Глава 7

Глава 7

Ночь приходит неслышно

На лапах кошачьих,

Ветром теплым чуть дышит

И дождиком плачет.

Стрелка прыгает резво

По кругу, по кругу.

Я лежу один.

Трезвый.

А по правую руку…

Только белая простынь,

Только стенка шершава,

Только времени поступь

Да свет лампы усталый.

Куда крестьянину податься? Иванов в очередной раз посмотрел на часы, равнодушно тикающие на стене, на солнечные зайчики, прыгающие по книжным полкам, играющие на застекленных дверцах и сверкающей полировке секции. Пора вставать. Он не выспался, несмотря на непривычную тишину в маленькой квартирке. Алла еще вчера увезла Ксюшу к теще на дачу. Сегодня воскресенье. Обещал же поехать — помочь с весенне-полевыми работами, но опять не получилось. Сначала затянувшиеся проводы ленинградцев, потом поиски опоздавшего на поезд Тышкевича, забывшего про время в объятиях пышной блондинки-буфетчицы из «Драудзибы». Хорошо хоть что кассеты с отснятым материалом были у Леши, а не то вся работа пошла бы коту под хвост — ведь сумку свою Толик забыл, набравшись при расставании с Анитой и умудрившись потеряться по дороге на вокзал. Очнулся он ночью — в Вагонном парке, в пустой электричке. Кое-как добрался до Смилшу, 12, хорошо хоть Иванов предупредил ночного дежурного, что пропавший Тышкевич может там объявиться.

Так и случилось. Дежурный впустил под утро чуть живого ленинградца в контору, отпоил чаем и позвонил домой Иванову, дескать, нашлась пропажа. Поэтому с утра пришлось вместо дачи ехать на службу. Надо было купить Толе билет, накормить и напоить аккуратно пивом, проследить, чтобы снова не ушел в загул на «свежие дрожжи». А вечером усадить в поезд и отправить домой, наконец.

Алексеев, озабоченный судьбой отснятых материалов, крайне важных для Интерфронта, выслушав отчет Иванова о проделанной совместно с ленинградцами работе, настоял на его срочной командировке в Питер и участии в монтаже цикла передач о перестройке в Латвии. Тянуть было нельзя, эфир первой части «Рижской весны» был анонсирован в программе на конец следующей недели, поэтому Валерий Алексеевич и остался дома один, намереваясь выехать в Ленинград в воскресенье вечером. Короче говоря, теща опять пролетела и теперь наверняка читает Алле нотации по поводу в конец отбившегося от семьи мужа.

Всю ночь Иванов, обычно засыпавший почти мгновенно, ворочался на диване, вставал курить, пытался даже читать, вытягивая наугад книги с тесно забитых полок, но все тщетно. «Мысли всякие» его посещали, крутились в голове, не давали отключиться и выспаться, пользуясь случаем, сразу за всю утомительную неделю. Опять все наслоилось, перемешалось, столкнулось друг с другом. Тут и съемки, и Таня, и ссора с Аллой по поводу очередного «ночного дежурства» на службе. Мать звонила и накручивала сыну хвост после того, как Алла ей нажаловалась, что муженек опять не ночевал дома. Дел накопилось за время пребывания здесь ленинградцев, и за все шеф спросит.

«Надо позвонить Петровичу и попросить проконтролировать типографию, пока меня не будет… И Васильева заставить размножить кассеты с документальным фильмом для агитаторов… И…» — Звонок телефона в прихожей заставил размякшего и уже снова засыпающего Иванова подняться.

— Слушаю.

— Валера, привет! Сейчас машина за тобой подъедет из гаража ЦК, потом заберете меня на Смилшу, я сейчас камеру собираю, и поедем по взрывам опять.

— Ну вот, воскресенье началось… Что там и где?

— Памятник Ленину напротив Совмина, офицерское общежитие семейное около парка «Аркадия» и комендатура гарнизонная.

— Жертвы? Кто-нибудь пострадал?

— Легкораненые только. В общежитии чудом ребенка не убило, дверь взрывной волной на детскую кроватку опрокинуло, а потом уже потолок сверху посыпался. Ладно, подробности на месте уточним. Памятник чуть попортили сзади, взрывная волна ушла вверх — выстоял Ильич. Зато стекла вынесло и в Совмине, и в угловом доме напротив. Микрофон, кстати, у тебя оставался?

— Да, Саша, я возьму. Я сегодня еду в Питер, на студию, так что материал надо будет срочно скопировать, а исходники я заберу с собой.

— Отлично. В ЦК обещали, кстати, что прокомментируют это дело…

— Мне, Саша, на комментарии ЦК насрать, ты уж извини. Мне нужны будут пострадавшие в офицерской общаге и комендант Рижского гарнизона. А насчет Ленина я сам прокомментирую, в кадре. Почему машина, кстати, не наша?

— Потому что мне о взрывах дежурный из ЦК позвонил. И я попросил у него машину, чтобы быстрее.

— А почему дежурный тебе звонит? Ты у них в кадрах, что ли?

— Слушай, Валера, давай потом будем с тобой собачиться. Ты что не знаешь, что у них снимать некому?

— Вот именно, знаю. Ладно, давай дело делать. Не копайся только, пожалуйста, как обычно. Мне еще собираться на поезд сегодня, между прочим!

— Иди ты, Иванов, знаешь куда?!

— Знаю, Александр Васильевич, знаю. Потом об этом поговорим! Валерий Алексеевич швырнул трубку и выматерился в сердцах.

Васильеву в ЦК как медом намазано! Знает, что ни Алексеев, ни сам Иванов терпеть не могут его стремления лишний раз посотрудничать с Рубик-сом и закрепиться там. Но Лопатин Сашку прикрывает, и тот этим пользуется. Только не в интересах Интерфронта, а в чьих интересах?… Не зря Сворак под Васильева яму роет, ой не зря! Вот ведь земляк вроде, из Туркмении приехал, и мужик душевный, и поучиться у него есть чему. Но запутки эти его с дерьмократами, да с партией — уже вот где сидят! И людей нет! Было бы кем — давно бы уже заменил. А некем! Эх! Опять пропал день!

Осколки битого стекла, растерянные, наспех одетые женщины, плачущие дети, вывороченные взрывом двери на лестничной площадке, перевернутая мебель, трещины в стенах, осыпавшаяся штукатурка. Офицеры, злые как собаки — на перестройку, на собственное начальство, на сукиного сына генсека, на латышей, в конце концов; готовые стрелять за свои семьи во все, что движется и знающие, что не будет такого приказа. И твердо знающие про себя, что не смогут стрелять без приказа.

Иванов вспомнил недавний пикет офицеров перед Домом политического просвещения, где проходила встреча республиканского руководства с очередным партийным визитером из Москвы. Офицеры выстроились в ровные шеренги перед ДПП с плакатами: «Нам оставили только одно право — умереть за Родину!» Подполковники, майоры, капитаны. Суровые, злые лица. «Оккупанты», стоящие в пикете с требованием соблюдения прав человека!!! Аллес песец!

— Саша, поехали теперь в комендатуру!

— Нет, сначала к памятнику, а то свет уйдет.

— Ладно, давай.

Собираться пришлось наспех. Оригиналы отснятого материала, все на VHS, хорошо хоть «горяченькое» не только на «Бете» принимают… Бутылка бальзама для Болгарчука, конфеты для Леньковой — жены Украинце-ва и для Светки Хачиковой, блок черной «Элиты» Тышкевичу, блок «Мальборо» от Алексеева для всех — пачку тому, пачку этому. Свежие номера «Единства» и «Атмоды»… «Все, пора выкатываться! Перекушу в поезде! Э-э-э-э-э! Записку Алле написать, что ли?»

«Аля, я уехал! Со студии позвоню, скажешь, что привезти! Деньги оставил, где всегда.

Передай Киске, что я ее очень люблю! Целую! Папа».

В тамбуре накурено, хоть топор вешай! Валерий Алексеевич поморщился, открыл дверь в лязгающий железом переход между вагонами, чтобы хоть чуть-чуть протянуло сквознячком, и сам закурил с наслаждением. Поезд набирал ход, за мутными окнами, покрытыми выпуклыми струйками весеннего ливня, сгущалась темнота. Денег на вагон-ресторан было жалко, а перекусить на вокзале так и не успел. От курева уже тошнило, но и без сигареты тоже никак. Откинутая крышка переполненной железной пепельницы на стенке тамбура противно дребезжала. Жизнь продолжалась, но жрать все-таки хотелось просто нечеловечески.

У проводницы нашлось печенье — вот и ужин! Выпив три стакана горячего сладкого чая, Иванов умылся, покурил еще раз на ночь и завалился спать, не обращая внимания на соседей по купе, долго еще употреблявших коньяк и травивших анекдоты. Пить с ними он сразу отказался, а они обиделись. Зато и не приставали больше.

И снова громада заброшенного собора рядом с Варшавским вокзалом выплыла надстройкой линкора из предутреннего тумана. «Ехать на такси? Глупо, кто же берет такси на вокзале? Тормознуть на Обводном канале частника? Или пойти сначала позавтракать на Московский проспект, а там на «Фрунзенскую» и до «Петроградской» в метро — напрямую?

Отдышусь и поем сначала, а то на студии с утра начнется водкопитие по случаю моего приезда, а закусить, как всегда, будет нечем или некогда. Вот и кулинария родная. Бочковое какао, пирожки, котлетка. Теперь доживу до вечера. Пятачок на метро припасен заранее. Народ уже схлынул, отправился на службу давно, и слава богу! Можно усесться и просто смотреть в черноту, ритмично моргающую за окнами ярко освещенного вагона. Не забыть бы сразу позвонить Алле от Хачика! И первым делом забить в сегодняшнем «Факте» пару минут хотя бы о вчерашних взрывах. Да хорошо бы, чтобы Сорокина (или кто там ведет сегодня новости?) еще прицепила анонс «Рижской весны» к этому репортажу. Надо Леше сказать, пусть потрясет Болгарчука с Обленовым по этому делу — они хоть и начальники, но мужики вроде понимающие — должны согласиться.

Как они там вообще умудряются уживаться вместе с «Пятым колесом» и прочей дерьмократической дрянью на одном канале? Система сдержек и противовесов? Или яйца по разным эфирам раскладывают на всякий случай? Хрен поймешь. Колоярова молодец — тетка вроде не молодая уже, а за правду бьется, как Матросов, грудью хороший материал закрывает. А Невзорова никак не пойму — кровища, эпатаж — то вашим, то нашим, лишь бы показать, что он не такой, как все. Но зато вся страна от экрана по 600 секунд в день не отлипает… Куда он качнется дальше? Куда вообще все качнется? Особенно если учесть, что оно все не качается, а уже просто падает и вот-вот грохнется на пол с треском и звоном, разлетаясь на мелкие кусочки! Когда статуя только наклонилась, ее можно одним пальчиком обратно на пьедестал подпереть. А когда она уже в сантиметрах от земли, тут усилий надо в тысячу раз больше, чтобы на место водрузить. Вот и страна наша, Родина-мать, летит с Мамаева кургана какого-нибудь и кувыркается — поди поймай. Все только разбегаются в разные стороны, чтобы не придавила, матушка! Да только россиянам-то что? Они дома. А мы вот не успеем оглянуться, как окажемся в окружении, во вражеском тылу. И никакого Штаба партизанского движения в Москве не будет. А будет только руководство карательными операциями по зачистке бывших «своих». Чтобы никому не смогли рассказать, как все это предавалось, сдавалось и воровалось.

Надо видеоархивы и документы тщательно скопировать да спрятать подальше до лучших времен. А то потом ищи-свищи, доказывай на пальцах, кто был кто, — все равно никто не поверит! Вот и Таня что-то такое говорила, я еще удивился про себя, зачем она об этом в такую ночь. Что ей нужно от меня? Переспать больше не с кем? Не поверю никогда. Влюбилась? Да я, честно говоря, не герой-любовник, чтобы женщины от меня с первого взгляда сознание теряли! Просто хорошо ей со мной? Допускаю — ведь мне же с ней хорошо! Но ничего не просит, ничего не требует, ничего не обещает, кроме одного: будет плохо — найди меня! И что тогда?

Самое смешное, что я никакой вины перед Аллой за первую сознательную супружескую измену не чувствую. Никаких угрызений совести, никакого страха, что все раскроется. Как будто все это не со мной было и не на Земле вовсе. А так — в параллельном мире, значит, с меня и взятки гладки. Короче, война все спишет…

Большой любви у нас с Аллой не вышло, конечно. Но она мне дорога, она — жена, мать моего ребенка, я за нее горло перегрызу. Только во всем остальном — равнодушие какое-то между нами. Она сама по себе, я сам по себе. Ксения посередине — единственное связующее звено. И что делать? Ничего не делать. Любви, о которой мечталось в детстве, — страстной, всепоглощающей, единственной, наверное, просто нет на свете. Или проходит она слишком быстро, как в юности бывало. Или безответна. Кого я люблю — меня не любит, кто любит меня — к тому я равнодушен. Или просто я не способен любить? Я ведь на самом деле человек холодный, рассудочный. Только дураки думают, что я вспыльчивый, неуправляемый, все делаю сгоряча, на эмоциях. А я все эмоции просчитываю и изображаю, чтобы на нормального человека походить. Быстро очень просчитываю, потому и обманываются все. Кроме Татьяны опять же — она-то сразу мне сказала, еще тогда, в Линксмакальнисе: «Ты даже в постели задней пяткой контролировать окружающее не перестаешь, и глаза у тебя на затылке открываются, когда я тебя целую. Поверил бы ты в себя всерьез — далеко пошел бы!» Я отшутился, не понял как бы. А ведь именно тогда я и решил, что никакого продолжения, никакой свадьбы у нас с Таней не будет! Решил тогда, а вспомнил об этом только сейчас! Вот, значит, где собака-то порылась. Зацепила меня Танюша за живое, за то, что сам себе старался не открывать, всю жизнь делая вид перед самим собой, что я этого про себя не знаю! «Хороша была Танюша, краше не было в селе… красной рюшкою по белу сарафан на подоле.» Как там дальше-то? «У оврага за плетнями ходит Таня в вечеру. Месяц в облачном тумане водит с тучами игру». Но ведь какая ювелирная работа! Такие разрушения, столько шуму-грому — и ни одной жертвы, притом что люди мирно спали в собственных постелях! Это ж кто на себя такую ответственность взял страшную — Господь Бог или же сапер высочайшего класса, мастер-подрывник с огромным боевым опытом?

Или просто случай? Счастливый случай? «Случай есть точка на графике закономерностей!» Но думать про это не надо. Надо этим случаем пользоваться и выжать из него пропагандистский материал на все сто. Что бы это ни было. Поговорить с Толяном? Нет, они еще пока не определились, они пока еще в нейтралитет играют — честные полицейские ловят плохих воров. Ну да все равно определятся скоро. И надо бы их посильнее в нашу сторону тянуть, а то ведь могут и уйти не туда, сдуру. Нет, это пока не ОМОН. Точно. Либо счастливый случай, что жертв нет, либо классные спецы уровня.

Ну, не будем об этом. Как обычно делается? Сливается по ЦТ инфа, что «похищен террористами ядерный заряд». Где-нибудь в Горьком. Объявляется чрезвычайное положение в Горьковской области. Потом терроисты выскальзывают и обнаруживаются, по косвенным данным, в Питере. Значит, в интересах населения, ЧП вводится уже там. А тут террористы уже в Москву пробрались. И тогда под одобрительные и встревоженные вопли международной общественности ЧП вводится на территории всей страны. И перестройке — песец. Белый и пушистый. Но для этого с самого верха приказ отдать надо.

А наверху у нас — одни агенты влияния, мягко говоря. Потому на ключевых местах перестроечного фронта, на острие атаки, так сказать, гремят взрывы, дестабилизирующие обстановку в отдельных регионах. Инициатива среднего звена, не иначе. Отчаянная и последняя. Или проверка… Как Центр отреагирует — воспользуется ситуацией или тихо сольет все эти взрывы за ненадобностью, не заметит как бы. Вот мы сейчас все это в союзный эфир выложим и тоже посмотрим. Все друг друга проверяют, никто никому в стране не верит! Управляемости никакой! Да если бы это латыши, пусть даже по наводке с Запада, такие взрывы устраивали, они бы разнесли сдуру и по неумению весь дом в клочья — только части тел летали бы по всей Марупес! Да и невыгодно им сегодня это. Ну, практической пользы от всего только одно — проверка реакции Центра! Иголочкой укололи Политбюро — типа, какая будет реакция? А реакции, заранее скажу, не будет никакой! Когда мозг удалили, вегетативная нервная система тоже не работает. Никто наверху не дернется и импульс в конечности не пошлет, чтобы дать «с ноги» хорошенько по тому, кто уколоть осмелился.

Вот и весь практический результат! А для того, чтобы народ лишний раз возбудить, — этого не надо. Народ и так готов порвать перестройщиков, как Тузик грелку, лишь бы команда была дана! А команды не будет. А без команды у нас усядутся на рельсах перед идущим поездом и с места не сдвинутся — не велено было! Ну, все это только начало, подождем продолжения Марлезонского балета и помолчим в тряпочку.

Так что там было с Таней-то дальше? «Не кукушки загрустили, плачет Танина родня.

На виске у Тани рана от лихого кистеня. Алым венчиком кровинки запеклися на челе, — хороша была Танюша, краше не было в селе!» Грустно, девушки!..»

Эскалатор терпеливо и ровно тащил Валерия Алексеевича наверх, к свету, к девушкам, ожидающим свидания на выходе из метро, к меланхоличной ленинградской толпе, деловито, но без московской суеты, текущей по широким тротуарам Кировского проспекта. Теперь быстренько пробежимся до Карповки, еще один рывок — и направо, на Чапыгина. Вот и Хачик стоит, колышется на свежем весеннем ветру, рукой машет!

Выпили по стакану в «Дружбе», теперь уже ленинградской. «Смешно! — подумал Валерий Алексеевич. — И в Риге, у нас, в «Драудзибе» пьем, и в Питере тоже… «Дружба». Прямо — не разлей вода, как в Союзе народы дружат-то!»

Длинные коридоры, огромные пепельницы из круглых жестянок от кинопленки на подоконниках. Всем на ходу «Привет!», торопливое рукопожатие, банальные ответы на банальные вопросы о погоде в Риге. Пробежка по кабинетам, звонок Алле, кофе-вырвиглаз в подвальной курилке, долгое ожидание Украинцева, явившегося наконец со своей «монтажной» дозой коньяка в маленькой бутылке из-под пепси. И снова коридоры. Забрать кассеты с перегона. Еще одна перебежка в монтажную. И наконец-то время пошло, завизжала «мурка» — так, по-кошачьи, звучит синхрон при перемотке в «светлую».

Вот Вареник сидит, насупившись, на камне, обозревает зеленую дымку Сигулдских лесов, вот к нему подписали щебечущих радостно птах, вот Тышкевич врывается в весеннюю идиллию с резким вопросом, а Виталий мнет огромные рабочие руки и кроет по матушке всех, кто сломал тишину на бескрайних просторах Отечества.

Проезд на машине — набегают на камеру огромные, белые, из покра-шеного бетона буквы, стоящие при дороге: RIGA. И тут же врывается песня уличного музыканта, такая латышская, на фоне медленной панорамы Риги через Даугаву, и идиллия Старого города взрывается — коротко, встык обрезанными фразами опроса на улице. Смена ритма. Голуби клюют крошки батона на булыжной мостовой. Ухоженная стареющая немецкая овчарка, пригревшаяся на солнышке, грустно вздыхает на крупном плане в камеру, часто и как-то виновато дыша, вывалив язык; оборачивается на хозяйку, как бы спрашивая: что от меня хотят эти люди? И вместе с ней уходит влево и вверх взгляд камеры, останавливаясь на седых волосах пожилой аккуратной еврейки, которой тоже, видно, осталось немного. Женщина мягким голосом успокаивает подругу, сидящую с ней рядом на скамейке, — возмущенную русскую тетку, которая требует прекратить съемку.

— Нет, вы подождите, Зоя Сергеевна! Ну, не хотите разговаривать, не надо, зачем же кричать на людей? Спрашивайте, молодой человек.

— Что волнует сегодня рижан? О чем вы думаете, что тревожит сердце?

— Самоопределение волнует всех людей. Я еврейка, живу здесь уже сорок лет. Если все это произойдет, я имею в виду независимость Латвии, то нас всех волнует будущее, конечно, — как будут тогда к нам относиться? Ко всем русскоговорящим. Что еще волнует? Со снабжением очень плохо стало, перебои со всеми продуктами. Борьба за власть идет яростная, а проблемы народа отступили на второй план. Для них, тех, кто появился недавно на политической сцене, главное — захватить власть. А что они обещают — посмотрим в будущем. Сохранится ли русский язык?

Какие сохранятся права? Слухи ходят самые невероятные. Хотелось бы жить более счастливо, чем сейчас мы живем.

Уезжать? Да, многие евреи собираются уезжать из Латвии. Но есть и те, кто включился в политику, активно работают в Народном фронте. Я пожилой человек, я вам прямо скажу — они плохо знают историю.

Пикет ДННЛ на бульваре Райниса — у здания университета, где проходит съезд «независимой» компартии, отколовшейся недавно от КПСС. Жесткие, злые плакаты. Корова с раздутым выменем — символ Латвии, которую доит Россия, — крупным планом. Колючие глаза старика, потрясающего плакатом; на лацкане пиджака у латыша значок со свастикой.

— Что это за значок?

— Это значок латышских ВВС Первой республики. Я летчик, сейчас уже на пенсии, правда.

— А почему на значке свастика?

— Да потому, что свастика — это хорошо! Это лучше, чем жидовские звезды на башнях Кремля!

Полусумасшедшая подпившая дамочка в пронзительно-зеленом пальто до пят и соломенной шляпке держит большой лист ватмана, на котором броско начерчен тушью унитаз, стилизованный внизу под солдатский сапог; в унитазе торчит, зацепившись краями за седалище, красная звезда, оплывающая кровавыми каплями.

— А что у вас написано здесь?

— Я не говорю по-русски!

Наплывом, навстречу друг другу и «сквозь» друг друга идут интер-фронтовцы и народнофронтовцы, наплыв переходит в длинный план шествия НФЛ к Братскому кладбищу — латыши идут почтить легионеров СС. Обилие красно-бело-красных флагов, впереди несколько рядов седых, согбенных возрастом «лесных братьев», следом за ними — молодежь из дружин «охраны порядка» с яркими повязками: надписи в белом круге на красном фоне — стилизация под знакомые нацистские символы. И тоже — сотни тысяч людей, только, в отличие от манифестации Интерфронта — очень много маленьких детей и женщин. Кто-то несет над толпой грубо сколоченную виселицу, на которой болтается, как «повешенный», кусок картона с угрожающим: «Трепещите, советские убийцы!», кто-то, вопреки всякой логике, тащит огромный транспарант с надписью «КПЯЯ» или свастику, образованную перекрещивающимися словами «Интерфронт» по-русски и по-латышски. Ветераны СС запевают дрожащими голосами старые немецкие песни, которые тут же громко подхватывает их окружение — сразу видно, все знают и помнят эти слова, не путаются в «сакральных» текстах.

И вдруг звук плавно уходит до полной тишины, и через затемнение сначала слышатся осторожные шаги по битому стеклу, потом проступает картинка с искореженной детской кроваткой, на которой повисла сорванная с петель взрывом дверь — куски штукатурки грудой валяются на пестром ковре. Медленный отъезд на общий план показывает все новые детали: разбитая посуда, вывалившаяся из накренившейся секции, офицерский китель вперемежку с женской легкомысленной блузкой под перевернутым кверху ножками стулом. Встык въезжает, проезжая на камеру — как бы через разрушенный домашний уют — «Скорая помощь», удаляясь от подъезда, в проеме которого виден кусок обрушившейся стены. Звук сирены снова сменяется мертвой тишиной и мерными шагами по осколкам стекла часового, запоздало выставленного под окнами офицерского семейного общежития — худая детская шея торчит из жесткого воротника шинели, на поясе штык-нож — и только.

— Сюда бы еще сытую харю Горбатого на Мальте, на банкете, как он с Бушем шампанским чокается, воткнуть, — горячится Хачик, первым нарушая молчание после просмотра вчерне собранного куска.

— Не надо. Перебор будет. И концентрация на событии уйдет у зрителя, если его вдруг резко «выкинуть» из Латвии на Мальту, — ворчит, прихлебывая из бутылочки, Леша.

— Теперь неплохо бы интервью с коммунистами всех мастей на тему «В Багдаде все спокойно». А потом сразу Иванса… — листает Иванов неторопливо свои листочки.

— Отбить чем-то надо этот кусок, думайте! — Хачик откинулся на стуле назад, вытянул длинные ноги и уставился в потолок.

— Чего тут думать, — ваше время на сегодня кончилось, мальчики! — устало подытожила молчаливая, сосредоточенная дама за пультом — режиссер видеомонтажа. — Идите гуляйте, ко мне сейчас новостники придут. И поищите в фонотеке музыку более подходящую…

Дурацкие мысли лениво текли и причудливо меняли направление, подобно клубам сиреневого сигаретного дыма, которым была наполнена курилка при кафе-баре в подвальном этаже телецентра. Кожаные пуфики, прожженные тут и там низкие полированные столики да обычный, сантехнический кафель под ногами. Блестящие плевательницы на высоких ножках вместо пепельниц, устало-озабоченный вид торопливо заряжающихся кофе и сигареткой и тут же убегающих доделывать свой кусок эфира сотрудников студии — все это навевало на грустные мысли. К вечеру рабочий день здесь не заканчивался, а наоборот, у многих только начиналась самая пахота. Но при всем при том все были свои, все были при деле, всех ждали где-то свои квартиры или комнаты в коммуналках, семьи, любовницы и любовники, друзья и просто собутыльники, дети или, наоборот, родители. И большинство этих людей жили в Питере очень долго и не собирались никуда уезжать, во всем их образе жизни присутствовал некий запас прочности, выражающийся в многочисленной родне, разветвленных связях, одноклассниках, сокурсниках, бывших коллегах. Случись что, обрушься мир, даже, не дай Бог, начнись вдруг снова война и блокада — они все равно будут знать свое место в своем городе.

По крайней мере, никому не придет в голову принимать декларацию о независимости Ленинграда и выходе из состава России. Иванов криво улыбнулся и снова закурил, сминая опустевшую пачку, тут же доставая из сумки и открывая новую «Элиту».

Тот же Украинцев Лешка — в свои тридцать восемь — успел стать легендой местного телевидения. Ему прощают то, что никогда не простили бы никому другому. А он не работает, а живет на телецентре. Даже когда он дома. Утром, с бодунища, трясется со своей улицы Восстания сначала в трамвае, потом на 46-м автобусе… Но в это время думает не об опохмелке, как ни странно, а просматривает пачку утренних газет или новую книгу листает. И ночью свет в его комнате не гаснет почти до утра. Зайдешь к нему, а он курит и читает, курит и читает. А потом весь день мотается по съемкам, встречается с людьми, ругается с коллегами. А в перерывах — пьет. И даже когда пьет — тоже работает. Такой насыщенный и жесткий ритм жизни, как на телевидении, редко где встретишь.

Ну а Тышкевич? Приехал поступать в вуз из белорусской деревни, закончил истфак ЛГУ, пробился тоже на ТВ; без специального образования, по конкурсу стал режиссером. И давно уже питерец. И вся большая семья его собралась здесь — младший брат с женой и детьми, старшая сестра с мужем и дочкой. И тоже — сокурсники, коллеги, друзья, любовницы — полгорода у него в своих ходит. Хачик — армянин. Но в Питере уже в третьем поколении. Хотя мать почему-то уехала обратно в Армению, и уже давно. Но у Давидова своя армянская мафия в Ленинграде. Только на телевидении — Гамлет с братом, еще несколько армян — режиссеров и операторов — это только кого я знаю. Все прочно сидят — не выдернешь. А у меня родня в Перми. Я и не знаю ее толком, если честно, хотя родни у меня столько, что и Хачика переплюнул бы.

Одноклассники — на Сааремаа. Точнее, были на Сааремаа, теперь уж разъехались кто куда — ни одного не найдешь. Сослуживцы по Германии? Кто где — по всему Союзу. Несколько сокурсников и сокурсниц да бывшие коллеги по газете и школе — вот и все. И все такие же, как я, все дети военных или сами военные — у всех родня, одноклассники — где-то в России. Все почти одиноки на самом деле. И теперь, когда Союз рушится на глазах, когда даже те близкие, что есть у каждого русского в Латвии, начинают делиться по принципу «свой-чужой»… Что же останется у нас в будущем? Может, плюнуть на все и уехать в Питер, пока не поздно? Ребята приглашают — работу на ТВ обеспечат. Пока. Пока их самих не выгонят, если новая власть придет! Жилья нет Корней нет Ладно! Побарахтаемся, сколько сил хватит, а там видно будет. Но тетки здесь действительно неживые какие-то. Про прибалтов ленинградки говорят, что они отмороженные. А сами?

Вот и Леша плывет, как всегда — не один. Доругивается с кем-то по поводу очередного материала. Надо заканчивать монтаж и проводить плановые встречи по городу. На радио завтра — опять на Ракова в прямой эфир ни свет ни заря тащиться. Послезавтра приезжают Лысенко из Таллина и Смоткин из Вильнюса. Будем встречаться с рабочими на Металлическом заводе, а ребята подгонят со студии ПТС — снимать встречу для «Горячей линии». Еще в плане Кировский завод, «Светлана», Адмиралтейские верфи, встреча с партактивом в Куйбышевском райкоме — на Невском, у Аничкова моста. Леша говорил, что это бывший дворец Белосель-ских-Белозерских. Что там обязательно надо посмотреть отреставрированные интерьеры. Да тут куда ни ткнись — дворцы. Были недавно в клубе какого-то предприятия — так там тоже дворец бывший — зал в форме подводного грота, а в нем дискотека! Убиться можно… А у нас на всю Ригу два собора и Сигулда — больше смотреть нечего. Ага, еще Рундале и Елгава с Сельхозакадемией во дворце Растрелли. Надо бы гуся купить финского замороженного — Алла порадуется. А то опять дома жрать нечего будет, как приеду. Ну вот, Лешка отругался, тащит кофе!

— Ну как? Закончили?

— Да какой там! Но я все равно свалю, Хачик обещал попозже в свою стекляшку нас свозить. Там кухня замечательная — зелень свежая, только что с гор Кавказа, шашлык, долма, хинкали, лобио — все только для своих. Надо водки купить — там не наливают и даже пить не разрешают. Посторонним, конечно! А ты как, не заскучал?

— Не особенно. Прошелся по городу, голову разгрузил. Конфет дочке купил шоколадных….

Слушай, Леша, может, документальное видео из нашего архива про легион СС пустить отдельной передачей? Так же, как в нашем пропагандистском ролике, — все черно-белое, архивное, не размазывая на современность. Но жестко, с закадровым текстом типа «Обыкновенный фашизм»? Я понимаю, что для эфира сократить надо будет, но это не проблема в общем-то. А то у вас отснято материала полно, плюс мои архивы — в «Рижскую весну» все не влезет. А так — дополнительный удар. В продолжение темы, так сказать. Может, поговоришь с начальством? Как раз на 9 мая бы и выстрелило?

— Надо подумать, идея вроде неплохая. Да только нас с Хачиком сегодня уже вздрючили за первую часть «Весны». Слишком жестко, никакой симпатии к перестройке… Ну, посмотрим, может, все и обойдется. Послезавтра эфир вечером, так что готовься, будешь на выпуске со мной сидеть. С титровальной машинкой справишься, надеюсь? А то и титры, и часть музыки придется прямо в эфире выдавать — собрать все до конца и вылизать в записи не успеваем — все монтажные забиты — времени не дают.

— Ну, как-нибудь справлюсь.

Звонки на «горячий телефон» студии начались сразу же после показа интервью с интерфронтовскими лидерами. Толик, сидевший на телефонах вместе с парочкой практиканток, что-то беззвучно говорил в трубку и несколько раз, не переставая слушать и переспрашивать, оборачивался к прозрачной перегородке, за которой на выпуске сидели Хачик с Лешей и Иванов. Тышкевич мгновенно менял лицо с участливо-озабоченного — так он (хоть и не в кадре был!) общался с телезрителями — на весело-восторженное и показывал друзьям большой палец, при этом еще кивая на монитор, в котором заканчивал говорить Алексеев:

«…Я хочу напомнить о том, как развивались события в буржуазной республике, пользуясь свидетельством главы Православной церкви в Латвии архиепископа Иоанна Поммера. Вот что он говорил, обращаясь к сейму: «Во имя чести и достоинства Латвийского государства и народа, во имя мира и в настоящем, и в будущем я считаю своим священным долгом обратить внимание на те гонения и притеснения, в каких я нашел Православную церковь в Латвии! Гонениям и утеснениям подвергаются сотни тысяч полноправных и ничем не запятнанных граждан, исполнявших и исполняющих все свои обязанности по отношению к Латвии.

Русские находятся на положении пасынков родины, права их ежечасно нарушаются самым грубым образом в пользу привилегированных граждан, якобы высшего сорта. Нельзя забывать и того, что гонимые православные населяют преимущественно пограничную черту между небольшой Латвией и большой Россией и что вопли гонимых людей могут перелететь через границу и найти отклик в сердцах братьев по ту сторону границы, что может приспеть время, когда братья по нации встанут на защиту своих братьев по вере, что вражда, которую породили в русских сердцах некоторые неудачные выступления латышских политиков, может еще возрасти!»

Алексеев внимательно всмотрелся в камеру, представляя за ней зрителей, снял очки и неторопливо продолжил:

«Мы надеемся, что мир в нашей республике можно обеспечить, если мир будет во всем Отечестве! Мы надеемся на наших братьев в Ленинграде и во всех республиках нашей огромной страны! Судьба Латвии решается сегодня не в Риге, не в Вашингтоне, а в Москве…»

При этих словах даже равнодушные ко всему техники, сидящие в студии, невольно переглянулись друг с другом. А Тышкевич уже не мог оторваться от нескольких разрывающихся от звонков многоканальных телефонов.

Эфир передачи тем временем продолжался. Под звуки органа торжественно прошли по собору притихшие юноши в черном и плачущие от восторга девушки в белом — в Новой Гертруде ленинградцы сняли волнующий момент конфирмации. Довольно хорошо говорящий по-русски пастор, совсем недавно приехавший в Ригу из Америки, прижав руки к груди мягко обнадежил: «Я надеюсь, во всем Советском Союзе люди пребудут со Христом и все устроится.» И слезы счастья на глазах взволнованной, ангельской красоты девушки-латышки, только что вышедшей из величественного собора, ее улыбка тоже, казалось, пообещали телезрителям: «Все будет хорошо!»

А русский реставратор, еще молодой крепыш с мастерком в руках, спрыгнул со строительных лесов на булыжную мостовую в Старой Риге и, переспросив:

— Ленинградское телевидение? — тут же насмешливо ответил на вопрос о будущем Латвии: — Разваливается большая кормушка, и каждый ищет теперь себе экологическую нишу! Гласность хороша тем, что проявляются все черты человеческие. Латыши вот, по-моему, сами себя испугались!

Яркий весенний день на экранах сменил черный ноябрьский вечер — в день Лачплесиса в латвийской столице прошло первое за послевоенное время факельное шествие. На трибуну перед ярко освещенным прожекторами памятником Свободы; трибуну, окруженную десятками — даже по одежде видно — западных журналистов, приникших к визирам камер, внимательно записывающих каждое выступление; на трибуну вышел, склонившись перед красно-бело-красными флагами, очередной оратор, заикаясь и поблеивая он неожиданно начал свое выступление по-русски:

«Граждане Латвии! Я прощу прощения за то, что не могу обратиться к вам на латышском языке! Как вы уже поняли, я приехал к вам из Москвы. («Наши русские тоже не знают латышского языка!» — раздался громкий голос из толпы.)

…и я не знаю латышского языка. Поэтому я буду говорить по-русски. Мне больно осознавать, когда я приезжаю в Прибалтику, что Прибалтика и в большей степени по вине моего народа, по вине русских — до сих пор оккупирована. Да! Я являюсь представителем оккупантов… к сожалению. Но я надеюсь, что в скором времени я смогу приехать в независимую Латвию! Я преклоняюсь перед памятью тех, кто сражался против советских оккупантов в годы Второй мировой войны, кто погиб в советских лагерях. Я преклоняюсь перед их памятью! У нас один враг — и с этим врагом мы будем бороться вместе — за вашу и нашу свободу!».

— Ага! Судьба Риги будет решаться в Москве! — сказал Алексеев.

— Вот она — столица нашей Родины, мать ее ети! — ткнул Иванова острым локтем в бок скривившийся страдальчески Украинцев.

— Ты что, не видел этого куска, что ли? — искренне удивился невозмутимый, только немного грустный Валерий Алексеевич.

— Видел! Но все равно блевать хочется.

Толпа вяло, но поощрительно поаплодировала москвичу и тут же взорвалась ревом, когда на трибуну вышел знаменитый оратор от ДННЛ Эдвинс Янсонс.

«Говорят, что мыла в Латвии нет, оно ведь все по талонам… (смех в толпе), но для коммунистов, для коммунистов мы мыло и веревки найдем!!!» Толпа взрывается овацией, западные журналисты переглядываются и удовлетворенно кивают друг другу.

«… Еще в 39-м году двухстам тысячам красных оборванцев финны пускают лишнюю кровь. Латвия, Литва и Эстония трусливо капитулируют перед превосходством сил, вместо того, чтобы сражаться до последней пули, до последнего обломанного кончика ножа, как это делали в послевоенные годы наши героические «лесные братья»! (овация). Почему им до сих пор не поставлен памятник? Пусть они будут образцом для молодежи Латвии, которая не должна слушать того, о чем говорит ей это сумасбродное государство. Все, что они говорят, — это ложь! Все, что принадлежит этому государству, — украдено и награблено! Это же твое государство, где все пьют смертельную отраву, где медленное самоубийство человека называют жизнью! И только если мы разгромим это бредовое государство начнется счастливая песня свободного человека! (овация)… И теперь они философствуют о том, как мы проживем в свободной независимой Латвии — будем мы жить в благополучии или в нищете? Это же не имеет никакого значения! Независимая Латвия не будет же, как сегодня, картофельным полем, в котором кто больше свинья, тот глубже копает! Это будет большое духовное государство! Это же не средство для достижения благосостояния! Свободная Латвия — это идея, это принцип! Единственное средство, чтобы освободиться от духовного и морального рабства! Теперь все или ничего!» (овация).

Желтые монеты бьются на ветру,

Тускло-золотые на деревьях денежных.

Я схожу и этих денег наберу,

И куплю билет туда, где все по-прежнему…

Где анекдоты про Брежнева.

Где смеется соседка по парте.

Где зимы морозные, снежные.

И женский день в марте.

Самые красивые звезды в октябре,

Самые прозрачные дождинки — на лету,

Самые глубокие лужи — на дворе,

И огни, дрожащие на Каменном мосту…

Я весь мир отдал бы за полет во сне

В Новый год, что «новым» был 30 лет назад,

Кроме нашей комнаты с липами в окне,

Кроме нашей комнаты с видом на закат…