Глава 4

Глава 4

Сосед сидел со мной рядышком у окна. Мы курили и смотрели, как падает снег на огромные ели, обступившие дом со всех сторон.

ВОПРОС: Простите, пожалуйста, не является ли для вас период 1990-х годов в какой-то степени парадоксальным? С одной стороны, Вы говорите о том, что это период, который дал свободу, с другой стороны — в своих выступлениях Вы часто говорите о том, что был период полного провала и большой трагедии, имея в виду распад СССР. Как Вы сами для себя объясняете этот, парадокс?

В. ПУТИН: Я не вижу никакого парадокса, потому что административно-плановая система в экономике и полное доминирование компартии в политической сфере привели страну к состоянию, когда люди в основной своей массе перестали дорожить государством: такое государство оказалось им ненужным. И поэтому нет ничего удивительного в том, что люди так относились к этому государству, им было его не жалко, потому что казалось, что хуже уже не будет. Но выяснилось, что стало еще хуже. Эта трагедия заключается в том, что наступило разочарование, потому что за демократию начали выдавать вседозволенность, за рынок и за рыночные отношения начали выдавать обкрадывание миллионов и обогащение единиц, допустили расхищение и разворовывание огромных, принадлежащих всему народу ресурсов.

Что такое распад Советского Союза? 25 миллионов граждан Советского Союза, этнически русских, оказались за рубежами новой России — о них же никто не подумал. 25 миллионов — это крупная европейская страна. В каком положении они оказались — в положении иностранцев? А их кто-нибудь об этом спросил?

А как вообще произошел распад Советского Союза? Ведь в любой демократической стране — например, сейчас в Бельгии тяжелые процессы происходят, в других странах немало процессов — перед тем как принять какое-то решение, у населения спрашивают: «Вы хотите быть отделенными от такого государства, где вы сейчас живете совместно, или нет?» Я уверен, если бы мы провели референдумы, во многих бывших союзных республиках, вряд ли там подавляющее большинство граждан сказало бы: «Да, мы хотим, отделиться от Советского Союза». Но их же никто не спросил. Это что, разве демократический способ решения проблем, подобного рода? Мы не выпячиваем, это сегодня, не говорим, об этом. Но ведь это так.

Поэтому и 25 миллионов оказались за границей без средств к существованию, в условиях растущего национализма, в условиях, когда они не могли приехать в новую Россию, на свою историческую родину, не могли общаться со своими родственниками, потому что у них даже не было денег на то, чтобы купить билет на поезд или самолет. У них нет квартир в России. Им негде жить, негде работать. Это разве не трагедия? Вот что я имел в виду. Я имел в виду не политическую составляющую распада Советского Союза, а гуманитарную. Это разве не трагедия? Конечно, трагедия, еще какая!

Интервью журналу TIME. Официальный сайт. Президента РФ. 19 декабря 2007 г.

— Вот скажи мне, Тимофей Иванович, почему эти слова Путин никогда не сказал русскому народу? Почему такое предельно конкретное, глубокое понимание сущности трагедии, постигшей двадцать пять миллионов русских, к которым, кстати, я и себя отношу, и всю свою семью, и друзей, соратников, коллег, сослуживцев, товарищей по оружию, в конце-то концов. — почему это понимание трагедии никогда не прозвучало из уст первого лица страны — в России? Почему эти слова, которые так необходимы всем нам, почему эти слова отданы читателям американского журнала? Почему они не сказаны нам?! Нам и всему русскому народу? Например, в Послании Федеральному собранию или хотя бы в одной из многочасовых встреч с народом во время ответов на «вопросы трудящихся»? Почему главные слова доходят до нас через океан, кругалем, адресованные сперва американцам, а уж потом, если повезет, и своему народу? И ведь заметь, Иваныч, ни одна сука в России не процитировала нигде отдельно эти слова Путина! Никто не обратил публично внимания на этот важнейший тезис, перекрывающий все, что было сказано вокруг в этом длинном интервью! Удивительно, что хотя бы в полной версии, мало кому доступной, этот кусок текста был сохранен и попался нам на глаза! Почему?!

Я думал, что недопонимает чего-то президент, чего-то не видит. Но оказалось, что все он понимает и все обдумал не раз и выстрадал, наверное! Я тебе прямо скажу, Тимофей Иванович, так полно и точно обрисовать именно эту трагедию русского народа больше никто не смог! Даже те, кто оказался за пределами не то что Садового кольца, но и вообще России в ее нынешних границах! Я бы лучше не сказал, хоть и на собственной шкуре все прочувствовал, выносил, обдумал — писал об этом во многочисленных статьях, и не один раз! А Путин взял и в двух абзацах вдруг выдал то, что я мучительно сводил половину своей жизни! То, что не в состоянии понять, казалось бы, ни один россиянин, не испытавший судьбу этих двадцати пяти миллионов! И про национализм, и про отсутствие работы именно для русских, и про невозможность поддержки от российской родни, и про то, что не то чтобы квартиру и работу в России — билет на поезд купить — денег не было долгие годы! Но ведь если он так глубоко все это понимает, тогда почему, почему, почему появляются ублюдочные программы «репатриации соотечественников», совершенно не учитывающие главное, именно то, о чем сказал наконец президент в интервью американскому журналу «Тайм»? Почему в российском МИДе нет ни одного человека, поверь, Иваныч, ни одного, который бы на самом деле понимал, в чем сущность трагедии разделенного русского народа и как и чем ее надо лечить?! Почему?! Не знает и молчит — это одно. Знает, понимает, и молчит — это совершенно другое! — Валерий Алексеевич сам удивился своей неожиданной горячности. Удивился, устыдился отчего-то и отвернулся к окну, за которым все так же неторопливо сыпался с бездонного неба пушистый снег, покрывший уже и землю, и ели за забором, и корявые ветви яблонь, уткнувшиеся прямо в стекло перед нами.

Я не стал говорить о том, что Иванов знал и сам. О том, что спичрайтер президента с экзотическим именем Джахан наверняка готовила ответы на заранее присланные вопросы американских корреспондентов. И не она одна. О том, что все это интервью — плод работы целого коллектива президентских помощников. О том, что если Путин и произнес вслух все эти, так поразившие Валерия Алексеевича слова, то это вовсе не значит, что президент сам все это выстрадал, осознал и — проникся судьбою русских соотечественников. Все это сосед мой понимал и сам… Но то, что эти слова все же были сказаны публично, — это на самом деле удивительно. Выражена была концепция, стоившая гораздо больше, чем всякая сурковская «суверенная демократия», родившаяся исключительно из политкорректного страха перед привычным русскому сознанию словом «державность» и другими однокоренными «державе» словами. И кто такой Сурков, откуда родом, откуда взялся, из какого кармана потертой шинели? Или из-за полы смокинга, взятого напрокат? Кто его знает. Меня никогда раньше не интересовали подобные вопросы, да и задавать их, даже мысленно, даже себе — это казалось невозможным для интеллигентного человека, каковым я себя все же считаю.

Наверное, если бы с телеэкранов и газетных полос вот эти самые слова Путина: «25 миллионов граждан Советского Союза, этнически русских, оказались за рубежами новой России.», — если бы эти слова повторялись так же часто, как «Неуловимый Джо» современности — то есть «план Путина», — наверное, многое действительно показалось бы россиянам другим. Или предстало бы другим. Или напомнило бы о чем-то?.. Но слова эти были сказаны президентом впервые совсем недавно и тут же утонули в Интернете. А стольких «соседей», вернувшихся в Россию из-за рубежа и заставляющих нас — россиян — вспомнить о том, что мы один народ — русский… Таких… э-э-э-э-э… репатриантов… на всех не хватит. Да и нужно ли?

Неприятно! Неудобно. Не нужно. Ни к чему это! Незачем знать. Вот первая моя реакция на беседы с Ивановым о том, откуда они с женой взялись тут, в Вырицкой веси. Да ведь сами Ивановы вовсе и не стремились надоедать мне рассказами о своей жизни. Я сам пристал, сам любопытствовал. А они отмалчивались дружно, переводили разговор на другое — на современную, уже общую для нас Россию.

Не хотели ни вспоминать, ни пережевывать! Отрезали все за собой и настроились жить дальше на Родине, никому не докучая, не требуя ни справедливости, ни расплаты, ни привилегий. Так и жили, не повторяя беспрестанно: «А вот у нас, в Риге…» Подчеркнуто настаивали на: «У нас, в России». Так чего ж я? Почему сам выспрашиваю, лезу в душу и сам же и слышать и знать не хочу?! И вместе с тем записываю, придя домой, чуть не каждое слово, пытаюсь выстроить сюжет, понять чужую мне жизнь, чужую вдвойне от того, что это жизнь русского из-за границы. Ну а то, что он не сам за границу поехал, сбегая от Родины, а это Родина, как шагреневая кожа, съежилась и убежала от миллионов ивановых. Это уже такие тонкости, в каковые мы — россияне «въезжать» абсолютно не намерены.

Долгие годы соотечественниками для нас были Костя Цзю, или там граф Шереметев, или российские евреи из Америки. Ну, французские потомки именитых фамилий первой волны эмиграции — это да, это наше все! Но ведь не Иванов из Риги или Петров из Ашхабада, в самом-то деле! Это не соотечественники — это абстракция, безликая масса. Это какой-то прикол из «Комсомолки» про «купил латышские шпроты — помог ветеранам СС»! Сычева жа-а-а-а-а-лко! А Диму Ганина, тоже ведь российского гражданина, которого убили в центре Таллина жестоко и преднамеренно, — не жалко. Во всяком случае, не настолько жалко, чтобы всерьез. И что там заявляет наш доблестный МИД по этому поводу — всем насрать, и самому МИДу — в первую очередь. А президенту, который так проникновенно вещал о русских журналу Time?.. Как говорится: «Поручик, молчать!»

— Валера, а ты куда вчера пропал вдруг? — спросил я Иванова, отвлекшись от дурацких и несвоевременных мыслей.

— В город ездили с Катей. По книжным магазинам пройтись. Притащил суму, чуть не надорвался. Зашли в бывший любимый магазин на Литейном и больше не пойдем. Кончился магазин — книг новых нет, старое распродают и закроются скоро, наверное.

Правда, я там одну свежую поделку купил, называется: «Прибалтика. Почему они не любят Бронзового солдата». Сляпали быстренько почти шестьсот страниц компилятивного материала без понятия и толку — лишь бы поскорее отреагировать да книжку продать или грантик съесть. Цитатник — грубо и глупо соединенный кое-как «автором» в одно целое под одной броской обложкой, на которой карта Прибалтики в свастиках. Вот они — «специалисты» быстрого политического реагирования. Профанация, профанация и еще раз профанация.

… А в МИДе по-прежнему сидят, с ельцинских времен еще прикормленные прибалтами, дерьмократы без роду, племени и убеждений. Озвучивают шестьсот пятьдесят седьмое китайское предупреждение. Да деньги распределяют среди тех, кто сам с нациками сотрудничает! — Иванов махнул рукой, наклонился, не вставая с кресла, и стал чесать брюхо лежащей у его ног Марте. Овчарка блаженно вытянула мощные лапы и прищурила глаза, обнажив белоснежные клыки под черной оборкой губ. — Потом зашли в «Слово» на Большой Конюшенной. Там Катерина кое-что интересное нашла. Потом в Дом книги на Невском. И вот именно «у Зингера» я обалдел окончательно. На втором этаже, где кафе, ну, ты знаешь… Брожу между стеллажами с книгами и вдруг обращаю внимание на таблички над стеллажами — названия разделов, так сказать! Читаю одну табличку: «Российская поэзия»! Другую — «Российская фантастика». Третью — «Российский детектив»! Нет, ты понял, Иваныч? «Российская поэзия»! Ну ладно, думаю, может, там книжки на языках народов РФ? На якутском там, татарском, что ли. Нет!

Все на русском языке. Но русской поэзии нет уже в новом тысячелетии! «Российская», ешкин кот, поэзия! Короче, все самое худшее от Советов берем, все лучшее — ликвидируем. И опять слово «русский» под запретом, даже в русской литературе. И еще бы это где-нибудь в Казани было или в Нальчике! В санкт-петербургском главном книжном магазине! Да я тут на РБК недавно вычитал: «российский язык»! А ты говоришь… Была у нас новая общность — «советский народ». Теперь вот «россиян» из нас как нацию строят! А я русский, между прочим! Восемьдесят с лишком процентов населения — русские в стране! Православие — по численности верующих ни в какое сравнение не идет с мусульманами там или иудеями. Но Россия, тем не менее, «многоконфессиональная и многонациональная страна»! Так кто ж тогда мононациональный в мире?!.. «Российская поэзия»! «Российский язык»!

Как там Путин говорил американцам в своем интервью? «Ведь в любой демократической стране — например, сейчас в Бельгии тяжелые процессы происходят, в других странах немало процессов — перед тем как принять какое-то решение, у населения спрашивают.»

Кто меня спросил, хочу ли я перестать быть русским и стать «россиянином»? Кто меня спросил, хочу ли я, чтобы графу «национальность» из паспорта убрали? Кому это выгодно? Подавляющему большинству населения в стране — русским, что ли?

В национальных автономиях РФ может повториться зеркально все то же самое, что мы проходили в Прибалтике или в Туркмении… То же самое! Тот же национальный гнет по отношению к русским, то же самое превращение русских в людей второго сорта! И по тем же направлениям — давление политическое, языковое, культурное. пардон муа, скорее — бескультурное! Экономическое давление, запрет на профессии для русских, отсутствие русских, даже если их больше националов в разы, на руководящих должностях!

Все то, на что Сергей Лавров жалуется в ООН и Совет Европы на латышей и эстонцев, сегодня в России могут начать проделывать по отношению к русским якуты, чеченцы, татары, чуваши и все кому не лень! «Единая Россия», говорите? Ни фига ж себе — «единая»!

Я теперь понимаю, почему в России никто серьезно не работает над историей Латвии, Эстонии или Украины, не говоря уже о Казахстане или Грузии! Да ведь если серьезно поработать, то там, в этой истории, такие хранятся простые и однозначные вещи, которые, будучи систематизированы и потом оглашены широко и публично, такой переворот в массовом мировоззрении русского народа произведут, что вся «идеология» и «легитимность» нынешней РФ полетят в тартарары вместе с ее идеологами!

Потому, наверное, и всех мало-мальски знающих людей из ведомств, работающих с постсоветским пространством, — убрали!

Уйду, на фиг, в рекламный бизнес! Буду лучше слоганы про пиво и соки сочинять, чем все это видеть и обо всем этом думать! Прославил тампакс, продвинул новую марку чипсов — и отдыхай! Сиди в келье под елью и молись Серафиму Вырицкому о спасении собственной души, благо есть что замаливать! Ну, если никому не нужно ничего, если русские люди сами покорно выю под ярмо в очередной раз подставляют, то чего мне-то беспокоиться?! Если «патриоты» русские хуже тараканов и глупее моей кошки — только и могут, что трындеть в Интернете о происках жидомасонов, то мне-то все это на фига?

Пользоваться надо, Тимофей Иваныч, тем, что мы, в отличие от многих россиян, понимаем, какая свободная, добрая и богатая страна — Россия! Понимаем, что лучше в мире места нет — так вот сидеть надо и молчать в тряпочку, и жить в свое удовольствие! Да вот только жалко, что очень скоро все, чем Россия от вожделенного для россиян Запада отличается, на нет сойдет! Ну и на хрена мы тогда с Катюшей на Родину возвращались, если русские люди сдуру хотят Россию в Латвию с Эстонией превратить и ажно плачут по такому счастью?! Хрен редьки не слаще, а я хочу в России жить, а не в «Россиянии» с ее префектами, мэрами, президентами и гиб-эдэдэшниками! Кому ГАИ мешало, едрить твою налево? А что такое МРЭО, например, я до сих пор не знаю! — Иванов неожиданно захохотал так громко, что даже Марта вскочила резво и заметалась по кабинету, ощерив страшную пасть, ища врагов, чтобы немедленно вцепиться им в промежность. — Ладно, Тимофей Иванович, не пугайся, это я просто шучу так, что еще остается? Может, бальзамчику накатишь? Мне друг из Риги свеженького привез.

Гость действительно был недавно. К Ивановым частенько заезжали друзья, соратники по Русскому Движению Латвии. После вступления республики в НАТО и ЕС Движение, поставившее было в начале своей деятельности главной целью разработку идеологии русского национального сопротивления в Прибалтике в новых условиях, провозгласило очередной и окончательный лозунг о репатриации русских в Россию. Эта идея не всем пришлась по вкусу. Многим не хотелось предпринимать реальных действий, куда удобнее было виртуально сопротивляться в Интернете и нянчить свою боль, подобно латышам, для которых теория «исключительной» судьбы латышского народа стала главной игрушкой и последним утешением. Некоторые бывшие соратники стали громко кричать о том, что Иванов их предал, что они и на месте, в Латвии, не поддадутся ассимиляции, будут свято хранить и лелеять свою «русскость», и детей ассимилировать не дадут.

Но что говорить о соратниках, если руководители старейших «русских» культурных организаций Латвии сами признавались Иванову в приватных беседах, что Россию (которая их грантами кормит) на самом деле не любят и просто боятся. И даже ездят на всякие обязательные мероприятия, вроде «Всемирного русского собора» — с очень большой неохотой.

«Пусть их!» — подумал Иванов, прекрасно видевший, что многие русские в Латвии на самом деле облатышились настолько, что сами стали подобием латышей и замкнулись в своей боли, в безвыходном безграждан-стве, в культурном и экономическом тупике. Россию же и российских русских многие русские в Латвии уже забыли и не понимали их; действительно стали бояться реальной России, начитавшись детективов в мягких обложках, насмотревшись сериалов из «русской жизни» по НТВ и ток-шоу центральных российских каналов. Многие не были в России уже со времен перестройки, но им все казалось, что они-то на самом деле помнят ее и понимают сегодня, как прежде. А в подсознании засел страх. Страх перемен, страх перед неведомой на самом деле жизнью России образца годов 2000-х с хвостиком.

Винить ли в этом одних лишь русских в Латвии, сломленных пятнадцатилетним угнетением и бесправием? Да и не латыши сломили их волю, а безразличие России к их судьбе. Не каждый выдержит такое, даже от Родины. Тем более что очень часто российские власти не просто были безучастны к русским соотечественникам, но, более того, слишком часто российская власть просто-напросто предавала их снова и снова, отдавая предпочтение не своим, а чужим. Не русским, а латышам, эстонцам, туркменам, казахам.

Короче говоря, Иванов сказал Кате: «Хватит! Хватит перевоспитывать взрослых людей! Кто хочет стать особенным — латышским русским или просто свалить дальше на Запад или ассимилироваться — пусть делает это! А мы не будем! Мы все всем объяснили, мы свою позицию не скрывали. Мы всех предупредили. Последний вагон уходит, и надеяться нам не на кого! Кто не с нами, тот пусть остается». И они уехали. Россия и власть — понятия все равно не настолько тождественные, чтобы сжигать себя ненавистью к фашистским режимам на окраинах бывшей Империи и в то же время позволять и дальше издеваться над собой.

Тот, кто понял их, тот тоже собрался в дорогу. Некоторые приезжали к Ивановым, уже прошедшим мучительный и долгий процесс переезда, просили совета, приюта, да просто моральной поддержки. Это было хлопотно; порою, чего там скрывать, просто затратно. Но перед этими людьми существовал моральный долг — никому из переселенцев в совете или поддержке Ивановы не отказывали. Да не так их много и было, на самом-то деле. Переубеждать и перевоспитывать было некого и незачем. Все взрослые люди, все самостоятельно должны были принимать важнейшее в своей жизни решение — возвращаться в Россию или оставаться в Латвии? Иванов всем говорил одно — это ваше решение и ваша ответственность за него! И никто вам не поможет, надейтесь только на себя! А потом уж помогал, если мог, конечно. А чем он мог помочь? Только советом. Но и этого многим хватало, потому что именно совета им ждать было больше не от кого.

Ивановы и сами переезжали трудно. Перетаскивали родителей. Обустраивались. Привыкать было нелегко. Одно дело — любить Родину из-за границы. Совсем другое — оказаться на другой ее стороне. Но дома и стены помогают. Дома было неизмеримо легче жить и, главное в жизни появился смысл. А Латвия становилась все дальше и дальше, и проблемы русских в Латвии — теперь уже из России — виделись тоже совсем по-другому. Да и то, что Иванов не позволял себе видеть в России из Латвии, теперь, дома, можно уже было (среди своих) и поругать, и даже попытаться изменить. Теперь все было по-другому. И к счастью! Никогда, как бы ни было трудно, не пожалели Ивановы о возвращении на историческую Родину. Но и молчать, видя, как многие, слишком многие россияне стараются изо всех сил искоренить то, что счастливо отличает еще пока Россию от Прибалтики, не говоря уже о Западе настоящем, — Иванов не мог. Правда, кто его слушал? Немногочисленная аудитория тех изданий, в которых его печатали? Да я — сосед по даче — отставной козы литератор, переваливший уже за шестой десяток.

Когда наши беседы — то неторопливые и тихие, то ругливые, то иронические — завершились столь внезапным и невероятным образом, о чем мне еще предстоит рассказать в конце книги, я ощутил в себе давно не возникавшее чувство одиночества и наступившей старости. И еще — злость. И на Иванова, и на то, что с ним в конце концов случилось. Это помогло мне снова вернуться со временем к заброшенной было однажды рукописи и понять, почему Иванов иногда менял местами хронологию событий, утаивал какие-то детали, а что-то, по-видимому, и вовсе придумывал. Главным для него в рассказах о своей жизни были вовсе не щекочущие нервы подробности приключений, о которых только и хочет обычно знать ленивый и рассеянный умом слушатель. Валерий Алексеевич не рассказывал мне свои устные мемуары, он размышлял о том, как же все-таки это случилось?

И этим для него были события совершенно не равнозначные по своим масштабам. Например, Иванова искренне волновали истоки Православия в Прибалтике, уходящие своими корнями в седую древность, в те времена, когда о немцах-крестоносцах и вообще католиках и не слышали даже балтийские славяне, впервые объединенные в государственные образования властью полоцких, псковских да новгородских князей. Явно искусственное происхождение псевдоэтносов, таких, какими по мнению Валерия Алексеевича являются латыши, эстонцы или украинцы, стояло в его размышлениях рядом с мучительными юношескими поисками любви и скрытого смысла жизни или же совершенно частными вопросами порядочности/непорядочности некоторых знакомых политиков. И конечно же, это все было рядом с личным покаянием за все поступки, совершенные в жизни, потому что, как он говорил, «сделанное не может стать несделанным». Только вера могла совершить чудо и поправить, казалось бы, непоправимое. Вера, а значит, раскаяние. Но покаяние перед Богом и народом православным вовсе не равно покаянию перед врагами Православия и

Святой Руси за то, что «наше дело правое, наша вера Православная». Вот эта тонкая грань между смирением, прощением врагов личных и неприятием врагов внешних, да и вообще «врага рода человеческого» — занимала Иванова более всего. «Нельзя молиться за царя Ирода, Богородица не велит.» — часто повторял он рассеянно, когда кто-то толковал ему о необходимости примириться со многими состоявшимися реалиями общественной жизни.

Не искал уже Иванов Царствия Небесного на земле, принял многое и в своей жизни, и в жизни Отечества, с каждым годом все лучше понимая неизменность природы человеческой и мира бренного. Но все хотелось ему познать, увязать вместе последовательность событий мистических — и политических, частной судьбы человеческой и роли личности в истории, да и вообще смысл истории. если есть он, конечно.

«Спасись сам, и вокруг тебя спасутся многие» — это он принимал, сокрушаясь о лености своей душевной и постоянно порываясь хоть чуть-чуть да сделать себя лучше — не перед людьми, перед Небом. Да не так-то просто было смириться и избежать искушений гордыни и просто плоти. Спотыкался и падал Иванов, как все мы, грешные. Поднимался и дальше шел; авось и дойдет!

«Мы — русские — хотим быть хорошими для всех и всем нравиться», — вторил Галковскому Иванов и тут же ругал Дмитрия Евгеньевича за то, что, посвятив главный труд свой Достоевскому и Розанову, напрочь отвергал последний русский философ современности Церковь и вообще Православие.

Но видимо, чем-то очень важным были для Иванова эти слова о желании «быть хорошим и нравиться». Да и кто не отнес бы это к себе, положа руку на сердце?

— Все перестроечные годы я жил на автопилоте, ведомый одним лишь компасом и одной системой координат — убеждениями, сложившимися в детстве и юности, — сказал мне как-то сосед в ответ на мой прямой вопрос о том, мучили его или нет в тот сложный период жизни вопросы поиска истины, были или нет метания и смятение чувств? — Я не сомневался в правоте того дела, которому, как мне казалось, служил. Да и почему «казалось»? Я искренне служил тому, во что верил, и сейчас не отказываюсь от сделанного и угрызений совести не испытываю. Как сказал кто-то: «Тот, кто не испытывает сожаления о крушении Советского Союза, — тот не имеет сердца, а тот, кто мечтает о его возрождении, — у того нет разума». Не помню точно, но близко по смыслу. Так вот, сердце у меня было. А сожалений. нет Тогда и сейчас — две большие разницы, Тимофей Иванович! Тогда нужно было порядочному русскому человеку быть на нашей стороне, а не на стороне Ельцина. Сегодня я Зюганову с Прохановым или Алкснису не помощник. И опять мы в меньшинстве, — грустно улыбнулся Иванов. — Но не в той привычной интеллигентской оппозиции, что лижет задницу Западу. И не в той псевдорусской оппозиции, что выходит на улицу с хоругвями, оставив дома «кипу» на всякий случай. А просто в меньшинстве… на стороне большинства. Объяснить? Думаю, не надо, ты уже хорошо меня знаешь, Иваныч.

Не было у меня в перестройку ни сомнений, ни метаний, ни рефлексии, ни смятения чувств, ни страха перед будущим. За будущее — да, волновался. Как оказалось, не зря. Я сегодня ни от одной своей строчки, написанной тогда, не откажусь, и не стыдно мне. Потому что я ни в чем себе того времени и сегодня не противоречу. Русский человек не мог быть в перестройку помощником тех, кто разделял русский народ, кто, по еврейскому примеру, пытался сделать из двадцати пяти миллионов русских «сухие ветви» — и обрезать их начисто. Сегодня, когда все, что случилось, уже случилось, русский человек не может мечтать о возрождении Советского Союза, потому что не хочет снова повесить себе на шею очередное «братство народов» и пахать на него до полного своего истощения и смерти как нации. Да ведь в РФ так и не помер «Советский Союз»! И книжные полки в Доме Зингера с надписью «Российская поэзия» — тому пример. И деньги, перекачиваемые в бюджеты национальных автономий за счет русских областей — тоже. И страх перед употреблением слова «русский» у власти и у дикторов центральных каналов телевидения — тоже тому пример. «Совок» не умер в РФ именно в худших своих проявлениях! А не в лучших.

— Тогда и теперь да, две большие разницы.

А смятение и переживания с рефлексией у меня начались гораздо позже… Не в перестройку, нет После ее победы — полной и окончательной. Вот тогда я взвыл, схватил автомат и помчался по белу свету искать, где оскорбленному есть чувству уголок… Таких, как я, много было тогда. Хоть и были мы опять в меньшинстве, стоящем по глупости за большинство… Кто-то этот «уголок» нашел в Приднестровье, кто-то в Абхазии, кто-то в Осетии. А кто-то был расстрелян в Белом доме или в обычном московском дворе. И не за Хасбулатова с Руцким тогда воевали русские люди, а за этот вот «уголок» в сердце.

Многое понял я тогда. И передумал многое. Ну а до августа 91-го думать мне особо не требовалось. Да и некогда было. Делай что должно — и будь что будет! Мы знали, что рыба гниет с головы, мы знали, что инициатором Народных фронтов и отделения Прибалтики от Союза была Москва. И что нам было делать? Согласиться, расслабиться и получить удовольствие? Нет уж! Изнасиловать нас не получилось. Этим горжусь. О том, что слишком мало сделал, а мог бы больше, — сожалею. И только. А вот после 91-го года думать и думать пришлось. Но это совсем другая история… — Иванов, страдальчески кряхтя, изображая немощного старика, подбросил в камин пару поленьев и, резко выпрямившись, вдруг потянулся большим и еще вовсе не хилым телом. — Эх-ма, денег бы тьма! Баб деревеньку… Да… помаленьку!