Владимир ЧЕРВЯКОВ (СССР) ...И К НАШИМ ПОТОМКАМ

Владимир ЧЕРВЯКОВ (СССР)

...И К НАШИМ ПОТОМКАМ

Я так и не спросил тогда Ральфа, сколько ему лет. Точно знал только одно: 18 августа 1944 года — в день, когда злодейски, трусливо выстрелом в спину был убит вождь немецких трудящихся Эрнст Тельман, — его на свете еще не было. Он сказал об этом сам, когда мы, склонив головы, стояли на месте гибели Тельмана, усыпанном красными розами, в бывшем гитлеровском концентрационном лагере Бухенвальд, ныне мемориальном музее.

Он, как и его сверстники, не пережил эту войну, которая для многих тысяч немецких антифашистов была не менее тяжким и суровым испытанием, чем для миллионов тех, кто принял на себя удар отборных частей германского вермахта.

Все, о чем в эти минуты рассказывал нам, участникам лагеря дружбы молодежи Советского Союза и ГДР, Ади Шольц, проведший за колючей проволокой Бухенвальда восемь лет, и то, что ожило перед нами в музее на киноэкране, было для Ральфа уже историей, с которой он не соприкоснулся непосредственно.

И восьмикилометровая «кровавая дорога» от Веймара до Бухенвальда, где действовало железное правило: кто из узников отставал, того пристреливали...

И «медицинская комната», где каждому входящему, осмотренному предварительно на предмет, нет ли золотых зубов, «врачи» в белых халатах говорили: «Пройдите, там измерят ваш рост». И как только узник становился под планку, раздавался выстрел, пуля через отверстие из соседней комнаты попадала точно в затылок. Через минуту входил следующий...

И специальная клетка, названная фашистами «розовым садом», в которой от холода и голода умерли на глазах у всех 132 польских партизана...

И выложенный белым кафелем «анатомический театр», где по распоряжению жены коменданта лагеря небезызвестной Эльзы Кох (впоследствии приговоренной Нюрнбергским трибуналом к пожизненному заключению) «специалисты-анатомы» сдирали с предварительно умерщвленных узников кожу и делали из нее женские сумочки, абажуры и перчатки, а из набальзамированных и усушенных голов смертников — сувениры...

И наконец, час освобождения. Это был единственный из более чем тысячи фашистских концентрационных лагерей, где узники под руководством интернационального комитета, во главе которого стоял немецкий коммунист Карл Бартель, смогли сами освободить себя 11 апреля 1945 года, за день до прихода сюда войск союзников...

Нам сказали, что ежегодно 11 апреля, когда десятки тысяч людей не только из ГДР, но и из многих других стран Европы усеивают гору Эттерсберг, на южных склонах которой в братских могилах остались лежать вечно пятьдесят шесть тысяч русских, поляков, немцев, евреев, словаков, французов, звон восьмитонного бухенвальдского набата оглашает окрестности, напоминая о минувших исторических днях, трагических и героических одновременно.

Когда мы сели в автобус, Ральф спросил меня:

— А ты помнишь войну?

Он знал, что я старше его, поэтому, казалось ему, должен помнить.

Что я мог ответить? Ведь я, как и многие, кому сегодня едва за сорок, тоже не встретился лицом к лицу с войной. До далекого костромского села Пышуг, где мы жили, она не дошла, ее не допустили. Но мы все равно, конечно, чувствовали ее горячее дыхание, не одну знакомую семью обожгла она похоронной.

Когда вот так, неожиданно, вдруг спрашивают о событиях 30—35-летней давности, память, подобно фильмоскопу, часто возвращает в настоящее лишь картинки, не связанные одна с другой.

И первое, что пришло из далекого детства, — это отец. Помню бессонную ночь, которую я провел вместе с ним на лавке в военкомате. Его вызвали повесткой к десяти утра, но отправление задержалось. Несмотря на уговоры матери, я так и не оставил его ни на минуту до следующего вечера, пока крытые брезентом грузовики с фронтовиками не скрылись в темноте в направлении железнодорожной станции. Я гордился, что мой отец уезжал на фронт, и даже не всплакнул. Уже многими годами позже мать говорила мне, что плакал я потом от обиды, когда отец вернулся, больной и разбитый, так и не добравшись до передовой. Дал знать себя тяжелый недуг, которым он страдал и который так и не позволил ему оправиться, скрутил отца окончательно за пять месяцев до конца войны.

В нашем доме с согласия матери разместилась мастерская по пошиву солдатского обмундирования. Хотя фронт и наше село разделяли не десятки, а сотни километров, окна изнутри, как только темнело, закрывали деревянными ставнями: как-никак наш бревенчатый дом стал оборонным объектом, боялись, как бы не долетел фашист. Я засыпал под стрекот швейных машинок, под него и просыпался, со временем привык к шуму настолько, что ничуть его не замечал.

Сколько теплых вещей, в основном носков и рукавиц, было связано дома зимними вечерами руками матери, сколько сшито носовых платков и кисетов для махорки! Мы приносили их в школу, вкладывали внутрь письма, которые писали фронтовикам после уроков, и запаковывали в фанерные ящики. Потом от имени школы все это отправлялось в адрес полевой почты.

И еще помню 9 мая 1945 года. Как только объявили по радио, что война окончилась, все побежали в клуб, который размещался в центре села, в бывшей церкви, хотя никто никого не созывал, никто не приглашал. Все произошло стихийно. Люди привыкли за долгие дни войны держаться друг друга, вместе делить горести и несчастья, видимо, они хотели вместе встретить и радость Победы...

Ральф слушал молча, не переспрашивая и не перебивая. Возможно, ему трудно было представить то, о чем я говорил. Его детство совпало с годами, когда пушки уже молчали, а на немецкой земле рождалась новая демократическая Германия — государство рабочих и крестьян.

Мы встретились с Ральфом еще раз несколько лет спустя, уже в Москве, когда он учился в Высшей комсомольской школе. Он показал мне фотографию сына: весь в него — широколицый, в веснушках, не хватало только очков, которые сам Ральф носил не снимая. Я подумал вдруг: ведь подрастают дети — а некоторые из них даже ходят в школу, — отцы которых уже не знали войны. Как-то незаметно мы перешагнули этот рубеж, который означал, что в нашу жизнь стало входить второе послевоенное поколение. Заметим еще, что всего два года назад последние из тех, кто весной 1945 года видел или слышал залпы победного салюта, как мы говорим в обиходе, «вышли из комсомольского возраста». Вехи, не отмеченные ни в каких календарях, но знаменательные.

Время неумолимо, и 30 лет, минувшие со дня Великой Победы, — срок немалый. Казалось, по объективным законам логики оно должно безжалостно стирать в человеческой памяти печать минувшего, и чем дальше, тем сильнее. Но память неподвластна логике времени. Слишком дорогой ценой оплачена эта победа: 55 миллионов не вернувшихся с полей сражений к родным очагам, из них 20 миллионов — советских людей; около 90 миллионов раненых и калек; тысячи разрушенных и сожженных дотла городов, сел, деревень, только в Советском Союзе 25 миллионов человек остались без крова. А сколько невосполнимых потерь, не поддающихся подсчетам? Сколько было бы создано материальных и духовных ценностей руками погибших, руками их детей, внуков, правнуков, так и не появившихся на свет?! И потери эти, на первый взгляд незримо и не столь явственно, как в первые послевоенные годы, будут давать знать о себе не одному поколению людей.

За шесть лет войны — с 1939-го по 1945-й — люди хлебнули столько горя, что его хватило бы на целые поколения, пережили больше, чем иные в иное время за весь свой век.

Помню скорбные лица чехословацких друзей, когда мы были в Лидице. Сейчас даже трудно представить, что подобное в наш цивилизованный век возможно. Случившееся здесь в июньские дни 1942 года даже не укладывается в человеческом сознании: за несколько десятков минут в огне и дыму пожарища исчез с лица земли огромный — более ста домов! — шахтерский поселок. «Населенный пункт полностью сожжен, 199 мужчин старше 15 лет расстреляны на месте, 184 женщины направлены в концентрационный лагерь Равенсбрюк, 7 женщин — в полицейскую тюрьму в Тирезиеншафт...» — бесстрастно сообщалось в документе, который несколько лет спустя был обнаружен в архивах германской тайной полиции.

Нет, там не было в те дни боевых сражений, линия фронта к тому времени отодвинулась далеко на восток, к Волге. То, что произошло, в приказе Гитлера именовалось «мерами возмездия». Жители этого поселка были «виновны» в том, что многие из них оказались родственниками членов чешского антифашистского легиона и подозревались в содействии партизанам. Когда весной 1945 года советские воины-освободители пришли сюда, их молчаливо встретили лишь несколько чудом уцелевших сосен...

Ныне Лидице, чья судьба сродни белорусской Хатыни, выстроена заново, красивая, благоустроенная, зеленая. Она так и называется — Новая Лидице, чтобы молодые люди знали и помнили, что была когда-то и старая Лидице.

Война оставила на теле земли много ран и шрамов. За 30 лет, минувших со дня ее окончания, большинство их зажило и зарубцевалось. Уже далеко не каждый, даже из воевавших, сможет признать в заросшей выемке где-нибудь на лесной опушке бывший солдатский окоп.

Но тысячи монументов, обелисков, мемориальных досок, воздвигнутых заботливыми руками человека в честь подвигов, так же как и специально оставленные им для потомков живые свидетельства тех военных лет, как, например, Дом Павлова в Волгограде, ставшие символами беззаветной воинской храбрости, многие тысячи ухоженных братских могил, усеявших землю от Подмосковья до Парижа, — это тоже следы войны. И если верить археологам, которые утверждают, что ничто не исчезает бесследно, они долго будут напоминать людям о том героическом времени.

А есть еще более крепкая память — память сердца. Именно она побуждает каждый год юношей и девушек отправляться в походы дорогами отцов, по местам боевой и трудовой славы нашего народа, разыскивать безымянных героев войны. Именно она позвала в этом году миллионы молодых людей не только в нашей стране, но и во многих других братских странах социализма на заводы и фабрики, на поля и фермы, к станкам и машинам отработать и «за того парня», не вернувшегося 30 лет назад с войны. А в день 30-летия Победы память сердца привела нас с живыми цветами к могилам наших отцов, старших братьев и сестер, отдавших свои жизни за то, чтобы жили мы, заставила нас низко, в пояс, поклониться поныне живущим героям.

Кое-кто из наших явных и скрытых врагов, которых еще немало, предпочли бы, чтобы эта память притупилась. «Спустя 30 лет, — писал, например, некий Карл Штрем на страницах выходящей в Гамбурге ультраправой газеты «Вельт», — ни одного человека, ни один народ, ни одно государство нельзя отождествлять с прошлым». А посему, если следовать логике «Вельт», какой смысл ворошить это прошлое? Зачем, мол, вспоминать, что именно гитлеровский фашизм ввергнул человечество в пучину самой разрушительной из всех войн, какие только знала история? Стоит ли вновь вытаскивать на свет преступления нацистов — пытки, злодеяния, убийства, массовые истребления людей, напоминать о местах, где они совершались, таких, как Заксенхаузен и Дахау, Бухенвальд и Освенцим, Треблинка и Майданек, Равенсбрюк и Варшавское гетто, Лидице и Хатынь?

Выходит по «Вельт», что и нынешней советской молодежи нельзя отождествлять себя с теми, кто поднял над рейхстагом Красное Знамя Победы. С ее страниц так и утверждается: «обращение к славным делам отцов» — лишь «искусственный мир иллюзий», а «попытка увековечить победу 1945 года является нереалистичной».

Тем, о ком это написано, то есть советским людям, такое утверждение могло бы показаться просто смешным. И пожалуй, не стоило бы на него обращать внимания (тем более что издатель «Вельт» западногерманский «король прессы» Аксель Шпрингер финансирует и реваншистские организации), если бы то, о чем написано, не было для нас столь святым.

Не одна «Вельт» попыталась омрачить всенародный юбилей. И более ученые мужи, нежели вельтовский Штрем, из кожи лезли, лишь бы умалить роль Советской Армии и советского народа в разгроме гитлеризма. Их излюбленный прием — сместить акценты, масштабы и значимость событий войны, выпятить на первый план второстепенное, а главное, связанное с действиями на советско-германском фронте, умалить, «случайно» забыть, как, например, сделал американский историк Эрнест Дюпуи с битвой под Курском. Или английский писатель А. Уайкс, автор книги «1942 год: поворотный пункт», поставивший в ряду побед, одержанных союзниками в том году, на первое место сражение под Эль-Аламейном, в котором участвовало на стороне фашистской Германии всего 80 тысяч человек. Хотя каждому было известно, что судьба второй мировой войны решалась в те дни под Сталинградом, где Красной Армии противостояла миллионная армия немецко-фашистских войск.

Но никому не дано вытравить из памяти народной, что именно наша страна была главной силой, преградившей путь германскому фашизму, именно она вынесла основную тяжесть войны и сыграла решающую роль в разгроме гитлеровской Германии, что нынешнее поколение людей своей свободой в огромной мере обязано героическому советскому народу, нашему социалистическому строю.

То, что в год 30-летия Великой Победы могилы советских солдат, оставшихся вечно лежать на чужой земле, также утопали в цветах, как и на родной земле, — лучшее подтверждение, что память эта продолжает жить в сердцах нынешнего поколения людей.

И в праздники и в будни мы вспоминаем прошлое лишь для того, чтобы нацистские ужасы войны больше не повторились.

Одна из гостей X Всемирного фестиваля молодежи и студентов, известная французская патриотка Раймонда Дьен, во время встречи в Берлине сказала мне, что, по ее мнению, пожалуй, никогда чувство ненависти к несправедливой войне, агрессии и фашизму не было у молодежи столь обостренным, как сегодня. И когда я ищу подтверждения этой мысли, я думаю о миллионах молодых людей повсюду в мире, участвующих в акциях протеста против злодеяний фашистской хунты в Чили. О молодых итальянских и западногерманских коммунистах и комсомольцах, не оставляющих без ответа ни одной вылазки, ни одной провокации новоявленных «чернорубашечников», будь то в Риме, Милане или Мюнхене. О японских юношах и девушках, которые каждый год на площади Мира в Хиросиме, перед гробницей, где хранятся имена опознанных жертв американской атомной бомбардировки этого города, а также умерших позднее от последствий радиации, повторяют слова клятвы, высеченной на плите памятника: «Спите спокойно, это не повторится».

Я думаю и о молодых американцах, для которых последнее десятилетие было нелегким в связи с агрессией, развязанной империалистическими кругами их страны против вьетнамского народа. Они не приняли этой войны всем своим существом, хотя многим из них пришлось в ней участвовать. Конечно, ни петиции, которые посылала молодежь правительству, ни митинги, ни демонстративно сожженные военные повестки, ни дезертирство из армии, ни брошенные безусыми «ветеранами» вьетнамской войны на ступеньки Капитолия ордена и медали за «подвиги» не были решающим в том, что воякам Пентагона пришлось в конце концов убраться восвояси, но это была сила, с которой не мог не считаться Белый дом.

Душевные раны вьетнамской войны, я уверен, не заживут долго. Американские газеты сообщили о буйном помешательстве одного молодого калифорнийца, ветерана этой войны Джонни Габрона. Он несколько часов подряд неистовствовал в лос-анджелесском парке, стреляя во все, что попадалось ему на глаза. Когда его наконец схватили, врачи выяснили, что Джонни Габрон стал жертвой психической болезни, известной как «возврат в прошлое». Ему казалось, что он снова во Вьетнаме, в разгаре боя.

Я встречался с одним из ветеранов на фестивале в Берлине. Его звали Сэм Шорр. Поразило то, что молодой человек — ему не больше 30 лет, — которого в клубе американской делегации я только что видел жизнерадостным в кругу танцующих под звуки негритянского джаза, несколько минут спустя, когда мы сидели за столиком друг против друга, практически не мог связно говорить. Его голос дрожал, он нервно перебирал пальцами, на лбу выступила испарина. На вопросы о Вьетнаме отвечать ему было мучительно больно и трудно. Когда вопросы кончились и мы уже встали, Сэм Шорр сказал:

— Здесь, в Берлине, я вновь встретился с вьетнамцами, члены нашей делегации были гостями их делегации. Это была первая встреча с ними в условиях мира, и на их лицах я не видел ненависти...

Нынешнее поколение молодежи не ждет, что мир будет кем-то принесен ему на блюдечке. Она отдает себе отчет, что далеко не у всех дрожат голос и руки, когда речь заходит о войне. Память об отдавших жизнь во имя мира зовет к неусыпной бдительности, к зоркости, твердости, к действиям. Не только к нам, но и к нашим потомкам обращены слова, выбитые на белом мраморе создателями Венца Памяти в Хатыни:

«Люди добрые...

Наша просьба ко всем: пусть скорбь и печаль обернутся в мужество ваше и силу, чтобы смогли вы утвердить навечно мир и покой на земле.

Чтобы отныне нигде и никогда в вихре пожаров жизнь не умирала!»

Веймар — Берлин — Лидице — Москва