Глава 10

Глава 10

(Из рукописи Иванова)

«Уважаемый Тимофей Иванович! Если Вы читаете это письмо, значит, я не ошибся в сообразительности и любознательности нашего общего соседа Миши. Это приятно. Неприятно то, что тот же самый факт обозначает мой неожиданный отъезд на неопределенное время, а куда — мне и самому неведомо. Смутное время предполагает неясные обстоятельства. Однако на все Божья воля, и все, что ни делается, все делается к лучшему.

Для меня не является секретом. Ваше желание превратить мою скромную биографию в художественное, я надеюсь, произведение. Трудно было бы предположить какой-либо иной интерес с Вашей стороны к моей скучной персоне. Все-таки два года почти, проведенных Вами в нашем доме за выслушиванием моих не всегда, признаюсь, искренних откровений, говорят о многом. Пусть так! Вы — литературный работник, а бывших литераторов не бывает.

Я не беспокоюсь за персонажей, которые в моих рассказах всегда назывались вымышленными именами. Более того, не скрою, что я сознательно произвольно передвигал последовательность тех или иных описываемых мною событий, да и упоминал не обо всем, что могло бы заинтересовать пытливого исследователя перестроечных лет. Это легко объяснимо. Мне не хотелось искушать Вас возможностью издать некое документальное произведение мемуарного характера. Нет более простого способа оболгать действительность, нежели написать о ней мемуары. А мне нескромно хотелось бы совсем другого. Мне не кажется целесообразным очередное тиражирование фактов, которых и без того в Интернете хранится больше, чем листьев, спрятанных в лесу Честертоном. Мне важнее образ спрятанного в лесу фактов листа, мне нужнее миф о спрятанном листочке — миф, который позволит безошибочно найти его в куче опавших собратьев. Если же совсем попросту: за деревьями — леса не видать. Болтовне журналистов и политологов, промывших мозги нашим современникам, нужно противопоставить простую человеческую жизнь. Может быть, тогда проще будет читателю понять, что у него болит и от чего он в поисковиках на свой запрос ничего, кроме мусора, найти не может.

Думаю, Вам понятно.

Считаю необходимым подчеркнуть: Вы совершенно свободны в использовании предоставленных мною материалов. Все авторские права — Ваши. Все совпадения — случайны, все предположения — недоказуемы, все в целом — не более чем фантазии рассеяного беллетриста. «Не любо — не слушай, а врать не мешай!» — вот девиз современной «литературы факта».

Дорогой Тимофей Иванович! Несмотря на нашу досадную размолвку, я буду рад, если Вы все же доведете свой труд до конца. Я люблю законченные дела. Тем более если они делаются чужими руками! Мы закончили наши беседы накануне Нового года. Я как раз успел рассказать Вам о январе 1991-го. Хотите, обрабатывайте мой дальнейший рассказ, хотите, публикуйте как есть — Ваше право. А если перегорели или слишком сильно на меня рассердились — просто забудьте обо всем. Желаю удачи! Есть Бог на свете, и я верю, что мы еще встретимся.

Искренне Ваш, Валерий Иванов

P.S. На самом, деле, конечно, и меня, и Катерину зовут, немного по-другому, так что не мучайтесь с псевдонимами. Пишите как есть, какими нас знаете»

…Татьяна меня обескуражила. Я начал и в самом деле сомневаться в ее психическом здоровье. Удивительного тут мало — в наше время серьезные мужики сходят с ума. Я сам не всегда кажусь себе адекватным, особенно после того, как почитаю утренние газеты. А с этого чтения начинается каждый мой рабочий день!

Неделя прошла, как я вернулся в свой кабинет на Смилшу, 12. Но за этот короткий срок все омоновские заморочки отошли для меня на третий план. А уж Татьяна — еще дальше. Наш роман, наверное, навсегда останется пошлым — госпитальным, как и начался когда-то. «Она его за муки полюбила, а он ее за состраданье к ним». Ни я не мучился, ни она не сострадала. Свела жизнь вместе на время — развела. Свела — развела. И хватит об этом!

Алла так радовалась, когда я вернулся с базы! Ксюха не отходила от меня весь вечер. Черный кот Бегемот всю ночь проспал у меня на груди, мурлыча. Дом! Я отнес в химчистку костюм, сделал уборку, выровнял книги, которые волшебным образом всегда после моего отсутствия стоят на полках не по росту, не по жанру, не по ранжиру — не по весу и жиру. Девочки мои неаккуратны, а читать любят!

Сегодня вечером у нас прямой эфир на Латвийском ТВ в программе «Телефорум». Первый раз за последние годы поеду на Закюсала! От Интерфронта нас будет пятеро: Алексеев, конечно, Сворак, Мошев, Мильч и я. Мероприятия зряшное — все равно ничего толком сказать не дадут, но идти придется. Встретились в городе, на конечной 19-го троллейбуса. Ехать — пять минут. На середине Московского моста через Даугаву вышли и постояли немного, глядя на панораму Заячьего острова под нами. Вокруг современного телецентра, который совсем недавно построили латышам ленинградцы, огни десятков костров. Колючая проволока в два ряда. Деревянные (!) противотанковые ежи! Перед стеклянным фойе у входа в телецентр нагромождены бетонные блоки. Искусно так, как в средневековых замках — зигзагом. Чтобы пройти можно было только по одному через лабиринт заграждений. Внутри бетонного лабиринта оставлены аккуратные амбразуры — отстреливаться от армии! Обыскивать нас не стали, но глазами обшарили, как «змею двухметроворостую». Две хуторского вида латышки в милицейской форме и с автоматами на груди приветствовали гостей «телефорума». А в глубине фойе то и дело мелькали охотничьи камуфляжи «белых беретов». Больше ничего интересного не было. Мы выпили кофе на первом этаже в овальном баре. Отсидели всю болтовню в студии, сказали несколько раз по паре слов в прямом эфире и разъехались по домам. Я, правда, еще погулял немного по коридорам, посмотрел в общих чертах расположение охраны, но меня довольно скоро попросили на выход. Ладно, всплывет!

Все-таки рассказывать Круглову куда проще, чем за собою самим записывать! Но я постараюсь.

3 февраля в Вецмилгрависе, по дороге на Вецаки, у последней девятиэтажки перед железнодорожным переездом, там, где начинается сосновый бор, ночью обстреляли омоновскую «Волгу» с Млынником и Невзоровым. Без Мурашова, конечно, тоже не обошлось! На Смилшу меня разрывали на части, сразу вырваться не удалось. Но когда через пару дней я приехал на базу, обожженный остов машины все еще стоял у штабного барака.

— Гляди, как бензобак рванул! — весело показывал мне Толя останки командирской «Волги».

— А дырок-то сколько! — Я внимательно разглядывал десятки пробоин в обгоревшем, закопченном металле. — Просто чудо, что вы все без царапинки… Вон как очереди пошли — через весь салон, крест-накрест, а никого не зацепило!

— Мы сразу покинули «Волгу» — через несколько секунд рванул бак, а потом они уже горящую машину решетить продолжали, так что ничего удивительного!

— А чего ж Глебыч тебя никак не обозначил в педераче?

— А ты видел? Где? У нас еще не видел никто, в Латвии же «Секунды» теперь вырезают из питерского эфира! Ну, Невзоров человек горячий, он у нас и суток не был — перепутать немудрено.

— Я-то видел… Могу вам копию привезти, я на днях на студию еду.

— А записочку от меня Шурику передашь? — оживился Толян.

— Вы что, такие друзья стали? — Я все ходил вокруг бывшей «Волги» и ковырял пробоины.

— А то! Да ты не переживай зря, там просто несколько слов на память! — Толик потянул меня за рукав подальше от искореженной машины. — Слушай, дружище, я сегодня вечером в дежурку заступаю на сутки, а ко мне с Мишкой девочки вечером должны подъехать, ты ему компанию не составишь вместо меня? А то неудобно получается.

А как сменюсь, мы все вместе в сауну на Таллинас рванем!

— Не знаю… — нерешительно протянул я. С Аллой мы только вчера поругались по поводу частых моих отлучек. Да еще в Питер снова надо ехать… — По девочкам незнакомым я не ходок. Водку пьянствовать без тебя мне тоже как-то особо не хочется. Давай в другой раз!

— Как знаешь! — легко согласился Толик. — Тогда письмишко прихвати, мало ли — не увидимся до твоего отъезда. Ты меня в кубрике пока подожди — вот ключ. А я на минутку к Чесу забегу, дельце одно есть… — Мурашов вихрем сорвался с места.

Советоваться побежал? Или письмишко не от Толика на самом деле будет? А, пусть сами разбираются! Я был немного зол на Невзорова, который внезапно спутал все мои планы по поводу подачи ОМОНа на всесоюзном экране. Во-первых, он расстался с Вадиком Медведевым, контакт с которым у меня получался гораздо лучше, чем с Глебычем, с которым я старался не пересекаться и разве что здоровался при вынужденной встрече. Я и сам не лишен здорового цинизма, но Невзоров в этом отношении совершенно отмороженный. Профи высшего класса, репортер от Бога — этого не отнять у Шурика. Но характер… Может быть, так и достигают вершины признания в профессии — идя по трупам коллег и героев своих сюжетов? Но меня это как-то не грело. Тем более что Украинцев, давно ставший живой легендой ЛенТВ, много мне успел рассказать о своем бывшем ученике не очень приятного в человеческом плане. Да еще Чес переиграл меня с Чизгинцевым, да и с Питоном тоже. Каким-то образом они снюхались с Невзоровым раньше, чем я предполагал. Мы с Украинцевым и Хачиком уже просчитали серьезный большой прямой эфир в Питере с участием офицеров Рижского ОМОНа. Все было готово, осталось определить срок выезда на студию. Правда, Млынника мы как раз в эфир тащить не хотели. Но тут грянули события в Вильнюсе, на которые коршуном кинулся Невзоров, потом он ринулся в Таллин, но просчитался, там все было тихо. И вот, после того как рвануло у нас, он тут же сам вышел на Чеса и мгновенно сделал самый забойный репортаж из цикла «600 секунд» — «НАШИ».

Все пошло наперекосяк. Наш формат после этого эфира уже не годился. Да и Млынник теперь никого из офицеров не выпустит на телевидение, сам будет светиться. А я как раз хотел, чтобы узнаваемыми стали у зрителей совсем другие герои, а вовсе не Чеслав.

Ладно. Это мои проблемы. И Питона, пожалуй, тоже. Кто же сдал нашу задумку Чеславу? Почему он, такой осторожный с прессой, так резко вдруг пошел на контакт с Невзоровым? Эх, Толик, Толик. Друг ты, конечно, старый, но дружба — дружбой, а служба — службой, так вот получается? А как же тогда Чехов? По идее, Толян — это как раз его креатура. Да и Таня меня предупреждала об этом. А может, не совсем все так? Ласковый теленок двух маток сосет. А Толян у нас — ласковый. Придется пользовать ситуацию такой, какая она есть.

Пока я перекуривал свои невеселые мысли, вернулся Толик. Протянул мне обыкновенный листок из тетрадки, исписанный с одной стороны его красивым — писарским почерком.

— Прочти на всякий случай! Может, я ошибок наделал? — Толя добродушно и искренне посмотрел мне в глаза, прежде чем отдать письмо.

Я, не читая, аккуратно сложил листок пополам и сунул в карман пиджака.

— Ты когда заступаешь?

— Да утром уже заступил. Меня подменили тут братишки на часок, когда ты явился. Неужто не заметил?

— Тебя в дежурке не было, я потому и к Чизгинцеву сразу пошел.

— Понятно! Ну что? Насыпать тебе стакан на дорожку? Мне-то нельзя.

— А давай! — махнул я рукой. — Когда Мишка со своими шлюхами явится?

— Да ты что! — обиделся даже Мурашов. — Какие шлюхи на базе? Это сочувствующие нам девчата — абсолютно честные и даже, наверное, невинные!

Я замахнул стакан водки, зажевал задумчиво копченой салакой из открытой банки. Толик недавно развозил продукты омоновцам по квартирам. Алла обомлела, когда вдруг Мурашов заявился к нам домой с парой бойцов и начал таскать на пятый этаж мешки с картошкой, консервы, сахар. Вот и копченой салаки тоже банок двадцать приволокли, не считая всего остального. — «У меня денег нет столько», — испугалась Алла. — «Валера заплатил уже», — тут же соврал Толян, выпил с бойцами кофе, закусил пирожками, как раз она к выходным пекла, и испарился, даже мне ничего потом не сказав.

— Толян, сколько я тебе за продукты должен?

— Давай я тебе лучше долью, а то в бутылке останется ни то-ни се, будет только место занимать! — Он надоил мне еще полстакана и, завернув бутылку в газетку, сунул пустую тару в мусорник, прикрыв сверху кожурой от мандаринов, аккуратной горкой лежавшей на столе.

— Так сколько? — Я как раз получил зарплату утром, но даже ее вряд ли хватило бы рассчитаться за то количество продуктов, которое завез нам Мурашов.

— Нисколько! Я всем бойцам взвода развозил, командир приказал, дескать, время тяжелое — надо, чтобы семьи ни в чем не нуждались. А ты что нам, чужой, что ли? Или у тебя зарплата большая? Теперь все с каждым днем дорожает и будет еще дорожать. Так что замяли вопрос и пошли дальше.

— Куда дальше?

— Так ты останешься ночевать?

— Так когда Ленин явится? Что я тут, один сидеть буду?

Мишка явился тут же. Веселый, уже чуть поддатый, он быстро впихнул в кубрик двух симпатичных девиц — черную и рыжую. Присмотревшись получше, я понял, что девочки были вполне себе приличными, но давно уже не девочки — сто процентов! Лет по двадцать пять — не меньше — каждой. Правда, фигурки хороши, да и личики не страшные.

Тут же раскатали общими усилиями скатерть-самобранку, зазвенели тихонько бутылки с водкой и ликером «Мокко» — для дам. Женщины, впрочем, от ликера тут же отказались, а вот водочка пошла у них наравне с мужиками.

Толик посидел пять минут и свалил на дежурство. Миша вовсю ухлестывал за рыженькой пампушкой, а я вежливо обсуждал бесснежную зиму и виды на урожай зерновых с высокой брюнеткой. Есть такие латышки — с черными глазами, бойкие, как хохлушки, горячие, как сковородка на плите. Илона, так ее звали, сначала надула губки, увидев, как прощается с компанией красавец Мурашов, но потом вздохнула и переключила свое внимание на меня. А я, пользуясь случаем, пообещал ей попробовать вернуть Толяна и выскочил пулей из гостеприимного кубрика. День клонился к вечеру. На базе было тихо. Командир куда-то свалил, другие старшие офицеры тоже. Понятно, почему Мишка именно сегодня решил устроить банкет прямо на базе. Мурашов не сдаст, а остальные взводные озабочены порядком в своих бараках, им тоже до соседей особого дела нет, если все происходит культурно и тихо.

Однако стоило мне выйти из штабного барака, как откуда-то материализовался Чехов и увел меня к себе. Мы не торопясь обсудили ситуацию с Чеславом и с Невзоровым. Млынник нас опередил, воспользовавшись удачной конъюнктурой на рынке телевизионных героев. Теперь сдвинуть его с места будет немного труднее. А может быть, этого и не потребуется вовсе? Герои. Героев сегодня делают СМИ, а не героические поступки! Вон стоит покуривает Саня Кузьмин — командир 1-го взвода, полюбивший общаться с прессой при каждом удобном случае; да он и на митингах никогда не отказывался выступить. Так его в Риге знают чуть ли не лучше Млынника!

Если ситуация в Союзе окончательно зайдет в тупик, а точнее — страна пойдет под откос, то тогда и смысла нет впрягаться в сложную комбинацию. Чеслав, конечно, мужик боевой и командир хороший. Но дров наломать тоже может немало. Если всему хана, тогда лучшего командира и не сыскать. Если же выпадет шанс, последний шанс на планомерное разрули-вание грядущего развала Союза, тогда… Тогда придется думать. Люди сейчас перестали быть пешками — личный состав знает себе цену и помирать за просто так, за «рванем рубаху на груди» не будет — все поумнели. А четкого понимания целей и будущей идеологии страны, которую придется строить заново, ни у кого практически нет На одних нервах многого не добьешься. Конечно, отряд сегодня в таком состоянии, что и сам готов кого угодно зубами рвать, но за что именно — толком не знает. Спасти положение можно только двумя путями. Или выстраивать другую схему воздействия на личный состав — схему убежденности и веры. Или. оставить все как есть. В случае стремительно обостряющегося кризиса бесполезно даже пытаться что-то менять в создавшейся иерархии. На переправе командиров не меняют. Тогда, наоборот, надо будет Чеслава всемерно поддержать, включая все резервы, как внутренние — в общем собрании отряда, становящемся все более действенной силой, так и внешние — давление общественного мнения русского населения, например. Не в безвоздушном пространстве бойцы живут, и их семьи — тоже. Конечно, Млынник старается максимально изолировать отряд от внешних воздействий. Но база, — не тюрьма, на сто процентов исключить связи с миром все равно невозможно. Я усмехнулся, вспомнив сегодняшних гостей Миши Ленина.

— И надо мне все это?! — возопил я уныло, поспешая обратно в кубрик и стараясь при этом не попасться на глаза Мурашову — пусть думает, что я водку пьянствую.

В кубрике, отвернувшись в угол, со стаканом водки в руке сидела скучающая Илона. Свет был выключен. За ее спиной, на Мишкиной койке, характерный скрип и негромкие, но весьма прочувствованные стоны недвусмысленно обрисовывали ситуацию.

Я присел рядом с Илоной, внезапно показавшейся чертовски хорошенькой, особенно по сравнению с Питоном, и выпил за ее здоровье. Курнул, вздохнул и только собрался потихоньку исчезнуть с базы, как дверь тихонько приоткрылась, и в кубрик скользнул Мурашов, пахнущий свежим морозцем и хорошим одеколоном. Мгновенно оценив ситуацию, тем более, что дело у парочки в углу явно подвигалось к счастливому концу, Толян приветливо сделал нам с Илоной ручкой, тут же вышел и прикрыл дверь… закрыв ее на ключ с той стороны. Не успел я даже закрыть рот, как к нему прильнули горячие губы; и о-о-чень ласковые, длинные руки раздели меня догола быстрее, чем одесситы заезжего лоха на знаменитом Привозе.

На следующий день, невыспавшийся и злой, я заявился домой, как только Алла с Ксюшей ушли в школу. Принял душ, побрился, выпил чашку кофе и сразу же, не заезжая на Смилшу, поехал в ЦК. Поднялся на шестой этаж, встретил у лифта Сметанникова — редактора радио «Содружество» и тут же переговорил с ним о ближайшем своем эфире. В студии меня уже ждали Баранов и Людмила. Стас быстро просмотрел сценарий программы, проверил мою кассету с фоновой музыкой и сел за пульт. Мы с Людой отправились к микрофонам, и пошла запись.

Людей не хватало катастрофически. Чем больше мы включали в пропаганду собственных СМИ, тем больше требовалось профессионалов. А где их взять? Те, что были, — были латышами — это раз. Или «русскоязычными», то есть по определению принадлежали к убежденным сторонникам перестройки и, соответственно, независимости Латвии. Редкие, не сбежавшие на сторону, партийные кадры были не в состоянии работать по-новому в новых условиях. Учить и воспитывать своих людей мы не успевали, да и кому было учить-то? Я и сам учился на ходу. Недавно обзвонил нескольких девчонок с нашего курса филфака, в надежде хоть одну вытащить на радио — редактором, диктором, комментатором — все равно! Но ни одна не смогла. И не потому, что никто не интересовался политикой, — все сидели в декретах — им как раз рожать подоспело! Время. Нашли время!

Пришлось обходиться интерфронтовскими активистами. Людой вот, по старой памяти. Она, конечно, бесплатно была согласна работать, но я пошел на принцип и выбил ей у Алексеева небольшие деньги за каждую запись. Меня душила злоба оттого, что ЦК КПЛ, сидя на миллионах, пользовал интерфронтовскую видеостудию, наших специалистов, которым мы же и платили зарплату! ЦК дрожал за каждую копейку, в то время как надо было срочно тратить деньги на собственные СМИ и, главное, — на людей! Да можно было банально перекупить половину беспринципной журналистской братии! Было бы желание! Мы с Алексеевым давно уже пришли к выводу, что все это — явный саботаж со стороны Рубикса. Но сделать ничего не могли. Обходились собственными скудными средствами. Но и наши скромные средства — и творческие, и технические ЦК старался подгрести под себя; а фактически просто парализовать контрпропаганду с нашей стороны. Эфир «Содружества» обеспечивала армейская полевая радиостанция, развернутая на территории военного училища. Все передачи шли в записи. В ЦК, с помощью наших же, опять, специалистов, оборудовали примитивную студию звукозаписи. Отсюда увозили готовые пленки на передатчик, мощности которого едва хватало, слушатели ловили «Содружество», как совсем недавно диссиденты «Голос Америки» — с хрипом и воем. Но на безрыбье и раком станешь! А десятки миллионов рублей, тщательно приберегаемые Рубиксом на счету КПЛ, после августа ушли в бюджет независимой Латвии, как ценный подарок компартии новой власти.

В сегодняшней программе мы с Людмилой комментировали свежий документ, принесенный нам Алексеевым прямо с заседания Верховного Совета:

«Постановление Верховного Совета Латвийской Республики О поддержке процесса демократизации в Российской Федерации Верховный Совет. Латвийской Республики постановляет:

1. Призвать демократические организации и движения Латвийской Республики организовать массовые акции поддержки процесса демократизации в Российской Федерации.

2. Поручить Совету Министров Латвийской Республики срочно организовать поставки продуктов питания для детей в районы забастовок шахтеров.

3. Предложить в ближайшее время созвать заседание Балтийского Совета в поддержку демократической России.

4……………»

И так далее и тому подобное. Рука руку моет, ворон ворону глаз не выклюет!

Все было в республике — склады ломились от остродефицитных товаров, продовольствие гноили, а потом вновь забивали им промышленные холодильники размером с многоэтажные дома. Потом выбрасывали, завозили новое и опять морозили, а потом — опять гноили. Та же ситуация была в Москве и Питере. Невзоров, надо отдать ему должное, сумел не только добыть факты, но и снять, как это происходило в Ленинграде! Как уничтожали поголовье на птицефабриках — забивали тысячами птиц и. оставляли разлагаться, потому что никто их не вывозил. Во время табачных бунтов на складах обнаруживали десятки тонн сигарет, папирос, махорки, спрятанных от потребителя. И так во всем. Саботаж! Организованный и тщательно скоординированный саботаж по всей стране, по всему Союзу. А теперь вот — координация забастовочного движения. Только наоборот. Если в Прибалтике русские бастовали, требуя восстановления конституционного порядка в стране, то в России шахтеры бастовали, требуя разрушения остатков действующей власти и передачи ее Ельцину. А независимые — с подачи России — прибалты всемерно поддерживали в ней же, матушке, шахтерские бунты. Схема работала.

Я опять стоял в тамбуре поезда Рига—Ленинград, опять курил одну за одной, вспоминая пролетевшую птицей неделю. Время спрессовывалось прямо на глазах. Казалось, что целые геологические эпохи пролетали в одно мгновение. Вроде бы совсем недавно я благодушествовал в армейской типографии, пил водку с печатниками во вторую смену, редактировал идиотские, но безвредные опусы Политуправления, ходил с дочкой в цирк и зоопарк, с женой — в театр. Но вот уже и Шапиро, говорят, скоро попросят вон вместе с русской труппой ТЮЗа. И выгоняет русский театр не кто иной, как маэстро Паулс, мать его ети! Еще недавно, перейдя в школу, я сдваивал уроки литературы своим десятиклассникам, водил их по окрестностям, показывал дом, в котором Горький, сбежав в Ригу после «Кровавого воскресенья» — 9 января 1905 года, укрывался у знакомой актрисы Русского театра и в котором он начал писать знаменитую «Мать». мать, мать!

Или дом, в котором родился Сергей Эйзенштейн, автор «Броненосца «Потемкин»! Мать. мать. мать. Ярчайший пример того, как делалась перестройка образца 1917 года… Мать… мать… мать! А рядышком — здание бывшего посольства Советской России в буржуазной Латвии, где Маяковский, которому латыши запретили публичные выступления в Риге, впервые прочитал свою поэму «Люблю». Хорошо еще, что я не мог знать тогда, что через пятнадцать лет в этом самом доме, снова ставшем посольством РФ, я буду получать российское гражданство и «Удостоверение переселенца в Российскую Федерацию», чтобы вернуться в конце концов на постоянно убегающую от меня Родину.

Во-первых, как это ни странно, и Латвия — страна.

Все причиндалы, полагающиеся странам, имеет и она.

И правительство (управляют которые), и народонаселение, и территория…

ТЕРРИТОРИЯ

Территории, собственно говоря, нет — только делают вид…

Просто полгубернии отдельно лежит.

А чтоб в этом никто не убедился воочию — поезда от границы отходят ночью.

Спишь, а паровоз старается, ревет — и взад, и вперед, и топчется на месте.

Думаешь утром — Напутешествовался вот! а до Риги всего верст сто или двести.

Республика много демократичней, чем у нас.

Ясно без слов.

Все решается большинством голосов.

(Если выборы в руках — понимаете сами — трудно ли обзавестись нужными

Голосами!)

голоснули, подсчитали — и вопрос ясен…

земля помещикам и перешла восвояси.

«Если выборы в руках — понимаете сами — трудно ли обзавестись нужными голосами!».

Вот и весь секрет независимости. А скоро так называемый «референдум» по этому вопросу. На самом деле — никакой это не референдум, а просто «опрос населения», не имеющий никакой юридической силы. К тому же. «трудно ли обзавестись нужными голосами»? Опять же, кто будет считать? Результат предрешен. А потом будут говорить, что «русские тоже голосовали за независимость»! Брехня. Но брехней этой будут прикрываться много лет. И брехню эту будут тиражировать в том числе и россиянские СМИ. Зачем? Да чтобы оправдать то, что России до русских в Латвии нет никакого дела! Маленькая Сербия и то, как может, борется за то, чтобы сербский народ не стал разделенным. И воевать за это с НАТО не побоялась! А россияне.

Я смешиваю 91-й год с нынешним — 2008-м… Больше не буду, право. Вот только гляну в окно, где клонит верхушки вырицких елей снежная метель, и снова обратно — в февраль 91-го года, в холодный тамбур плацкартного вагона — на рельсы, бесконечными серебряными нитками тянущиеся так близко под ногами. Открыл дверь перехода, бросил окурок в снежную круговерть — и скорее захлопывать дверь, бежать в обманчивый уют душного вагона. Что за Ариадна раскручивает эти железные нити рельсов перед нами? Как там говорила Татьяна? «Пути небесные». Надо бы поискать Шмелева в Ленинграде, может, и правда уже издали.

В баре гостиницы «Дружба» снова та же компания. Хачик, Леша, Толя, Мишка Панков. Все со стаканами водки в руке. Только вместо треугольных бутиков с икрой по простой печенюжке! Голодно стало в Ленинграде! Надо не забыть достать «Беломора» фабрики Урицкого — взять в Ригу.

Все пьют, пью и я. Потом идем на студию — разговаривать. Леша предлагает вместе съездить в Эстонию — снять, как военные будут подрывать памятники эсэсовцам. Я отказываюсь — некогда, дел невпроворот и в Риге. Быстренько перегоняю в Бету свои кассеты — тоже со взрывами. Только это уже нас взрывают. Записываю короткий комментарий для «Факта» и убегаю этажом выше. Там, над главной редакцией информации, в которой я обычно провожу все свое время на Чапыгина, столовая. А перед столовой — ставшая легендарной и пока что еще непобедимой «Независимая телевизионная компания». НТК «600». Как Глебыч удержался от «666» — не понимаю.

Стучу в железную дверь — не открывают. Снова спускаюсь к Леше, тот звонит Невзорову от себя, я снова поднимаюсь наверх. Знакомый плакат «Ты убил дерьмократа?» первым встречает каждого входящего. Две комнатки, разделенные перегородкой. Вот и вся НТК. Невзоров торопливо доедает шницель с макаронами из студийной столовки. Свита суетится в основном у разрывающихся на части от звонков телефонов. Шурик быстро рвет у меня из рук записочку Мурашова, просит передать всем омоновцам привет и с набитым ртом грозно кричит своей ассистентке — симпатичной, но немолодой, стервозного вида брюнетке: «Этому человеку сделать все!» Та пытается что-то возражать, что некогда, что машина занята, что.

— Я сказал: э-то-му человеку сде-лать все и не-мед-лен-но! — наливаясь яростью, по слогам, медленно повторяет Шурик приказ. Он явно не узнает меня, но мне все равно. Мы обмениваемся символическим рупожа-тием, договариваемся встретиться на митинге на Дворцовой площади, и Невзоров с видом человека, у которого каждая секунда стоит миллиона человеческих жизней, срывается с места и убегает. Как потом оказывается, чтобы послать кого-то из своей команды еще за одним шницелем.

Я договариваюсь с ассистенткой о нескольких копиях всего цикла «Наши», которые должны быть готовы к 19.00, поскольку вечерним поездом я уезжаю обратно в Ригу.

Та пытается стрясти с меня хотя бы чистые кассеты VHS, но я обещаю ей переслать их после, если так уж необходимо, ассистентка тоскливо смотрит через стеклянную перегородку на беснующегося в соседней комнате шефа и смиряется. Оператор и осветитель НТК, приехавшие с очередной съемки, красуются в новеньких спецназовских бушлатах — явно подарке Млынника. Я опять вспоминаю Маяковского… Ему бы, наверное, понравилось у Невзорова. Трагифарс, япона мать!

Нет, «трагифарс» — это Северянин, эстонский пленник. «Как хороши, как свежи будут розы, моей страной мне брошенные в гроб!» Да не «трагифарс», а «грезофарс»!

«Ананасы в шампанском» у Северянина. А у Маяковского наоборот: «Ешь ананасы, рябчиков жуй! День твой последний»… Приходит, буржуй!!! Уже пришел.

Главное сделано, теперь можно идти обедать. Я захожу к Хачику в кабинет. Давидов мрачен. Его опять обещают выпереть из главных режиссеров. Повод — пьянство. Причина — постоянное соперничество с Бэллой Курковой и ее ультрадемократическим «Пятым колесом». Боюсь, что скоро «пятым колесом» в телеге Ленинградского телевидения окажутся уже мои друзья. После августа так и будет, только я этого пока еще не знаю.

В курилке у окна меня встречает Апухтин. Мы долго обнимаемся — как же, последний раз встречались на базе ОМОНа сразу после штурма МВД! Он предлагает подвезти меня на своей машине на митинг трудящихся, который ему поручено снимать для новостей. Заходим выпить кофе на второй этаж, беспрерывно здороваясь и тут же прощаясь с множеством разного телевизионного люда. Выпиваем по две чашки под сигаретку и несемся вниз, к широкой «паперти» телецентра.

По дороге на Дворцовую — Апухтин сам за рулем — посмеиваемся над неистовым Шуриком, который совсем недавно увлеченно собирал на том же месте митинги «демократической общественности» против «коммуняк». Теперь карты НТК перетасованы и сданы по-новому — поддержкой перестройки и Собчака уже никого не удивишь, и Шурик резко переключился на борьбу с «демократами». Телезритель восхитился и с еще большим аппетитом стал кушать «Секунды», ни на миг не отрываясь «свысока» от харизматичного ведущего в кожаной курточке — единственного человека в Питере, которому все верили безоговорочно.

«Кровь — сок совсем особенного свойства», — сказал Шекспир. Помню, как первая красавица нашего класса Светка Даркова выловила из «Гамлета» эту строку и как мы пытались обсуждать ее на уроке литературы в девятом классе. Невзоров в этом соке купался. Потому, наверное, и сам уцелел, что напился этого сока у тысяч героев своих репортажей.

Но, смейся не смейся, а такой популярности, как у Невзорова, больше в истории советского, да и нового российского телевидения не было никогда и ни у кого — и не будет. Иногда казалось, скажет Невзоров в кадре: «Всем телезрителям прыгнуть из окна! Раз! Два!.. Три!!! — и на счет «три» шестьдесят миллионов телезрителей (такова была тогда аудитория ЛенТВ) — уже будут лететь в воздухе с телевизором в обнимку, чтобы не пропустить в полете последние секунды программы.

Сырой ветер мел снежную поземку по огромной площади, наполовину заполненной черным, в сумерках начинающегося зимнего вечера, народом. У знаменитой решетки ворот стоял покрытый кумачом грузовик с откинутыми бортами. Рядом водрузили огромные звуковые колонки. Мы с Апухтиным пробились через оцепление милиции и добровольных дружинников, тесно оцепивших грузовичок, и поднялись по вихляющейся лестничке в кузов. Апухтин, любивший снимать сам, расчехлил камеру и приник к видоискателю. Невзоров как раз заканчивал свою речь. Помню только, что знаменитый телеведущий беспрестанно поминал Латвию, Рижский ОМОН и «Белую гвардию» русских людей, в которую превращаются «Наши» ребята в Прибалтике. Резко оборвав выступление, Глебыч сорвал внушительные аплодисменты, тут же разнесенные ветром по площади, отраженные зданием Главного штаба и Зимним дворцом, столкнувшиеся вместе эхом очередного выстрела новой «Авроры».

Совершенно спокойный, Невзоров протиснулся во второй ряд и заметил меня.

— Вам все сделали?

— Обещали к девятнадцати часам сделать. Я вечером на поезд, что-нибудь передать ребятам?

Скажите Чеславу, я позвоню и держитесь там!

Глебыч внезапно круто развернулся и, подловив паузу в выступлениях, перехватил микрофон:

— Товарищи! Я хочу сейчас дать слово человеку из Риги, сегодня он уезжает обратно — на фронт! На передний край открытой борьбы с фашистами! — Недолго думая Невзоров вытащил меня за плечо из второго ряда и сунул в руку микрофон.

Я медленно обвел глазами притихшую Дворцовую площадь. Сумерки сгустились, толпа поэтому еще больше казалась чернильным пятном, растекшимся вплоть до Александрийского столпа по мокрому, тут же тающему снегу.

— Товарищи! Дорогие русские люди! Братья и сестры! — Медленно подбирая слова, я обводил взглядом притихшую площадь. — Не время сейчас для длинных речей. Кончилось это время! От имени миллиона русских людей, борющихся с нацизмом в Латвии, от имени Интерфронта Латвийской ССР и Рижского отряда милиции особого назначения я хочу поблагодарить всех присутствующих здесь ленинградцев за то, что вы даете всем нам в Прибалтике надежду! Надежду на то, что Россия и русский народ все-таки будут с нами, а не с теми московскими предателями, которые разваливают нашу великую державу; с нами, а не с теми, кто продает и предает русских по всей огромной стране!

Пройдет совсем немного времени, и мы с вами узнаем, кто на самом деле был нам братом в семье народов, а кто Иудой, до времени затаившим ненависть ко всем нам и предавшим нас при первой возможности за бутылку кока-колы и пожеванную жвачку из чужого рта! Будьте бдительны, товарищи! Умейте самостоятельно отличать правду от лжи, и тогда мы вместе будем непобедимы! Да здравствует наша Родина! Ура!

— Ура-а-а-а-а! — нестройно раскатилось по площади эхо, перешедшее в канонаду рукоплесканий.

Я приветственно махнул толпе рукой, отдал микрофон, прямо мимо объектива камеры Апухтина, снимавшего весь митинг, пробрался к заднему борту грузовичка и спрыгнул на снег, поскользнувшись и едва не упав. Сильной рукой меня поймал за плечо и поддержал Хачик.

— Молоток! Поехали ко мне, поужинаем!

Мы отошли немного в сторону от Дворцовой и поймали в качестве такси «Скорую помощь». За относительно небольшую мзду водитель «мухой» доставил нас на телецентр, где я слетал в НТК за кассетами с перегоном «Наших», а потом на Васильевский остров, там, в небольшой коммуналке на Гаванской улице, получил когда-то Давидов маленькую комнатку. Так и жил в ней, теперь уже с молодой женой, несмотря на серьезную должность и уже не юношеский возраст. Хачику было сорок два, а его жене — Светлане — ровно на двадцать лет меньше.

— Сейчас я вам «говнятинки» приготовлю по-гасконски! — споро поворачивалась на маленькой, хоть и коммунальной кухоньке Света. В одно мгновение она начистила уйму луку, порезала привезенную Хачиком вырезку — явно от повара-армянина из столовой на Чапыгина. Вывалила в сковородку поверх тщательно уложенных слоями мяса и лука банку сметаны и поставила тушиться.

Мы с Хачиком уже сидели в маленькой комнатке, заставленной мебелью, и смотрели по телевизору новостной сюжет о митинге, с которого только что приехали сами.

Вот Невзоров, похожий на Наполеона в кожанке, а вот и я — крупным планом, медленно, как куски от сердца отрываю, произношу первые слова «Товарищи! Братья и сестры!». И панорама со второй камеры по притихшей враз толпе через мокрую метель пушистого снега.

— Ты бы еще как Джамбул начал, — засмеялся Хачик, разливая по первой, — «Ленинградцы, дети — мои!»…

— Да я как-то не думал выступать сегодня — это все Невзоров. (Мне и правда было неудобно за свой немудреный экспромт.)

— Чего ты комплексуешь? — удивился Давидов. — Народу понравилось — это главное! Ты когда в Ригу едешь?

— Хотел сегодня! Теперь поеду завтра! — Я расслабился, согрелся и чуть не мурлыкал в уютной обстановке среди своих в доску — родных людей.

— Отлично! — оживился Хачик и хищно потянул воздух, раздувая ноздри огромного армянского носа. — Сейчас Света горячее принесет! А ночевать у соседки будешь, она уехала к внуку, ключ нам от своей комнаты оставила — как раз на случай гостей непредвиденных.

Хачик неоднократно бывал в Риге по нашим общим делам, частенько останавливался у меня дома, даже со Светой раз приезжал на недельку, так что я тоже не стал чиниться и с радостью согласился. Засиделись мы допоздна. Утром я проснулся на соседкиных перинах и долго еще валялся в постели, глядя в потолок и соображая потихоньку — на каком я свете и как же мне теперь жить дальше.

Света давно убежала на работу в свой исполком, где отсиживала место на какой-то непыльной должности в одном из отделов. Хачик. А где Хачик? В соседней комнате что-то зазвенело, упало и покатилось, сопровождаемое матерным шипением. Хачик был дома. Я с сожалением выбрался из мягкой постели, кое-как натянул брюки и побрел в туалет. Потом умылся с наслаждением, побрился и наконец-то увидел хозяина. Хачик сидел на кухне, напевал про себя что-то армянское и меланхолично пил пиво.

— Доброе утро, дорогой!

— Доброе, коли не шутишь! А ты что, из-за меня на студию не поехал? Разбудил бы меня пораньше, я бы и слинял в город, не стал бы вам мешать.

— Перестань! Мы с тобой уже давно «работаем»! Я Севе позвонил с утра, сказал, что мы поехали в Смольный — договариваться о съемке.

— О какой еще съемке?

— А я знаю? Потом придумаем. Вот только в магазин схожу, позавтракаем и обязательно придумаем!

— У меня билет пропал. Хачик, ты не позвонишь начальнику вокзала насчет нового?

— Позвоню, позвоню, вот схожу в магазин и позвоню! — Давидов впал в меланхолию.

Чтобы меланхолия не переросла в депрессию, я сам быстренько оделся и выскочил на улицу до ближайшего гастронома.

Когда мы выпили по стопочке-другой под остатки вчерашнего мяса, не преминув вспомнить знаменитый булгаковский пассаж о похмелении Воландом Степы Лиходеева, Хачик воспрянул духом и сделал мне предложение:

— Валера, а ты не думал о том, чтобы бросить к черту своих латышей и перебраться в Питер? Работать будешь у нас, возьмем тебя редактором в «информацию и пропаганду». Процесс ты уже знаешь, опыт новостной и журналистский у тебя вполне достаточный. Начальство против не будет, да я и сам такие вопросы могу решать — в пределах своей компетенции. Зарплаты небольшие, но зато все остальное — всегда к твоим услугам, телевидение у нас уважают.

— Долго ли усидит это твое начальство, Хачик? — сморщился я невольно, вовсе не от очередной стопки. — А жить где? Ты сколько лет работаешь и все в коммуналке сидишь. Лешка с женой — оба работают на студии два десятка лет, а все с мамой на Восстания живут. Тышкевич свою трехкомнатную благодаря жене получил, когда та еще на Адмиралтейском работала.

— Можно снимать первое время! Или поменять твою в Риге!

— Этот поезд с обменом давно ушел, Хачик! Латыши обмен с Россией еще в прошлом году запретили. Алла в никуда не поедет, однозначно. Бросать жену с ребенком — тоже не вариант. Да и потом, надо же разобраться до конца с этой латышской революцией, Хачик! Если у нас там будет звиздец, то, думаешь, его в России не будет? Да вас самих, не дай бог, конечно, выкинут с канала в ближайший канал. Что там у вас поближе? Речка Карповка?

Хачик даже не улыбнулся моему дурацкому каламбуру, сидел, нахмурясь, как когда-то его прадеды над побитой градом лозой.

— И куда я тогда денусь? Нет уж, спасибо, конечно! В советское время я бы за такое предложение двумя руками ухватился — лишь бы на хорошее телевидение попасть из нашего провинциального болота! Да только время у нас сейчас. хер его знает, короче говоря, какое у нас сейчас время! Нехорошие у меня предчувствия, Хачик! Такое впечатление, что не хватает только последнего решительного мазка для того, чтобы завершить картину Репина «Приплыли!».

— Так тебе тогда развязываться надо с Интерфронтом и с ОМОНом, уходить в тину! Э! Ара! Я знаю, как у нас теперь в Армении.

— Да у вас вообще война полномасштабная в Армении! Я тоже знаю. У тебя там мать. А у меня в Риге родители, семья. теща, в конце концов. Но не это главное, главное — пока нас не прикончат, я сам не сдамся.

— Ну и дурак же ты, Валера!

— Сам дурак! Если ты такой умный, просился бы к Курковой режиссером на «Пятое колесо»!

— Да ты за кого меня держишь?! — вскипел Хачик.

— А ты меня за кого? — тихо спросил его я. Мы помолчали.

— Тебе от Мишки привет, — вспомнил вдруг Хачик.

— От Лысенко?! Где он сейчас?

— То в Москве, то у нас где-нибудь, в Питере. Забастком эстонский помогает по чуть-чуть. Ну, мы, чем можем. Даем ему эфир, нашли юриста опытного. Он тебя благодарил за статьи в его поддержку.

— Да что статьи.

Миша Лысенко — председатель Забастовочного комитета Эстонской ССР — был вынужден скрыться от эстонских властей в связи с обвинением в «попытке государственного переворота». 15 мая прошлого года, в тот день, когда мы в Риге штурмовали латвийский Верховный Совет, протестуя против принятия им Декларации о независимости, Миша предпринял такую же и даже более успешную акцию в Таллине. У них не было ОМОНа, который нам тогда спутал все карты в Риге. И хотя после того, как русские заняли внутренний дворик парламента Эстонии и водрузили над зданием красный флаг, Лысенко сам предпринял все для того, чтобы предотвратить кровопролитие, и увел своих людей, удержав от дальнейших столкновений с эстонской полицией и боевиками НФЭ — Мишку тут же объявили в розыск. Какая советская власть в Эстонии? Какое верховенство законов СССР? С мая 90-го года Лысенко так и курсировал по России, пытаясь добиться правды в союзных инстанциях. Безуспешно. Миша не мог попасть ни в Ригу, ни в Вильнюс — мы не могли полностью гарантировать ему безопасность — разве что запереть на базе ОМОНа. А в Москве никому дела не было до того, что председатель эстонского Забасткома защищал Конституцию СССР и действовал в поддержку президентского указа, объявившего все прибалтийские декларации о независимости недействительными.

Мы с Мишей успели подружиться во время коротких, но довольно частых совместных мероприятий в Ленинграде — вместе устраивали встречи с рабочими крупнейших предприятий, оказавших всем нам немалую поддержку.

15 мая прошлого года мне тоже пытались предъявить обвинение в попытке совершения «государственного переворота». Статья 59 УК Латвийской ССР — измена Родине. За ее защиту… Мне повезло, оказалось трудно доказать документально, что именно я организовывал это мероприятие в Риге. Алексеев уже был депутатом ВС и сам находился в здании парламента во время штурма. Тоже не сумели зацепиться. А вот Миша — парень рабочий и осторожности не обученный — попал под каток. Впрочем, ситуация в республиках тоже была разной. У нас был Рижский ОМОН. Интерфронт тоже считался организацией, с которой особо зарываться не стоило. КГБ ЛССР предпочел в тот момент «закрыть глаза» и сохранить нейтралитет в наших разборках. У латышской прокуратуры и латышского МВД против Интерфронта и ОМОНа руки оказались коротки. А Мишка остался внезапно без прикрытия и вынужден был уже год, оставив семью в Таллине, скитаться по России. Вскоре пути наши пересекутся в Приднестровье, но это вскоре.

Мы покурили, допили бутылку и поехали на Варшавский вокзал — покупать мне билет на вечерний поезд. Без Хачика я бы там торчал в очереди весь день, и то не факт, что уехал бы.

Потом Давидов отправился на Чапыгина, а я поболтался по Невскому, безуспешно прошерстил продуктовые магазины в стороне от главного проспекта, перекусил в рюмочной на плошади. уж не помню, как она тогда называлась… Сейчас площадь Александра Невского. Питер все больше и больше стал напоминать иллюстрации к книжкам о революциях, которым город был колыбелью. Слава богу, хоть шоколадок местных накупил дочке. А больше — фиг. Ни гуся финского мороженого, ни консервов, ни просто колбасы, кофе или чая — ничего не удалось прикупить. А в Риге вообще — голяк уже. Доперестраивались. Конечно, все это где-то лежит, затаренное до поры до времени — до окончательной победы Ельцина над собственной страною… Но мне не дотянуться. Ладно, переживем. Я купил еще двадцать пачек «Беломора», чудом подвернувшегося в маленьком ларьке на Владимирском проспекте, сел в метро и поехал на вокзал. Шесть кассет с передачами Невзорова лежали у меня в сумке, да еще Апухтин обещал к поезду привезти перегон со своей камеры на память о моем выступлении с грузовичка на Дворцовой площади.

Синие горы Испании,

И водка в хорошей компании,

И пачки зеленых банкнот,

И тетради аккордов и нот,

И все, что случилось ранее, —

Не стоит твоих забот.

Ведь вот уже скоро год

Я твой персональный Кот.

Я твой персональный код

Из слов, привычек, любимых книг.

Я твой полуночный крик.

Синие горы Испании

Я вспоминаю тогда,

Когда говоришь со слезами мне:

«Останься со мной навсегда!»

А я целую твои глаза,

А я не знаю, что мне сказать?

Валенсия снится мне.

А я — молодой жене.