по поступкам судят нас. Мы не выбираем по расписанию пути в рай или ад, но от того, как мы идем, зависит, куда придем.

Наша цель — Россия — высока и свята, но требует она высоких средств. Россия не статистическое понятие, не место на географической карте. Она живет и течет в годах. Москва — Россия, но большевики исказили ее настолько, что она стала для всех любящих отчизну злой чужбиной. Россия — не отвлеченный конечный пункт, не виднеющийся вдали храм. Мы творим ее каждым шагом нашим, строим день и ночь ее. От кирпичей, от кладки, от ясновзорости зодчих и от жертвенности каменщиков зависит, будет ли Россия — Россией, или Совдепией, хотя бы наизнанку.

Надо признаться со всей искренностью — мы устали от громких лозунгов и пригляделись к пышным знаменам. Слезами и кровью далась нам наука жизни, превратившая Россию в течение двух лет из наивной институточки в старую брюзгу и скептика. Мы не слушаем больше ни речей, ни песен, мы жаждем будничных дел, мелких средств. Меняется линия фронта. Сегодня ниже, завтра выше. Но опасность не только в латышских дивизиях. Ниточка в душе Ивана Ивановича не знает колебаний, с упорством она падает и падает. Только чудо преображения его на краю смерти может спасти родину. Вот он перед нами, пламенный путь в Дамаск, и слышен уж вечный вопрос гонимого. Надо скинуть черные и кровавые одежды, трудовым потом омыть руки, жертвенной любовью очистить сердца. Довольно, все мы оправдывали темные средства, настал час, когда нужно высокими делами оправдать цель.