Глава 7

Глава 7

Прошла неделя. Несколько раз Валерий Алексеевич выезжал с Мурашовым в город по разным делам. Разбитые зеленые «Жигули», веселый водитель по прозвищу Птица, без конца травивший анекдоты, которым сам же и смеялся, широко растягивая щербатый рот. Рядом с водителем плотный хохол — Кабан. Тоже тот еще шутник — прошлым летом на даче у Иванова в Кегумсе обрушил бачок у унитаза, запершись в туалете с подружкой. Хорошо, что Алла отлучилась в тот день, а то бы шуму было…

Иванов с Толиком сзади. Все в штатском. Простые рабочие парни в джинсах и курточках. Один только Валерий Алексеевич как мелкий начальник — в пальто, костюме и при галстуке. Прямо под ногами у сидящих на заднем сиденье — автоматы на всех да еще сумка с запасными магазинами. Пистолеты, гранаты у каждого. Так и ездили по родному городу, памятуя о приказе Вазниса своей милиции — по омоновцам стрелять на поражение без предупреждения. Но никто не узнал в них омоновцев. Или не стал узнавать — себе дороже. Ну и славненько. Покатались, решили все дела, навестили всех, кого было запланировано. Стряхнули увязавшегося перед Вецмилгрависским мостом «хвоста» — и на базу. А там свои заморочки. У Мурашова со взводом свои, у Иванова — свои. Придумывали с Чизгинцевым разные информационные поводы, стыковали информацию для прессы, готовились к приезду из Ленинграда «600 секунд».

На самом деле Иванов давно уже мог бы спокойно отправляться в свой кабинет на Смилшу. Но ребята его не отпускали почему-то, да и сам он не рвался к привычной рутинной работе. Конечно, на базе он был сам себе хозяин — собрался и ушел. Никто над ним не стоял, никто не мог им командовать. Погостил, наладил необходимое взаимодействие, написал пару материалов об ОМОНе, вывел руководство отряда на Ленинградское телевидение — и свободен. Тем более обстановка вокруг не то чтобы нормализовалась, вовсе нет Но стало спокойнее. Латыши пока так и не решились напрямую ввязываться в вооруженный конфликт с ОМОНОм. Не получили они на этот раз и поддержки из Москвы, хоть и старались сделать дело руками армии.

Оставался, правда, еще один должок перед Питоном. Вот его-то Иванов и решил погасить перед тем, как снова вернуться в штаб-квартиру Движения.

Группа почти в том же — обычном составе, только Кабана заменил маленький юркий живчик по прозвищу Спейс, выехала в Ригу уже ранним утром. Покружили немного по окраинам Риги, потом нашли удобную будку телефона-автомата. Оттуда Валерий Алексеевич и позвонил Рысину — начальнику отдела спецпропаганды политуправления округа. Полковник легко согласился на встречу.

Машину пришлось поставить недалеко от центрального здания университета на бульваре Райниса — рядом с памятником Свободы теперь было не припарковаться. Птица со Спейсом остались в машине, а Толик подхватил спортивную сумку с автоматом и отправился проводить Поручика до места встречи. В машине была рация. Была рация и у Мурашова. Все на связи. Конечно, если бы Иванов уже стряхнул с себя пребывание на базе, то есть снова стал бы самим собой — обыкновенным функционером Интерфронта, никаких провожатых и оружия ему бы не понадобилось. Но до того момента некоторая предосторожность была не только нелишней, но и необходимой. Покушаться на Иванова было незачем и некому, а вот увязать омоновский экипаж в центре города с Интерфронтом, да еще и со спецпропагандой округа, кое-кому было бы очень на руку. Меж тем на улицах все было почти как всегда. Та же толпа растекалась ручейками по слякоти на тротуарах, те же сумрачные, торопящиеся люди — русские и латыши. Много иностранцев — журналистов, по-видимому. А вот и «-Милда» стоит в окружении бетонных плит. Вокруг «защитнички». Полевая кухня на газоне в близлежащем парке у канала; тетка в белом колпаке картинно разливает суп бездельникам, попивающим в тихую водочку, сидя на декоративных бревнышках у такого же костерка. Среди огромных красно-бело-красных флагов вокруг памятника Свободы Иванов вдруг заметил российский триколор. Им размахивало, пошатываясь, некое ЧМО в помятой шинелке, офицерской фуражке времен царской армии и с шашкой на кривом боку. Известный всей Риге душевнобольной — «поручик» Устинов демонстрировал иностранным журналистам поддержку русским народом латышского чаяния свободы и независимости. «Придурок», — брезгливо сплюнул словом в его сторону Иванов и резко свернул в подворотню рядом с кассами «Аэрофлота». Против обыкновения, дверца в железных воротах, перекрывающих въезд во внутренний двор старинного дома, была заперта. Толян неторопливо прошел мимо Иванова и остановился у телефонов-автоматов рядом. Рассеянно стал закуривать и искать двушки.

Тем временем в дверце на стук открылся глазок. «Иванов, к полковнику…», — тихо пробормотал Валерий Алексеевич. Дверца открылась, проглотила Иванова, как и не было его на тротуаре, и тут же закрылась. Часовой у ворот был при оружии. «Ну-ну, интересно девки пляшут!» — хмыкнул Иванов и, не задерживаясь, свернул направо, потянул на себя высокую старинную дверь подъезда. Она не поддавалась.

— Кнопку нажмите! — посоветовал часовой. Нажал на кнопку звонка — дверь приоткрылась, за ней показался мощный прапорщик, одетый в полевую форму, в сапогах, портупее и с кобурой на боку. За его спиной вырос подполковник — замначальника отдела и, оттеснив прапора, протянул Иванову руку:

— Здравствуйте, Валерий Алексеевич! Юрий Владимирович сейчас будет, пойдемте пока чайку попьем.

— К осаде готовитесь? — поинтересовался вежливо Иванов, намекая на усиленную охрану у входа. Подполковник воткнул в розетку шнур никелированного чайника, жестом пригласил садиться, подвинул хрустальную пепельницу.

— Сами видите, в каком мы веселом окружении оказались! Да ведь у вас не лучше?

— Ну, у нас, на Смилшу, вообще баррикады с двух сторон от входа — идешь как сквозь строй каждый день. Скоро здороваться с баррикадника-ми начнем, они там все одни и те же, на баррикады, как на работу ходят. Их даже табельщица аккуратно в тетрадку записывает. А деньги выдает по вечерам, в подъезде Минфина, аккурат напротив нашего здания. Наверное, там же, в Минфине, и получает расходные суммы за счет трудящихся, — улыбнулся Иванов, закуривая.

В кабинет быстро вошел Рысин, поздоровался, энергично скинул шинель, стряхнул мокрый снег с фуражки, налил себе чаю и уселся напротив.

— А у нас ведь разрешили офицерам, проживающим далеко от частей, на службе переодеваться, а по домам ездить в штатском! Так вот! Участились случаи провокаций, были даже нападения на военнослужащих! Увольнения для срочников отменили. Оружие офицерам не выдают между тем.

— А чем мотивируют? Как раз нападениями? Чтобы пистолет, часом, не отобрали?

— Конечно! — Полковник раздраженно кинул на стол коробок со спичками, проследил, как тот упадет. Коробок закрутился, встал было на попа, закачался и, не удержавшись, свалился на бок. — Тьфу-ты, черт! — засмеялся, снимая раздражение, Рысин. — Опять мимо!

— Может, сыграем? — Иванов потряс коробок и тут же подбросил в воздух, ловко закрутив его в полете большим и указательным пальцами. Коробок сделал несколько оборотов, опустился на стол торцевой стороной и тут же встал как вкопанный. — Десятка, однако! — удовлетворенно произнес Валерий Алексеевич.

— Где это вы так в «коробок» наловчились? — удивленно спросил полковник.

— Брат у меня в Ленинграде институт заканчивал — у них очень популярна была эта игра на первом курсе. Вот он меня и научил.

— Ловко! — Рысин отпил горячего чаю, сморщился, обжегшись и отставил стакан в сторону — остывать. — Так какие проблемы привели вас в сию юдоль армейской грусти и печали?

— Любопытство, Юрий Владимирович, что же еще? Хотелось бы узнать, долго ли армия наша доблестная будет печали предаваться и грустить да от хулиганов в штатской одежонке прятаться?

— Ой, как грубо! Как прямо! Просто беспардонные вопросы задаете, уважаемый Валерий Алексеевич, — как от зубной боли скривился полковник.

— Да я-то по-свойски, любя! А вот народ уже по-другому нас об армии, куда жестче спрашивает, вы уж поверьте, товарищи!

Молчаливый подполковник укоризненно посмотрел на Иванова, хотел что-то сказать, но смолчал, только рукой махнул в раздражении. А Рысин, наоборот, развеселился.

— А вы последнюю придумку Политуправления видели в действии?

— Это позорище? Стройные ряды офицеров и их жен с плакатами: «Горбунов! Вы оставили нам одно право — умереть за Родину!»? Это, что ли? Опять пикет офицерский напротив ДПП? «Оккупанты» смиренно просят угнетенных аборигенов о снисхождении?

— И это тоже! Я уже смеюсь, потому что плакать больно, ей богу! Вы-то хоть не шпыняйте нас, как мальчиков, чем мы виноваты? Тем, что нас скоро выгонят на хрен из армии, не дав дослужить до полной выслуги лет? Ну, семь бед — один ответ! Сам не могу смотреть на это безобразие! Из офицеров делают институток и проституток! Из Европы уже побежали, скоро отсюда побежим! Короче, что вам надо, говорите, пока я злой, может, и сделаю. А то нас тут уже поимели на военном совете за «заигрывание с Интерфронтом». Кто только настучал, хотелось бы знать?

— Ну уж не мы, это точно! — нахмурился Иванов. — Да только догадаться нетрудно, кто еще может нам помогать, кроме вас? И звукоустанов-ки армейские на митингах, и прочие дела. Чего уж тут догадываться?

— Да если бы только… Впрочем, это наши внутренние проблемы. Прошу прощения, сорвалось.

— Да что вы, Юрий Владимирович! Вы-то как раз свою службу знаете, а вот начальство… оно везде начальство.

— Ну, вам-то на Алексеева грех жаловаться. А вот коммунисты мне недавно про Рубикса с Клауценом такое принесли, что не знаю, что и думать. Если подтвердится, поделюсь с вами.

— Тогда и я с вами поделюсь. Тоже есть о чем задуматься, как посмотришь на наше горькое сотрудничество! Латыши-то знают ведь, как оно на деле обстоит! Потому и молчат в тряпочку, что знают! Нет бы статейку тиснуть в «Атмоде», что Интерфронт с КПЛ как кошки с собакой — не-е-е-ет! Зачем? У них там «светлые силы компартии», «темные силы компартии». А все одна шайка-лейка — латыши. И все про это знают. И катят на Рубик-са со страшной силой — вот он — вражина! А сами про себя хихикают: наш человек, национально ориентированный, все сделает правильно! Одни только русские наивно продолжают играть в дружбу народов! «Немецкий пролетариат с тылу ударит по гитлеровским армиям»!

— Похоже, что источники у нас разные, а инфу одну и ту же носят… — задумчиво потер лоб Рысин, горькая складка еще резче обозначилась над переносицей. — Вам-то можно и поерничать. Нам что остается? Волкого-нова бы послушали. Тот еще марксист-ленинист стал. Счет пожалуйста, Валерий Алексеевич! Предъявляйте, пока я еще на своем месте сижу.

— Попрошу. Да только на этот раз не за себя.

— Вот как?

— По понятным причинам ребята, о которых сейчас больше всего говорят в Латвии, сами к вам прийти не могут. Точнее, они-то могут, да вот вам это неполезно будет. Правильно?

Полковник устало посмотрел Иванову прямо в глаза, потом перевел взгляд на зама. Тот понимающе кивнул, вышел на минутку из кабинета в пустую приемную, слышно было, как он открывает дверь в коридор, потом плотно ее захлопывает.

— И что же просят наши доблестные омоновцы?

— Все просьбы связаны с пополнением личного состава отряда. В ближайшее время количество перешедших на сторону ОМОНа сотрудников Рижской милиции превысит несколько десятков человек. Людей надо разместить. Кровати есть. Нужны матрасы, подушки, белье, тумбочки. То есть ничего криминального. Единственное, что может вызвать у вас некоторые сложности — это магазины автоматные 7,62 и 5,45. И еще большая просьба — магазины под РПК — на сорок пять патронов которые. Только магазины. О патронах и самом оружии речь, естественно, не идет. Сами понимаете, Юрий Владимирович, ну не из Вильнюса же, из дивизии ВВ, матрасы и тумбочки везти! Ну а остальное уж — до кучи!

— Спасибо, что танков не попросили. — протянул иронически полковник. — Надо подумать. Мне с кем практические вопросы решать? По городскому телефону дежурной части на базе?

— Нет, конечно… Я вам прямо сейчас одного из офицеров приведу, он в штатском, разумеется. С ним контакты и обговорите. Заодно он ответит на ваши вопросы, если они у вас есть. Из первых рук, так сказать, только для вас, Юрий Владимирович!

— Нет, ты посмотри на этого молодого человека?! — Рысин повернулся к подполковнику, который, проверив, нет ли лишних в «предбаннике», снова сидел и лениво черкал что-то в блокноте, не поднимая глаз. Тот улыбнулся невинно и снова занялся рисованием чертиков. — Ладно, ведите своего офицера, поговорим.

Подполковника словно пружиной подбросило. Иванов, которому из окна кабинета Рысина прекрасно был виден Толик, вальяжно прогуливавшийся под окном от телефонов-автоматов до университета и обратно, быстро накинул пальто и вышел вместе с замом Рысина во двор.

— Товарищ сейчас приведет человека — его пропустить к нам, а товарища потом снова выпустить в город, — строго приказал подполковник часовому.

— Не надо меня выпускать, я сразу уйду, а человек подойдет ровно через две минуты.

— Тогда до свидания!

— До встречи!

Толик вернулся к машине, в которой его ждал Иванов, примерно через полчаса — веселый и довольный.

— Мужики, погуляйте минутку, а? — приказал он сержантам. Те вышли из машины.

— Спасибо, Валера, все в полном порядке. Питон даст тебе медаль «За взятие Берлина!».

— Скорее я его награжу почетным знаком «Юный натуралист!». Ну что, сбросьте меня где-нибудь неподалеку, и отправлюсь я в родную контору. А то на Смилшу меня потеряли уже. А впрочем, лучше я прямо отсюда исчезну из вашей жизни. Зайду сначала в «Дружбу», накачу сто пятьдесят, пообедаю по-человечески.

— Может, плюнешь на все и окончательно перейдешь к нам?

— И что я буду у вас делать? Листовки писать? Так вам без надобности. Политинформации читать? Так на то у вас капитан есть. Да и Млынник с Чеховым сами мастера мозги полоскать личному составу. Всему свое время, Толя.

— Ну что же, тебе виднее! А я привык уже, что ты рядом храпишь, колыбельной не надо.

— Смотри, лабусы вам как пропоют из крупнокалиберного один раз по просьбе крестьян-единоличников… Ладно, пошел я сдаваться Алексееву. Береги себя!

— Береги себя, Поручик! Не забывай, самогонка в кубрике тебя дожидается!

— Успеем еще! Пистолет сдавать?

— Валерка, имей совесть, у тебя же свой есть!

— Уже обыскал, мерзавец!

— Да ничего подобного, случайно наткнулся. Я ведь не спрашиваю, откуда он у тебя взялся? А мог бы и спросить, между прочим!

— На базаре купил! На, держи свою пушку и вали отсюда, крохобор!

— Крохобор патроны бы тоже отнял!

Иванов вылез из тесной машины, попрощался с Птицей и Спейсом и побрел не спеша между баррикадами по Старому городу. Сделал кружок, другой, вздохнул и отправился в любимое кафе. Переход из одного агрегатного состояния в другое показался ему почему-то немного грустным.

В «Дружбе», она же «Драудзиба», оказалось безлюдно. Но один столик в углу оккупировали прочно и надолго. Сворак, Рощин и Наталья — главбух Интерфронта. Сидели, однако, на удивление скромно. Кофе, чай, пирожные.

Иванов заказал себе «Черного Петериса» — сто водки, пятьдесят бальзама и маринованный огурчик на краешке стакана; попросил знакомую буфетчицу заварить ему кофе покрепче.

Зашел со спины к увлеченным беседой коллегам и бесцеремонно втиснулся на свободный стул, как будто и не было этой недели на базе ОМОНа.

— А что это вы тут делаете? — противным голосом спросил он у онемевшей компании.

— Тебя вспоминаем, — искренне ответила Наталья.

— Ну, хоть не поминаете, и то ладно, — забрюзжал Иванов.

— Погоди-погоди, — перебивая друг-друга, потянулись к нему руки мужчин, здороваться.

Экспансивный Рощин даже полез обниматься, но столик закачался, и все кинулись спасать стаканы и чашки.

— Ну как там? — зачастил Володька, редактор «Единства». — Я на следующий день приехал, как договаривались, репортаж делать, а ты куда-то укатил, говорят.

— Тебя же встретили? Материал дали? Значит, все в порядке! Мог бы и дождаться меня, переночевать ночку.

— Да мне предлагали! Хотели даже переодеть и оружие выдать!

— Чего ж ты не воспользовался случаем? Журналист меняет профессию — модная тема! — хохотнул Иванов, глядя на смутившегося Рощина и ехидно подмигнувшего ему Сворака.

— Да я хотел, но мне в «Советскую Латвию» статью надо было сдавать утром, кровь из носу, — заоправдывался возбужденно Володя.

— А что это они всех подряд берут и всем ружжа дают? — поставила вопрос ребром Наталья.

— Им, Наташа, сейчас любой, кто не побоялся к базе подойти, нужен! — рассудил Сворак. — Правильно, Валера?

— Правильно, Петрович, правильно! Думаешь, так уж им необходимы были наши люди в первые дни? Окопы рыть, с автоматами красоваться. Омоновцы сейчас изгои в глазах половины населения и в глазах начальства московского — тоже. Вот и надо было всем показать, что для одних они изгои, а для других — гой еси, добры молодцы! Так что каждый боец, перешедший сейчас в ОМОН из латвийской милиции, каждый доброволец, каждый русский человек, выразивший ОМОНу моральную поддержку, — на вес золота. Иначе им — труба. И нам, кстати, тоже! Так что все просто. Да и потом, у нас ведь война идет, ребята. И кровь уже пролилась. Латыши своим боевикам оружие раздают не стесняясь, чего же омоновцам-то от поддержки отказываться? Без народной поддержки ОМОН — ничто. И для Москвы, и для латышей. Какие бы они там крутые ни были, но без поддержки народа омоновцам не стать народными защитниками. Главное, что там есть люди, которые эту азбуку революции понимают. Вот что главное. А остальное — лирика и «Военные приключения» для юношества.

— А ты-то там что пропадал? — язвительно спросил обиженный Рощин.

— А я, Володя, как раз этим и занимался — крепил связь ОМОНа с народом. Связь с армией нам сегодня крепить, увы, бесполезно. Армия вон в пикетах смиренно стоит с плакатами, вместо того чтобы разогнать всю эту шоблу. воблу, начиная с Москвы и до самых до окраин! Дайте ж выпить-то, у меня день рождения четыре дня как прошел, а я все ни в одном глазу!

— За это ты не бойся! — заблестел глазами Петрович. — У меня уже неделю в сейфе резерв ставки прячется. Пошли в контору, доложишься шефу и начнем!

— Так вроде еще рабочий день! Георгиевич не любит, сами знаете.

— Да он на час придет и снова в парламент — заседать отправляется. Пойдем-пойдем!

И точно, Алексеев уже запирал свой кабинет, когда в приемной объявился запыхавшийся Валерий Алексеевич.

— Ну что, защитили ОМОН? — тут же подначил шеф.

— Так получилось, Анатолий Георгиевич, — замялся Иванов.

— Не смущайтесь. Все было правильно. Подзадержались, правда, немного. Регина говорит, что вас даже в звании повысили, да? — Внимательные усталые глаза Алексеева лукаво блеснули и снова погасли.

— Да это Чехов пошутил над девочками, а они уже и разболтали, — досадливо отмахнулся Иванов.

— А вы не отмахивайтесь так, с ходу. Нам кое-что обдумать надо бы по этому поводу.

Хорошо. Вернулись, и это хорошо. Я в Верховный Совет, а вы отдыхайте, пожалуй, после всех приключений, завтра поговорим обо всем.

Алексеев отдал секретарше ключ от кабинета и вместе с Ивановым пошел по длинному коридору к выходу. На пороге, у лестницы, остановился и протянул молодому человеку руку. Пожал чуть крепче обычного и вдруг добавил на прощанье неожиданную новость:

— Пока вы там «воевали», Республиканский совет утвердил вас моим заместителем по идеологической работе. Так что дел у вас только прибавится.

Валерий Павлович забыл в суматохе последних дней, что декабрьский съезд утвердил новую структуру Движения. Теперь Алексеев стал председателем Республиканского Совета и единоличным лидером Интерфронта. Президиум РС, членом которого был и Иванов, упразднили, а вместо членов Президиума ввели заместителей председателя Республиканского совета по разным вопросам. Собственно, Иванов чем занимался, тем и будет заниматься, но его кандидатуру еще должен был утвердить заново Республиканский совет. Утвердил, значит. Ну и ладно.

— Сегодня отдыхайте, а с завтрашнего дня придется без выходных. Сворак вам объяснит все по повестке дня. — Алексеев с улыбкой кивнул на приоткрытую дверь кабинета, в котором вместе работали Иванов и Петрович. Из кабинета послышался тонкий звон бокалов, приглушенный гул голосов. — День рождения пропущенный? Кто там у вас?

— Только свои, — растерянно стал оправдываться Валерий Алексеевич. — Да мы чисто символически!

— Ну, если только свои. Но в последний раз я это вижу в служебном помещении! — Тихий голос шефа внезапно приобрел стальной оттенок. Алексеев отвернулся и быстро стал спускаться по лестнице, раздраженно болтая портфелем с бумагами. А у Иванова, впервые после вечера 20-го, снова нестерпимо заныл зуб. Назавтра пришлось идти вырывать.

Но куда сильнее зубной боли ныло у Иванова сердце, едва только вспоминал он, то, о чем никто почти не знал, — о двадцати четырех часах, проведенных им на прошлой неделе вне базы ОМОНа.

— Татьяна Федоровна была женой моего близкого друга. Мы вместе служили на Кубе. Потом мой товарищ погиб при невыясненных обстоятельствах. Не суть важно, впрочем, про обстоятельства, но Таня долго не могла прийти в себя после смерти мужа. Это — важно. Мы не виделись с ней с того момента, как она улетела обратно в Союз. К счастью, ее легко уволили со службы, пошли навстречу в такой ситуации. Квартира у нее оставалась в Вильнюсе. Там и осела. Работала переводчицей, потом, когда началась перестройка, по просьбе старых знакомых стала помогать иногда интердвижению «Единство». Потом встретила случайно вас. Действительно случайно. Таня пожаловалась мне, что вы подозреваете ее в. некоей ангажированности по отношению к нашей службе. Зря. Она давно уже не в штате и если что и делает, то исключительно по собственной воле, просто как. как велит ей гражданский долг. Так же, как и вы, Валерий Алексеевич, не более и не менее того. Так что не выдумывайте себе нелепых подозрений.

Если когда и случится вам увидеть в Тане неординарные качества. аналитика, так скажем, так это просто отголоски старых профессиональных навыков. И все.

— Зачем вы мне это рассказываете, Александр Андреевич? Я — сам по себе, Татьяна Федоровна — сама по себе. Вы уж точно тут ни при чем. Непонятно совершенно, с какой стати Таня вообще сообщила вам о том, что мы встречаемся иногда. Сообщила ведь, правильно?

— Сообщила. Она долго не хотела меня видеть. Считала и, наверное, продолжает считать, что я косвенно виновен в гибели ее мужа. Не хотела принимать никакой помощи. Прошло четыре года с тех пор, как мы попрощались в аэропорту Варадеро. Теперь она нашла меня только из-за вас. Она решила почему-то, что вы непременно ввяжетесь в наши дела. Как я вижу, она была права. Все, о чем она меня просила, — попытаться уберечь теперь хотя бы вас.

— Я ни вас, ни Татьяну не просил о подобных услугах! Есть дело, и наши личные отношения никоим образом не могут влиять.

— Не могут. И, конечно, не будут. Потому я вам и рассказываю о том, о чем просила меня Татьяна.

— Вы что, хотите меня оскорбить?

— Наоборот. Я не могу не уважать человека, которого способна полюбить Татьяна Федоровна. Слишком хорошо я ее знаю для того, чтобы быть в состоянии оценить ее умение разбираться в людях. Просто, это упрощает наши с вами служебные взаимоотношения.

— А они существуют?

— Валерий Алексеевич. — Александр Андреевич!

— Послушайте, мы ведь не о том говорим.

— Не о том.

— Я не буду вас вербовать, в этом нет необходимости. Вы и так наш.

— А я не буду вас вербовать, вы все равно нам нужны в своем сегодняшнем качестве и все равно не откажете в любой помощи, если она будет нужна для дела.

— Да, не откажу.

— Где сейчас Татьяна Федоровна?

— Я вас провожу.

— Спасибо. Возьмите эту безделушку, я так понял, что это вы ее подарили Тане когда-то.

— Я никогда не забираю назад то, что подарил.

— Мне она тоже больше не нужна.

— Оставьте. Кто знает, когда и где нам придется передавать друг другу приветы? Может пригодиться. У меня есть второй, такой же точно. Видите? Может быть, когда-нибудь мне придется отослать его вам.

— Дешевый детектив.

— А вы думаете, дорогой детектив чем-то отличается от дешевого?

— Уже нет

Вот и замечательно. Пойдемте, она с утра ждет вас.

Хемингуэя начитался в юности.

«Прощай, оружие!» — хотелось мне сказать…

Какие романтические глупости

Жизнь предлагает нам всерьез переживать!

А если все же надо выбирать?

«Фиеста» наша в «маленьком Париже» —

Пародия на праздник и любовь.

От Риги до Валенсии не ближе,

Наш самогон их коньяку не жиже…

Быть может, чуть краснее наша кровь.

Холодные и скучные рижане —

На баррикадах нет, не парижане.

И наш роман военно-полевой

Проходит слякотной балтийскою зимой.

Кругом оружие. Зачем же я с тобой?

С кем попрощаться мне в промозглом январе?

С тобою? С Родиной? С Пэ-эМ-ом в кобуре?

Последний год счастливый на дворе —

Последний год страны в календаре.

Ты — женщина прощальных этих дней.

Привет, оружие! Прощай, Хемингуэй!

Таня дочитала стихотворение, набросанное Ивановым корявым почерком на бумажной салфетке. В пять минут и одну сигарету уложился Иванов, как на спор. Из динамиков, висящих в разных углах обшитого вагонкой подвала, уже который раз подряд пронзительно кричала солистка модной группы «Мираж»: «Музыка н-а-ас связала, тайною на-а-а-шей стала, всем уговорам твержу я в ответ, нас не разлучат — нет!» Таня зажала уши и попыталась сосредоточиться на тексте, поймать хотя бы размер, понять хотя бы, что он хотел ей сказать?

Валерий Алексеевич в одной простыне, как римский патриций в тоге, полулежал на деревянной скамье, свесив одну голую ногу в банном шлепанце на пол, согнув в колене другую; согнутая спина — на свернутом в подушку пальто, голова со встрепанными мокрыми волосами неудобно уперлась в стену. Он крепко спал.

Таня скинула с себя влажную простыню, обошла огромный деревянный стол, вместе со скамьями занимавший почти все небольшое помещение.

Налила себе коньяку в широкий стеклянный фужер до половины, отщипнула веточку винограда от огромной грозди, положила на тарелку, передвинула на другой конец стола. Потянулась к сумочке, висящей на вешалке в углу, мельком увидев себя — голую — в большом зеркале — зеркала тут были почти на каждой стене. Нашла с трудом новую пачку сигарет, распечатала, долго искала — куда бы выкинуть целлофан от пачки, не нашла, смяла в одной руке, другой прикурила сигарету. Снова обошла по кругу стол, села в ногах у Валерия Алексеевича, вспомнила наконец, где тут мусорник, — щелчком отправила туда скрученные в шарик целлофан с серебряной бумажкой, оставшиеся от открытой пачки. Терпеть не могла, когда эти шарики бросают в пепельницу, а там они раскручиваются, начинают прилипать к огоньку сигареты.

Курила, отпивала глоточек из фужера и снова курила, не отрывая глаз от зеркала напротив, отражавшего пусть и утомленную бурной ночью, но все еще красивую, бесстыдно доступную в упругой, чуть возбужденной наготе — вполне еще молодую женщину.

Время как будто засбоило, перестало нестись вперед, перескакивало себе туда-обратно, как заевшая грампластинка. Да и кассета «Миража», которую гонял по кругу банщик, сидящий где-то в своей конурке, только усиливала это ощущение застывающего столетиями янтаря, в который попались неожиданно Таня с Ивановым и все никак не могли вырваться — голые, беззащитные, отделенные от толпы на улице лишь стенами подвала бани на улице Таллинас.

Здесь, в подвале, в отличие от верхних этажей находились шесть отдельных номеров с финскими банями. Все автономные — в каждом номере своя парилка, свой небольшой бассейн, душ, туалет и гостиная. Хозяин всего этого мимолетного рая — влюбленный в свой торс культурист, банщик Гена — был в дружбе с омоновцами. И потому самый большой и отдаленный — шестой — номер всегда оставлял для них, если вдруг позвонят, предупредят, что хотят погреть натруженные в борьбе с криминалом косточки. Так повелось давно, сейчас обстановка в городе изменилась кардинально, но Гена добро помнил и никогда еще омоновцам не отказывал.

Мурашов сам привез сюда Иванова с Татьяной, договорился с Геной на сутки, очень строго предупредил его, чтобы никто — ни директор бани, ни милиция, вообще никто не посмел бы даже постучаться в зарезервированную им сауну. А куда звонить в случае непредвиденных ситуаций, Гена и так знал — не первый раз уже Толик устраивал у него всякие любопытные встречи, о которых банщик молчал «как рыба об лед», потому что знал — иначе дружба с ОМОНом кончится так быстро и неприятно, как даже в самых страшных кошмарах не приснится.

Почувствовав внутри себя тихий звоночек подсознания, сообщавший, что Валерий Алексеевич сейчас проснется, Таня обвязалась большим банным полотенцем и стала готовиться к пробуждению. друга? Вскипятила воды в электрическом чайнике, засыпала в большую кружку молотого кофе на треть, залила кипятком. Помешала ложечкой всплывшие крупинки и накрыла кружку блюдцем — настаиваться. Улыбнулась разгромленному столу, еше вчера с любовью и радостным предвкушением праздника накрывавшемуся в четыре руки из нескольких пакетов, наскоро заполненных на Матвеевском рынке нехитрыми и не очень дорогими деликатесами — Толик обо всем позаботился, вывезя их с базы в город «в увольнение», как все они шутили смущенно.

Но завтрак собрать еще было из чего.

Иванов, не пошевельнувшись, не прервав размеренного сонного дыхания, открыл глаза и тут же увидел перед собой тонкую, нежную, обнаженную женскую руку, водившую у него под носом кружкой с горячим черным кофе. Проснувшись окончательно, он плавно переменил позу — легко оторвался от служившего подушкой пальто, сладко потянулся, уселся чинно — с прямой спиной — на жесткой деревянной скамейке. Оглядел улыбающуюся Таню, благосклонно и важно кивнул ей в благодарность за кофе, перехватил кружку в свою руку и тут же другой рукой ловко сдернул с женщины махровое полотенце. Таня взвизгнула тихонько от неожиданности, ухватилась за пушистый край своего единственного наряда, но Иванов был непреклонен, тянул полотенце на себя до тех пор, пока оно не выскользнуло из слабых женских рук и не упало на пол.

Валерий Алексеевич медленно потягивал горячий и очень крепкий кофе, рассеянной улыбкой лаская глазами стоящую перед ним женщину. А она стояла дерзко выпрямившись, уперши руки в бедра, не пряча высокую упругую грудь, с победительной усмешкой на чуть приоткрытых чувственно изогнутых губах. Чем ниже опускался пристальный взгляд Валерия Алексеевича, тем шире и ироничней становилась улыбка Татьяны. Когда же взгляд его помутнел слегка, застыв на гладком, чуть выпуклом животе, на дрогнувших и чуть переступивших в волнении ножках, Таня и вовсе звонко расхохоталась.

— На себя посмотри, Поручик!

Иванов охнул, проследив направление взгляда лукавых синих глаз, грохнул чашку с кофе на стол, перехватил обеими руками вздыбившуюся на коленях простыню и резво выбежал из гостиной, получив вдогонку громкий шлепок по голой заднице.

А потом они завтракали чуть подвядшей, но все равно изумительно вкусной ветчиной с рынка, твердыми шариками домашнего масла, черным душистым караваем хуторской выпечки, так и не успевшим со вчера почерстветь, копченой маринованной курицей, изумительно упругим и нежным сыром, грушами и виноградом, черным кофе, боржомом и даже, несмотря на раннее (по часам) утро — коньяком, которого оставалось еще почти полбутылки.

Время исчезло в этом обшитом деревом подвальном гроте со своими переходами, водопадами, озерами и даже собственной преисподней парилки, нагретой, казалось, до состояния магмы. Следить за временем можно было только по часам, да и то с трудом, поскольку еще надо было вспоминать — шесть утра сейчас или шесть часов вечера?

Вчера выпито было много — и пара шампанского, и коньяку почти бутылка на двоих, но они не пьянели, только уходила, испарялась вместе с выпитым накопившаяся за последние два-три перестроечных года печаль — мрачная безысходность много знающих, к собственной грусти своей, людей. Сначала, впрочем, они поругались, даже поскандалили с битьем посуды и стуком кулака по столу, с багровой пощечиной на лице Иванова и до сих пор не совсем отошедшими следами тисков ивановских рук на запястьях и предплечьях удерживаемой им внезапно превратившейся в разъяренную кошку Татьяны.

Потом помирились, потом захмелели слегка и долго резвились, перебегая из душа в парилку, из парилки в бассейн и снова на полук — расслабляясь до изнеможения, не расставаясь ни на секунду, любя друг друга снова и снова, как только появлялось хоть чуточку сил. Не было для них никого в тот вечер, в прошедшую уже ночь; никого не осталось вокруг в сходящем с ума перестроечном мире. Не нужно было одеваться и раздеваться, смущаться и отворачиваться — первобытный, исступленно-чувственный, изначальный — без стыда и неловкости — мир овладел ими так же полно, как они овладели друг другом. А может быть, мир этот был совсем не изначальным, а наоборот. Последний вздох перед падением в тартарары, последний поцелуй среди обезумевшей, гибнущей Помпеи, в которой никому не было дела до соблюдения обычных приличий.

Сейчас, после двух-трех часов сна, после раннего завтрака, похожего в подвале сауны на поздний ужин, они уже не спешили насытиться друг другом. Покурили не спеша, погрелись в так и не остывшей еще парилке, упали с грохотом в прохладную воду бассейна, подняв облако брызг. И теперь уже медленно, почти через силу, почти по обязанности, как необходимый ритуал, бесконечно долго достигали Большого взрыва, который просто обязан был и наверняка породил новую вселенную.

Если бы только этой вселенной повезло родиться — сколько счастья было бы у Татьяны! Сколько гордости и радости, ответственности и сил — выдержать эту ответственность — появилось бы у Иванова. Но подождем загадывать, кто знает, как изменяется реальность, когда в ее физические законы вмешивается всесильное Провидение? Будем пока надеяться. Как надеялись Валерий Алексеевич и Татьяна.

— Ты знаешь, что иногда у женщин рождаются дети?

— Догадываюсь. Ты хочешь ребенка?

— У меня не было детей. Мы не успели. Потом — какие дети? Все стало рушиться, и не было любви. А сейчас? А сейчас… Сейчас все рушится еще быстрее и все уже почти непоправимо. Но сейчас я люблю. И может быть, может быть, я научусь молиться, и нам повезет, и мы выживем. И может быть, даже коньяк, выпитый ночью, не помешает чуду. — Таня грустно улыбнулась и повернулась к Валерию Алексеевичу лицом. Они оторвались друг от друга с облегченным сожалением.

— Пойдем выпьем еще? — Таня вышла из бассейна и, не дожидаясь Иванова, мокрая, гладко блестящая, надломленная, бессильная и все равно безумно красивая, быстро прошла в сторону гостиной.

Иванов разлил коньяк по дешевым стеклянным фужерам.

— Ты знаешь, когда-то давно, в той, довоенной, жизни, я алкал любви. Я мечтал о ней, я придумывал себе любовь. И знал про себя, что по-настоящему любить — не способен.

Но именно тогда я придумал тост. Я его очень редко произношу. Правда.

Давай выпьем за то, чтобы мы любили тех, кто нас любит! А те, кого мы любим, — любили нас! Ведь этого в жизни почти никогда не бывает. Так выпьем за то, чтобы это случилось с нами!

Таня одним легким движением переместилась поближе к Иванову, обняла его и поцеловала, держа руку с фужером на отлете, как крыло перед взлетом.

— Не упорхни! — прошептал он одними губами.

— Никогда! — Стекло звякнуло тихонько, соединившись, и они медленно, глядя друг на друга, выпили до дна. — Курить хочу… — Таня соскользнула с колен Иванова, взяла сигарету себе, прикурила вторую любимому. — Давай покурим, оденемся и поговорим, пока я совсем не опьянела.

— Поговорим, Танюша. — грустно и бархатно проговорил помрачневший Иванов и потянулся к полотенцу — обтереться, за брюками — одеваться, за бутылкой — еще налить.

Вспомнили про белье, застыдились, отвернулись друг от друга, разбирая каждый свою кучку тряпок, стараясь не смотреть в зеркала, отражающие со всех сторон комическую картину одевания. Иванов вдруг хмыкнул, рассмеялся, обернулся на Таню, она уже давно, оказалось, еле сдерживалась, прыскала в ладошку с зажатым в ней кружевным лифчиком, потешалась над собой, над ним и над всем нелепым антуражем вокруг.

— Милая картина, — залилась она неудержимо, — публичный дом в позднесоветском стиле. Не то комсомольский актив гулял, не то бандитская малина с девками и кокаином. Не могу больше! Застегни, пожалуйста… — Усилием воли Татьяна сдержала начинающуюся истерику. И вовремя — колонки, не умолкавшие прежде ни на минуту, вдруг захлебнулись и каким-то чудом замолчали вовсе.

Привели себя в порядок, прибрали разоренную гостиную, столовую, или как там еще ее назвать? Иванов сам заварил кипятком молотый кофе в кружках — «чупинь-кафия» — по-латышски. Посидели молча, подождали, пока настоится черный глянец, пока осядут крупинки. Поделились последним кружочком лимона. Разрезал его Валерий Алексеевич пополам, бросил в каждую кружку по желтому полумесяцу. Остатки коньяка тоже пошли в дело. И непременно сигареты. Одна за одной — одну под кофе, одну под коньяк и снова повторить — и с этим воспоминанием жить. Спешить было некуда, Толик приедет за ними только к обеду. И делать уже было нечего. Все, что могли сказать тела, было сказано. А вот разговора по душам не получалось почему-то, впервые за всю историю их отношений.

— Дурак ты, Валера!

— Благодарю. Я тоже тебя люблю.

— Ты что, ревнуешь? На самом деле ревнуешь?

— Уже нет Я почему-то думал, что Питон — твой бывший муж.

— Ну конечно. А если бы даже и так? Что изменилось бы? Ты женат. И вряд ли ты бросишь семью, особенно в такое время.

— Но ты свободна?

— Это я свободна? У меня есть ты, я теперь девушка со своим кавалером. Давно забытое чувство, знаешь ли. Или ты уже отказываешься быть моим. любовником? — Непросто далось женщине последнее слово. И Валерий Алексеевич передернул уголком губ.

— Та-ню-ша! У меня есть еще одна теория касательно любви. Тоже довольно грустная, как и тост, недавно мною с таким пьяным энтузиазмом провозглашенный.

— Любопытно.

— Правда? Так вот, мало просто найти свою единственную половинку в бесконечном мире. Надо еще умудриться совпасть с ней по возрасту или, что, впрочем, не совсем то же самое, зрелости души.

К тому же для одних половинок единение в целое возможно только в юности, для других — в старости, а иным предстоит пройти испытание на прочность огромной разностию лет. Вот потому, моя единственная, моя славная маленькая девочка, половинок на всех и не хватает. А вовсе не из-за статистики. Ты ведь понимаешь, что «совпасть по возрасту» — это вовсе не означает — по количеству прожитых лет. Да и как сосчитать этот возраст? Один дожил до ста лет, а прожил лишь десяток. Другой за четверть века умудрился прожить вечность. Я банальности говорю, знаю. Потерпи еще минуту!

— У нас много времени, Валерик, теперь у нас просто тьма. времени.

— Ну, тьма так тьма. Кто это сказал: «Я люблю женщин с прошлым и мужчин с будущим»?

— «Я люблю мужчин с будущим… и женщин с прошлым» — Оскар Уайльд.

— Ну да, конечно, кто же еще?.. Я вот, наоборот, люблю женщин с будущим… И мужчин с прошлым, у которых что-то есть за душой.

— Значит, тебе мешает мое прошлое, которого, ты считаешь, у меня слишком много? Да у меня этого прошлого — только ты — сопливый студент и мой несчастный погибший муж. Даже детей у меня в этом прошлом нет Учеба, учеба, учеба, первобытные войны в Африке, за которые я получила свою синюю «Волгу» и на которой, кстати, езжу в Вильнюсе до сих пор. купринская тоска гарнизона в Линксмакальнисе, потом вдруг Куба, «наш человек в Гаване», погубивший мужа, Союз, похороны и после нескольких лет полного одиночества снова ты. Это прошлое тебе мешает во мне?

— Таня, сядь, пожалуйста. Ты никуда сейчас не можешь идти. Ты должна дождаться машину. И я тебя не отпущу. Ты хоть кричи — Гена даже пальцем не шевельнет, пока я не скажу или Мурашов не приедет. Ты же все это проходила не раз, правда? Ты же полгода отсидела в вонючей африканской тюрьме, тебя же еле откачали потом. Тебя же чуть в расход не списали — я все теперь знаю, Таня. Я теперь все понимаю про твою «слабость», изнеженность, чувствительную тонкость и страсть к тонким духам. Там так воняло, да?

— Ох, е… На этот раз ты прокололась, Татьяна Федоровна! Таким ударом мужика убить можно. А ты ведь только приласкала… ты ведь любишь меня, правда?

— Прости, прости, пожалуйста, прости!

— Да какие твои годы, Таня? Да тебе ведь вечные шестнадцать лет, девчонка ты романтическая и героическая. Поломала себе жизнь, мне поломать боишься? О чем ты просила Чехова? Сопли мне вытирать? Мне же с ним работать надо было, как я теперь с ним буду работать? Я разве смогу теперь его использовать? Как он использует — без тени сожаления, кого угодно… Я ведь его теперь тронуть не смогу… Я ведь теперь с ним благородным должен быть!

— Дурачок, что ты о себе думаешь? Ты — использовать Питона? Не смеши меня.

— Это ты хоть и умная, но дура. Я не собирался играть с ним в ваши игры. Я простой чиновник от Интерфронта. Но за мной люди и правда. И за них я могу тронуть кого угодно, если потребуется. И он сам мне поможет себя использовать, потому что это в наших общих интересах, а не потому, что я решил посоревноваться с резидентом конторы, или ГРУ, или бог знает кого еще — в ОМОНе. Я тихий, мирный, трусливый маленький человек. Но у меня есть свое дело и никто, никакая женщина, даже самая любимая, не должна сметь вмешиваться в мои дела. Постараться уберечь меня от выполнения моих обязанностей по службе — это такая дурь, которую можно было бы ожидать от обыкновенной клуши, а не от офицера действующего резерва, пусть и в юбке!

Александр Андреевич умный человек. И только потому он сделал хорошую мину при вашей с ним плохой игре и весьма прозрачно дал мне понять, что и не думал даже принимать во внимание твои глупые бабские просьбы. Но я ведь тоже не последний идиот, хоть и не играл никогда в ваши игры. Я ведь понимаю, что он просто меня просчитал и успокоил. А сам все равно взял на себя ношу, которой ты его, меня не спрося, обязала. А как я буду чувствовать себя при этом, ты подумала?

— Прости меня, Валерик. Я хотела как лучше. Я давно уже всего боюсь. У меня мания преследования после Кубы. Преследования близких мне людей. Потому я и жила одна все эти годы после смерти мужа. Без подруг, без любовников, без собаки и кошки. Я за все это время ни разу не съездила даже к родителям и не пустила их к себе. Такие, как ты говоришь, дела. Такие дела, мой славный.

— Господи, боже мой! — тихо простонал Иванов, растирая лицо ладонями. — Я ведь всего-навсего журналист, да что там, просто школьный учитель литературы. Я ведь не рвался ни в Интерфронт, ни в ОМОН, я вообще никуда не рвался. Я просто жил, читал книги, писал в стол стишки, ссорился с женой, баловал дочь, пил водку с друзьями. Кстати, о друзьях. Ты сказала как-то, что Толик не простой лейтенант. Но ведь ты его всего два раза в жизни видела? Вчера и когда он нас к себе отвозил перед Новым годом. Или не только? Так что?

— А то, что я видела твоего Толика в Москве, когда увольнялась со службы. Он и тогда уже был лейтенант, только не милиции. А теперь вот, пять лет почти прошло, а он оказывается, только в ОМОНе офицерское звание получил, ай бяда-бяда, — передразнила несмело Таня Иванова.

— Пять лет назад он только-только приехал в Ригу, женившись на Ольге, и Светочка у него здесь родилась, и вообще он был до ОМОНа старшиной вневедомственной охраны. Как будто. Да какая мне разница, в конце-то концов! Не мог никто запланировать тогда, что я стану одним из заместителей лидера Интерфронта, что ОМОН сформируют, что он не станет на сторону латышей, в конце концов! Какая ерунда, кто мог все это предвидеть? Все случайность. Все! Или мы с тобой не случайно встретились в Каунасе, в госпитале, девять лет назад? Ну ведь чушь собачья!

— С точки зрения планирования — конечно, чушь. А в остальном просто «Пути небесные». Ах да, ты же, конечно, не читал Шмелева… Когда-нибудь издадут и в России — прочтешь. Не забивай себе голову, милый. Не надо! Мир тесен — хуже коммунальной квартиры у Ильфа с Петровым. Старая для тебя. Вот ты и бунтуешь, и правильно делаешь. Отсутствие «матерного комплекса» — это вовсе не то, чего должен стыдиться мужчина.

— Это что еще за хрень? Тоже мне матушка нашлась…

— Девочки быстрее развиваются и больше успевают, в молодости, конечно. Тебе ли не знать, педагог?

— Запутала ты меня вконец, Татьяна! Я, наверное, люблю тебя. Настолько, насколько я вообще умею любить. Знаешь, недавно к нам, на Смилшу, вдруг один интересный мужик приехал — русский из Зеравша-на. Это река такая в горах Узбекистана… ну и поселок там есть, комбинат крупный золотодобывающий или обогатительный, я не понял толком.

— «Зеравшан» на фарси — «распыляющий золото», кажется…