Глава 9

Глава 9

1983. В ночь, когда у Валерия Алексеевича родилась дочь — Ксения, у него страшно разболелись зубы. Не помогали таблетки анальгина, не облегчала боль ватка с одеколоном. Устроившись на диване в гостиной новой четырехкомнатной родительской квартиры в Кенгарагсе, поближе к телефону, Иванов стонал сквозь теплый шерстяной шарф, которым согревал разбухшую щеку. И периодически звонил в шестую больницу, в родильное отделение. Наконец сонный голос дежурной объявил ему, что он стал отцом девочки весом 3 килограмма 900 граммов и ростом 49 сантиметров. Состояние матери хорошее. Валера разбудил родителей, сообщил им, что они теперь дедушка и бабушка, и тут же провалился в сон.

«Пути небесные» Ивана Шмелева он тогда еще не читал. И понимание знаков Провидения, судьбы, промысла Господня не казалось важным. Да и слов-то таких Иванов тогда не употреблял. «Случай есть точка на графике закономерностей», — любил он повторять цитату. Купера? Кажется, ему приписал авторство таинственный Гривадий Горпожакс, автор любимого в детстве «Джина Грина — неприкасаемого». Обложка этого приключенческого романа до сих пор стоит перед глазами. А саму книжку давно зачитали приятели… жаль, издание было в советское время единственное — 1974 года, кажется, и потом не то запрещенное, не то изъятое из продажи вплоть до перестройки.

Дешевый во всех смыслах боевичок Горина, Поженяна, Аксенова (вот он — Горпожакс-то!) тогда, в 70-х, притягивал к себе уже одним оформлением: на черном фоне обложки цветными огнями горело отражение дороги в зеркальце заднего вида с потрясающей надписью дорожного знака на американской (!) улице — ONE WAY. «Джин лениво погладил рукою лежачее рядом голое тело Тран ле Чин»… Что-то в таком духе. «Зеленые береты», мутные воды Потомака, Вьетнам, лобстеры, виски, Кей Джи Би, «беретта» под мышкой, ну и так далее. «Приключения тела», как называл это в то же самое время герой другого любимого романа — «Обитаемый остров» — Максим Каммерер. Прогрессор, в общем. «Массаракш»! Вот из такого месива, наряду с русской, зарубежной и советской классикой, конечно, складывалось мировоззрение молодого человека. Голод на книги у Иванова всегда был потрясающий. С четырех лет, когда мама, еще на заставе, научила его читать. Первыми книгами стали четыре тома Гайдара. Потом… толстенная книжища без обложки — «Русские народные сказки», неведомо каким образом оказавшаяся в маленькой заставской библиотеке. И Лев Толстой для детей. Дежурный сержант, сидевший «на коммутаторе» под плакатом «Болтун — находка для шпиона», рядом с книжным шкафом, в котором и помещалась вся заставская библиотека, дразнился:

— Это толстый написал!

— Нет, Толстой! Толстой! — отчаянно защищал любимого автора мальчик.

— Ну вот же, написано: толстый! — продолжал дразниться дежурный по заставе.

Наверное, наверное, мама привозила из города, куда наведывалась с оказией — отрядной машиной, — не только мороженое в стаканчике, но и детские тонкие книжки. Но их Иванов почему-то не запомнил.

Потом, конечно, были Куприн, Катаев, Чехов, все Толстые, Тургенев, Достоевский, Шолохов, Островский, Честертон и Теккерей, Диккенс и Вальтер Скотт, Гете и Гофман, Бальзак и Стендаль, но еще и Распутин, и Белов, и даже Остап Вишня в трех томах, и Семенихин, и Бабаевский, и Анатолий Иванов, и Бондарев, и Орлов, и Маканин, короче, все советские «классики» позднего периода — и «деревенщики», и «сорокалетние», да еще военные мемуары, и военные приключения в сериях, а еще Пушкин и Лермонтов, Блок и Есенин, Маяковский и Байрон, и Шелли, и Бодлер, и

Шекспир — и все в собраниях сочинений, прочитанные от корки до корки, потому что чтение было страстью. В универе, конечно, этот малый круг существенно расширился до обязательной программы филфака и сверх того, но основное, кроме Евангелия, разумеется, было заложено в детстве.

Обычный советский набор. Все, что продавалось в «Военной книге». Понятно, что именно там не было тех книг, которых больше всего жаждала юная душа. Книг, которые пришли не то чтобы слишком поздно, но тогда, когда душа уже отгорела. Может, и к лучшему.

Так вот, «Пути небесные». На первом курсе Иванов сначала обратил внимание на самых броских, вызывающе красивых студенток. И быстро вычеркнул их из списка достойных.

Потом, потом стал примечать обаяние. Как правило, это были девушки постарше, почти его ровесницы, во всяком случае, не вчерашние школьницы шестнадцати лет, каких было в группе подавляющее большинство. Именно среди них, тех, что почти ровесницы, оказалась жена. С которой прожито было семнадцать лет. Алла родила Валерию Алексеевичу дочь. А он придумал дочке имя — Ксения.

Алла, бывало, сетовала: «Всю жизнь мечтала — будет у меня дочь, назову Валерией. А тут муж — Валера. Валерия Валерьевна — это как-то уже слишком. Пришлось от мечты отказаться.»

Она была самой обаятельной в группе. По крайней мере, для Иванова. Роман начался перед 8-м Марта. Валера тогда только-только закончил сдавать свою первую сессию. Справка из госпиталя, предъявленная в феврале, уже перед каникулами, помогла. Сессию Иванову продлили, разрешили сдавать индивидуально. Не особо напрягаясь, студент сдал экзамены и даже умудрился получить стипендию. Так что поездка в Каунас и месячное пребывание в госпитале себя оправдали. Прервали череду бесконечных гулянок с сокурсниками. Дали передышку, «тормознули» не знавшего по молодости удержу Иванова. Правда, родители все равно были недовольны, поскольку едва Валеру выписали, как он пропал на неделю и появился в Риге только после того, как начальник госпиталя отыскал его в военном городке, неподалеку от Каунаса.

Роман с Татьяной — переводчицей радиоцентра в Линксмакальнисе — оказался скоротечным. Борис Николаевич — майор, сосед по палате, выписавшись в один день с Ивановым, попросил подождать его немного в госпитале, обещая сюрприз, а сам уехал. Не прошло и часа, как в приемном отделении, где на потертом диване коротал время Валерий, появилась Таня, уже не раз навещавшая «больного». Она порывисто обняла юношу, скорее по-дружески, чем страстно.

— Ну что, выздоравливающий, в гости ко мне поедешь?

— Так у вас же пропускной режим, секретность.

— Забыл, что у меня подруга — жена коменданта? Вот пропуск!

— От таких предложений не отказываются! — расцвел Иванов и решительно подхватил сумку с вещами.

Во дворе госпиталя на ослепительно-белом под солнцем снегу сверкала новенькая синяя «Волга» в экспортном исполнении. Таня широким жестом, приглашающе, махнула рукой:

— Карета подана, граф!

— Это твоя? У майора такая же точно. Или он дал покататься?

— Ага, даст он мне свою машину! — засмеялась девушка. — Просто в одном месте получали и почти в одно время. Начальник наш был очень недоволен — такая сопля, по его мнению, и такая же тачка, как у него!

— Цивильно! — Со сдержанным восхищением Валера устроился на переднем сиденье. Машина благоухала внутри чистотой, свежестью и тонкими духами. На цепочке перед ветровым стеклом болтался брелок — бронзовый негритенок с членом больше собственного роста.

Татьяна, включая зажигание, краем глаза уловила невольное смущение Иванова, разглядывающего брелок, и лукаво улыбнулась:

— Надеюсь, меня не посадят за растление малолетних!

— Тоже мне старушка! — рассердился Валера, покраснев и отворачиваясь в сторону.

— Ладно, ладно, поедем скорей, а то я со службы отпросилась на час, вместо обеда.

Татьяна ловко развернулась и выехала из ворот госпиталя на шоссе.

У молодой женщины было все, о чем только могли мечтать ее сверстницы. Личный автомобиль, и не «жигуленок», подаренный папой, а «Волга», купленная на «свои», заработанные в Африке, а затем и в Париже, чеки. Своя собственная, пусть однокомнатная, квартирка, обставленная новой мебелью, увешанная африканскими сувенирами, полная всяких, дразнящих воображение советского человека, мелочей. Книги, книги, книги, большая часть которых — на французском, немецком, английском, — привезена «оттуда».

Модная одежда, коллекция французских духов и алжирского золота. Кофеварочки, пепельницы, зажигалочки, сумочки, перчаточки, тапочки, пижамки, лифчики. Все было исполнено шарма, все было вызывающе прелестно. Включая, конечно, хозяйку.

Чистая звезда французского кино, а не хохлушка с Донецка.

— Я так рада тебе, Валери, — шептала она ему, дразня французским интонированием, чувственно, сознательно грассируя, играя с ним звуками, как фантиком с котенком.

Они лежали рядом на разложенном угловом диване, смотрели какое-то жутко буржуазное кино по невиданному еще никогда Ивановым видео, болтали ни о чем, наслаждаясь теплом, уютом, несмотря на то что за окном морозная январская ночь и строго охраняемый спецназом режимный объект. А у них тут ликер «Айриш мист», виски «Баллантайн», крепкий Camel у Иванова и длинная, тонкая сигаретина Моге у Тани.

Легкомысленная пижамка хозяйки распахнута на груди, не скрывая ее упругой, волнующей прелести. Нога ее под верблюжьим одеялом коленкой невзначай касается напряженного достоинства юноши, прижимает его, молодая женщина смеется вспыхнувшему лицу Валеры, целует его по-сестрински, ласково, но не более того, и тут же сама просит:

— Обними меня, мальчик мой, не бойся, женщины не кусаются!

— Таня, Танечка, милая, — бормочет Иванов, теряя голову, целует нежную шею, гладит горячими руками молочное чудо груди, целует, как впервые в жизни, напряженные, дерзко подрагивающие соски, гладит бархатную спину, невольно касаясь «кошачьего места» на границе спины и резинки пижамных брючек. Женщина вздрагивает, притягивает к себе лицо юноши, целует его «по-французски», чувственно, пока хватает дыхания, и мягко отстраняет от себя, успокаивая.

— Без вольностей, мон шер, только без вольностей!

В однокомнатной квартирке только одно спальное место, поэтому, после недолгих колебаний, гостю было предложено спать вместе, но «по-братски», без приставаний.

Сладкая пытка продолжалась каждую ночь. Татьяна не высыпалась, утром сбегала на службу с кружащейся головой. Вечером врывалась в квартирку, захлопывала гулко дверь, задраивала, как люк в подводную лодку. Быстро съедала приготовленный старшей подругой, опекавшей в ее отсутствие гостя, ужин, спала час-другой, приходила в себя, а потом все начиналось сначала.

Они читали друг другу стихи. Он ей свои, она ему — Вийона, Бодлера, часто на французском, он так просил. Они строили планы. О том, как он переведется на заочный и переедет к ней, в Литву, устроится здесь на службу. О том, как свести вместе родителей — отец Тани тоже был офицер-пограничник, только в запасе уже. А главное, они не заправляли каждый день перестилаемую Таней постель, они жили в ней всю эту неделю, изводя друг друга ласками, но так и не позволив себе за все эти дни дойти до последней черты.

Невинное бесстыдство рук и губ давно уже переступило все границы. Они стали ближе многих любовников и супругов, изучив каждый миллиметр тела друг друга, каждую родинку, каждую складочку. К концу недели Таня уже перестала надевать пижамку, оставаясь в символических трусиках, она сама, дурачась, стягивала с Валеры трусы и любовалась возбужденной плотью, но до последнего не позволяла ему перейти символическую грань. Они не раз уже наблюдали с пристальным, страстным любопытством, как возбуждение их достигало апогея и кончалось закономерно, как и положено природой. Они ни капли уже не стеснялись друг друга, даже наоборот, испытывали все возможные способы прикосновений, объятий, поцелуев. Исследовали привычки, впрочем, какие тогда у Иванова могли быть привычки в любовной науке? Скорее, реакцию на все — на холодное и горячее, на страстное и нежное, на сладкое и соленое. Видео быстро прискучило, и теперь только музыка да трепет пламени свечей окружали маленькое пространство их выдуманного мира, который не мог не рассыпаться однажды, чтобы не взорваться.

Это просто поехала крыша,

Это просто наехали мыши.

Это я? Нет, не я. Я вышел.

Спи же, спи же, ну, тише, тише.

Обними меня! Ближе, ближе.

Неудобно, спустись пониже.

Ты готова уже — я вижу.

Ну, не надо так громко, тише!

Ну же, милая, я все чувствую.

Я люблю тебя всеми чувствами.

Моя славная, моя девочка,

Моя сказка, моя припевочка!

Ты такая сейчас нежная,

Ты такая вся белоснежная.

Подожди еще, ну хоть чуточку,

Поцелую тебя минуточку.

Хорошо, хорошо, ненаглядная,

Нет, не так, давай просто лягу я.

Ты ж сломаешь меня так, солнышко!

Ну же, ну же, давай до донышка!

Боже, что ты со мною творишь,

Ну зачем это все говоришь?

Я же чувствую это без слов,

Я же вижу твою любовь!

Тише, тише, ну, дождь по крыше.

Тише! Тише! Ну, бегают мыши.

Куда делся? Я был, но вышел.

Завтра снова приснюсь, ну, тише.

Звонок из госпиталя был предсказуемым, но все равно неожиданным. Пропавшего студента, не объявившегося после выписки дома, разыскивали родители. Прощания с Татьяной, ушедшей с утра на службу, не получилось. Короткий разговор по служебному телефону, бессвязные фразы, обещания писать, договоренность о скорой встрече.

Молчаливый майор, бывший сосед по палате и начальник Тани, отвез его на своей машине в Каунас. Прежде чем отправиться на вокзал, заехали в госпиталь. Полковник медслужбы в накрахмаленном белом халате сухо поздоровался и стал звонить в штаб Прибалтийского погранокруга — отцу Иванова. Заверив Алексея Ивановича, что сын немедленно выедет в Ригу, и положив трубку, полковник неожиданно скупо усмехнулся в усы:

— Ну что, студент? Нагулялся?

— Нагулялся… — буркнул, глядя в пол, Валера.

— Ты, вьюноша, не забудь, что тебя здесь не только родители разыскивали. — Полковник посмотрел насмешливо на покрасневшего студента. — Что, вспомнил, наконец, Ромео, что у тебя здесь не одна Джульетта? Иди и больше к нам не попадай, займись делом. Ни гулянки, ни жизнь от тебя никуда не уйдут, поверь мне на слово, еще устанешь от этого. А вот время, время уходит очень быстро. — Полковник вздохнул и вместо прощания просто махнул рукой в сторону двери.

Галя, Галочка, Галина — похудевшая, с черными кругами под огромными на осунувшемся лице глазами, в большом, не по росту, больничном халате, лежала на кровати поверх одеяла, невидяще смотря в потолок. Остальные больные в женской палате сменились. Но, судя по любопытным взглядам, которыми они наградили мявшегося у входа Иванова, все подробности госпитальной личной жизни были им прекрасно известны. Самая пожилая из них неожиданно встала, запахнула халат и кивнула товаркам — пойдемте, девушки, погуляем! «Девушки» согласно потянулись к выходу, оставив молодежь наедине.

— Валерка. — прошептала Галка запекшимися губами и закашлялась. — Дай воды напиться, братец Иванушка!

Валера кинулся наливать ей сок из банки, стоявшей на тумбочке, присел на кровать, подал стакан, подождал, пока женщина смочит пересохшие губы, пока напьется, вытягивая тонкую, длинную шею, как галчонок. Галчонок.

— Ну куда же ты пропал? Я тут совсем сдала, иду по коридору, от стенки к стеночке шатаюсь, а перед глазами — Валерка. Пойду покурить, курить не могу, кашляю, а перед глазами — Валерка. Прости, это от болезни, наверное, все плачу и плачу. Ты уже в Ригу уезжаешь? Нагулялся со своей переводчицей? — Валера протестующе помотал головой, но Галина сухой, горячей ладонью прикрыла ему губы. — Не ври. Я замужняя женщина, а вы люди свободные, чего тебе стесняться? Это мне стыдиться надо, дуре.

Иванов поцеловал узкую ладошку, прижал ее к своей щеке и отвернулся.

— Я буду писать тебе, Галчонок, — неуверенно поообещал он. — Просто дела всякие с майором, насчет службы.

— Какие дела, мальчик мой? Какая служба? Не наслужился еще, не наигрался? Не твое это, Валерка, вспомнишь мои слова когда-нибудь. — Она откинулась на подушку и замолчала.

— Да нет, что ты, Галочка, я же в универе учусь, на кой ляд мне портупея?! — запротестовал было Иванов, но она остановила его взглядом.

— Поцелуй меня теперь на прощание. И никогда не ври женщинам, ладно? Лучше промолчи. Обещаешь?

Валера неловко нагнулся, клюнул Галку в бледную щеку, устыдился, порывисто расцеловал мокрые глаза, носик, тонкую шею, потом резко поднялся и вышел из палаты, не оглядываясь. Борис Николаевич, заждавшийся его в своей «Волге», недовольно включил зажигание и поехал на вокзал. Оттаял он только в буфете. Взял обоим по сто пятьдесят коньяку, пару шоколадных конфет, чокнулся и махом опрокинул свой стакан.

— Ну, бывай, студент! Даже завидую тебе, что ты так и не понял что, зачем и почему. Отцу привет передавай. И запомни, Алексей Иванович многое бы дал, чтобы позволить себе прожить другую жизнь. Он ведь человек талантливый. Только служба наша не предполагает личных… — Он помолчал, повертел стаканом, подыскивая слова, — Ну, в общем, личных интересов.

Валера непонимающе посмотрел в лицо седому уже майору, больше похожему на директора школы.

— Ты что, в самом деле не понял или дурачка включил с Татьяной? — Борис Николаевич не дождался ответа и зажевал это дело конфетой. — Ну, счастливо! Доверься судьбе, интуиция иногда на автопилоте из таких виражей выводит. — Не закончив фразы, майор похлопал Иванова по плечу и ушел.

Дорогу в поезде Иванов проспал. Уже в автобусе, подъезжая к Иманте, завидев впереди сахарные девятиэтажки в окружении сосен, присыпанных снегом, он внезапно подумал: «Что за ерунда, в самом деле?» И надолго выкинул из памяти и Галку, и Татьяну, и майора. Надо было сдавать сессию, снова окунаться в студенческую жизнь, надо было разгрызть будущее с хрустом, как яблоко, пережевать, пережить и выплюнуть косточки.

От Галки вскоре пришло письмо, потом телеграмма о том, что она будет проездом в Риге.

Пару раз домой позвонила Татьяна, раговаривала вежливо, интересовалась учебой, а потом звонить перестала. Иванову, конечно, было уже не до этого.

Он взялся за книги, сдал сессию, по утрам начал бегать по лесу, благо, что начинался он сразу за их домом, стоило лишь перейти через дорогу. По выходным, вместе с соседом, военным медиком — фанатом здорового образа жизни, ходил пешком через лес в Юрмалу, километров за десять—пятнадцать от дома. Они по дороге не разговаривали, просто шли и шли — сначала по просеке, потом через поля, потом снова через лес. Доходили до речки — Лиелупе и по высокому берегу сворачивали налево, к станции Приедайне. Перекусывали бутербродами или съедали что-нибудь в станционном буфете, а потом снова возвращались домой пешком, потратив на этот поход весь день.

В понедельник Иванов аккуратно приходил в универ к первой паре, старательно отсиживал лекции, потом шел в научную библиотеку. Друзья-сокурсники, с которыми было столько выпито в первом семестре, тоже вынужденно притихли. Все они сдавали первую сессию с проблемами и приключениями — остались без стипендии, а Костеца даже на недельку родители уложили в наркологию, чтобы остановился. Там Костец встретился неожиданно с Ариком, чему оба много смеялись, и только Сашка умудрился удержаться на плаву, не прибегая к радикальным средствам. Он по-прежнему каждый день приходил на лекции с дикого бодуна, но занятий все же не пропускал и даже устроился подрабатывать сторожем на стройку — в центре города, напротив МВД, возводили элитную гостиницу «Ридзене» для высокого начальства. Его примеру вскоре последовали и сокурсники — Иванов сначала сторожил по ночам Ботанический сад в Задвинье, а потом и вовсе рядом оказался, в здании Госкомитета по труду, по соседству с «Ридзене». За ночь через две платили семьдесят рублей в месяц. У Иванова еще была стипендия — это плюс сороковник. Стипендию он отдавал обычно родителям, хотя было это чистой формальностью, все равно они полностью его обеспечивали. Ну а «зряплата» шла на возросшие со временем потребности частной жизни. Представить себе, что уже через несколько лет именно из отеля «Ридзене» прогремят первые автоматные очереди по омоновскому наряду, поддержанные огнем из Министерства внутренних дел, стоящего напротив; представить, что вскоре в здании Госкомтруда, которое сторожил Иванов, разместится американское посольство и станет новым — «Вашингтонским» обкомом для всей Латвии, — было решительно невозможно.

Когда были сданы латынь и старославянский, когда мозги перестали плавиться от исторической грамматики, когда осталась позади вторая сессия, студенты снова начали потихоньку расслабляться; тогда наличие двух, а потом и трех (Костец тоже устроился на работу) сторожек в ведении сокурсников оказалось неожиданным благом. Почти каждый вечер на всю ночь до утра у них было место для встреч, занятий и девочек.

Однако было событие, которое во многом предопределило дальнейшую жизнь еще недавно отслуживших в армии первокурсников. Всем им было тогда по двадцать два года, и новая страсть — жениться! — сплотила их дрогнувшие было в борьбе с гранитом знаний ряды.

А начиналось все так наивно и просто — на носу было 8-е Марта. Девчонок было двадцать пять штук, ребят всего четверо. Раскинули мозгами и стали считать деньги, которых, как всегда, много не оказалось. Посоветовались с родителями. Валерина мать тогда работала завсекцией в крупном промтоварном магазине, расположенном в знаменитой «Кишке» — длинном торговом ряду на улице Маскавас в Кенгарагсе. Она достала для мальчишек двадцать пять красивых коробочек с импортным зеленым мылом, вкусно пахнущим зелеными яблоками.

Осталось присовокупить и подписать открытки, купить оптом двадцать пять штук тюльпанов и приготовить праздничный концерт. Тут уже дело было за Ариком — признанным бардом группы. Вместе с Костецом они разучили на двух гитарах пару шлягеров Антонова. Валера написал шутливое поэтическое послание от «филолухов» «филоложкам», на оставшиеся копейки закупили вина и отправились на лекции.

Но последние три рубля Иванову пришлось все же опять потратить на подорожавшие в день праздника тюльпаны. Точнее, на один тюльпан — высокий, зеленый, в хрустящем целлофане. Его он преподнес отдельно — Алле.

Как уже говорилось, девушки в группе были разные — очень красивые и глупые, обаятельные, но постарше сверстниц и. была еще одна категория сокурсниц, которых Иванову трудно было классифицировать за слишком явной малочисленностью. Это были девушки творческие. Или, по крайней мере, интересовавшиеся творчеством, как таковым.

Обе они были молоденькими, только после школы, первокурсницами. Обе были обаятельными и симпатичными, но не это отличало их от большинства старательных и в общем-то неглупых сокурсниц. Они жили, буквально жили искусством.

Они были на самом деле влюблены, страстно, нежно, по-детски влюблены в литературу, кино, театр, музыку. Они посещали поэтическое сообщество филфака, устраивавшее закрытые вечера в кафе «Лингва», они не вылезали из библиотек сверх программы, они посещали оперу и филармонию. Одна из них, Майя, была скорее ценителем и потребителем талантов. Другая, Катерина, была талантом сама.

Иванов дружил с ними обеими. Его стихи печатали иногда в университетской газете, он входил в объединение поэтов «Маляр», да и вообще считался в группе личностью, не чуждой творческого начала, особенно когда был в запое.

Конечно, девушки семнадцати лет, живущие книгами и знающие о жизни все, что о ней написано было великими творцами простые человеческие взаимоотношения, такие как любовь, замужество, дети. считали абсолютно глупыми, не имеющими к ним никакого отношения. По крайней мере, на ближайшие десять лет. Иванов быстро это понял и, не прекращая приятельских отношений с родственными душами, быстро переключился на объект более реальный.

Алла была его ровесницей, на полгода всего младше. Она уже успела закончить два курса Политехнического, училась на инженера-энергетика, когда внезапно ушла из РПИ (Рижский Питомник Идиотов) и поступила на филфак ЛГУ (Лучшие Годы Уходят). Девушка была из рабочей семьи — отец трудился прорабом на стройке, мать-швея была даже награждена за свои достижения орденом. Честно говоря, Иванову редко случалось общаться с девушками из этой среды. Ну, за исключением недолгой работы на заводе до армии. Все его любови и просто подружки всегда были из офицерских семей. У них были одни убеждения (впрочем, у кого тогда вообще убеждения были иными?), одна среда, одна биография, один образ жизни, да и материальные возможности родителей, соответственно, тоже были примерно одинаковы.

Может быть, поэтому все, что говорилось в семье Аллы ее родителями, было ему страшно ново и интересно. Его забавляло поначалу, а не раздражало, как потом, уже после свадьбы, что теща-орденоносец совершенно не могла понять, «за что платят такие деньги военным бездельникам». Теще, женщине безусловно работящей, ни минуты не сидевшей без дела, но всю жизнь прожившей в Риге, невозможно было объяснить в ответ на замечание: «Твоя-то мама вообще сколько лет не работала», что сама по себе жизнь жены начальника заставы в Туркмении, в песках, в горах, где никакой работы нет просто по определению, — это тяжкий и порою невыносимый труд. Теща с тестем не понимали, что такое отцовские два ранения, полученные в мирное время, они видели только, что у него полковничьи погоны и «Волга» с водителем, на которой, кстати, и отправились вскоре в ЗАГС молодожены. Простейшая сентенция о том, что для того, чтобы стать генеральшей, надо выйти замуж за лейтенанта, совершенно искренне не приходила в голову этим русским рижанам. Они не понимали, что где-то и сейчас есть родной для Ивановых Урал, и Пермь с ее заводами, и родная деревня Ивановых, с ее непролазной грязью. Митрошкины были честными, много работавшими простыми людьми, всю жизнь прожившими в Латвии, никуда почти из нее не выезжавшими, с большой родней в Латгалии и, понятно, потомками русских староверов, бежавших в Прибалтику еще при Петре Первом. Большая Россия для них была страной чужой и далекой уже тогда, в советское время.

Валере, родившемуся в Туркмении, успевшему еще ребенком объехать половину Советского Союза, Валере, у которого родня была в Перми, брат служил во Владивостоке, а дома лежал на полке дембельский немецкий альбом, — ему было странно и от этого еще более интересно видеть совершенно другой мир, в котором выросла Алла.

Сама она, впрочем, была девушкой вполне современной и разносторонней, на одном месте сидеть не любила, выпрашивалась у родителей в экскурсии по разным советским республикам и тоже успела увидеть, что мир за границами Риги отнюдь не заканчивается.

Стройная, спортивная, не то чтобы писаная красавица, но притягательная редким обаянием, Алла как бы застряла посередине между миром Иванова и миром родителей. Значит, был в Союзе и такой, третий мир. Наверное, их было много-много больше, но, как ни странно, они оказались разными, и это впоследствии довольно больно ударило по Валерию Алексеевичу, на своей шкуре с годами прочувствовавшему, что «Не в свои сани не садись» и многие другие банальные русские пословицы на деле оказались куда мудрее книг Карнеги, Владимира Леви и прочего «психоложе-ства».

Но тогда, в самом начале их романа, само по себе ощущение возможности какой-то новой, взрослой, семейной, самостоятельной жизни, жизни во взаимной любви, так долго, с детства, взыскуемой Ивановым, наполняло юношу щенячьим восторгом — и только. А потому простая благодарность за подаренный цветок, дружеский поцелуй в щеку и приглашение мимоходом — зайти домой, пообедать блинчиками с сердцем, приготовленными собственноручно, покорили Иванова сразу и бесповоротно, и он потерял голову.

Музей театра, в котором проходила редкая по тем временам британская выставка «Театр шекспировских времен», находился в двух шагах от дома Аллы. И потому приглашение в гости после посещения выставки оказалось естественным. И блинчики — просто объеденье. И обыденная неромантичность происходящего так резко отличалась от привычных, всегда немного «на цыпочках» увлечений, случавшихся у Иванова до Аллы, была потрясающей именно этой своей простотой. Все восхищало Валеру и в Алле, и в ее родителях, даже то, что он не мог ни понять, ни принять. А вот поди ж ты — нравилось, и все! Наверное, просто пришло время жениться. И эта целевая, программная установка на уровне генов блокировала все, что оказалось до обидного простым и понятным потом, когда первые годы супружеской жизни остались позади. Может быть, он бы одумался со временем, не стал портить жизнь ни себе, ни Алле, но опять вмешался случай, подстегнувший события.

К Алле в гости неожиданно приехал давний ее ухажер — какой-то слесарь из далекого волжского городка, в котором Алла в детстве отдыхала летом у дальних родственников. Причем приехал явно с намерением жениться на Алле и увезти ее к себе на Волгу. Эта история Иванова не охладила, а, наоборот, разъярила. Он сделал все для того, чтобы Алла определилась и навсегда осталась его, и только его девушкой. Ухажер остался с носом и вернулся восвояси на свой завод, а Алла забеременела от Валеры, и без свадьбы было уже не обойтись.

А ведь был же у Иванова пусть и небольшой, но опыт. Татьяна, с которой он познакомился в Каунасе, показалась ему слишком самостоятельной и взрослой, слишком обеспеченной, она явно заняла позицию ведущего в их отношениях. И уже одно это, да и неясные намеки майора на «полезность» такого брака заставили Валеру с легкостью забыть о приятных, но тревожащих неподконтрольностью ему самому матримониальных намеках со стороны молодой женщины.

И ведь уже делал, сразу после армии, попытку жениться. Даже заявление в ЗАГС подавал.

Причиной стал банальный, не совсем трезвый спор «на слабо» на вечеринке в «пограничном» доме. Все свои — знакомые и родные. Соседи по подъезду.

Светка Маляренко была на год младше Валеры. Они познакомились еще в то, первое, рижское лето, когда пограничники только заселили новую девятиэтажку в Иманте. Но тогда случилась любовь с Леночкой Белкиной, вообще восьмиклассницей, и Валера, поглощенный первым на новом месте чувством, ни на кого больше внимания не обращал. А вот когда вернулся из армии «олимпийским» дембелем, в мае 80-го, тогда подросшие за это время девушки-соседки по-новому стали открываться молодому парню.

Но началось все опять не сразу — первой встречей во дворе; началось все опять откуда-то сбоку, через цепь случайностей, издалека, с тех хитрых «подходцев», которыми изобилует наша жизнь. «Пути небесные» понимать доступно только избранным, и не с житейским и духовным опытом вчерашнего солдата было разобраться в хитросплетениях случайностей, поступков, желаний, намерений и обстоятельств.

Отдохнув после дембеля недели три, не больше, Иванов снова вернулся на родную уже «Радиотехнику». Настраивал магнитолы «Рига», флиртовал со сборщицами, пил спирт с рабочими и тихо дожидался осени, чтобы поступить на дневной рабфак университета, или «нулевой» курс, как его еще называли тогда.

Пограничный дом жил своей жизнью. Отец получил повышение по службе и новое звание, старший брат, уйдя после окончания ЛЭТИ на Тихоокеанский флот офицером-двухгодичником, решил остаться в кадрах. Семья должна была скоро переехать из трехкомнатной в Иманте в новую четырехкомнатную квартиру в Кенгарагсе — Алексею Ивановичу теперь положена была, как полковнику, дополнительная комната. Остаток короткого прибалтийского лета вчерашний дембель проводил по будням на радиозазаводе, сидя в белом халате за осциллографом в индивидуальной выгородке на втором этаже огромного нового корпуса. Настраивал и проверял блоки, целовался на перекурах с хорошенькими монтажницами на лестнице, со вкусом обедал в роскошном комбинате питания, таскал домой трехлитровые банки с соком, положенные «за вредность», да обсуждал с напарником — интеллигентным пожилым рабочим — события в Польше и другие насущные вопросы мировой политики.

Мир, с одной стороны, казался застывшим, как муха в янтаре, — солнечное утро, тысячи людей в белых халатах, трудящихся за стеклянными стенами современного производства под веселую музыку заводского радио: «Раз, и два, и три, четыре, пять — снова я иду тебя искать…» — пел веселый голос из мощных стереоколонок «АС-90», выпускаемых здесь же, в знаменитом цехе акустики. Двести полновесных рублей зарплаты — приличные по тем временам для двадцатилетнего парня деньги. Выходные часто проводились в Юрмале — сперва на пляже, потом в каких-нибудь «Вигвамах» — уютном кафе-ресторане, стилизованном под. непонятно даже под что, такими смешными были бревенчатые купола на открытом воздухе, деревянные чурбаки вместо стульев, цыплята гриль, сухое вино и разливное пиво с тминным сыром — одновременно. Вечерами собирались иногда «У самовара» в Дзинтари, там, в псевдорусском «трактире», парни в алых косоворотках и сапогах подавали мясо с грибами в горшочках, водочку, но главное — там играла живая музыка, были танцы и дачницы со всех концов Советского Союза.

С другой стороны, на заводе открыли новое огромное бомбоубежище на несколько тысяч человек. Сдача в эксплуатацию нового объекта гражданской обороны сопровождалась учениями. Внезапно, не прошло и часа после начала первой смены, заревел сигнал тревоги, и металлический голос диктора объявил об угрозе ядерного взрыва. Всем было предложено обесточить рабочие места и, согласно планам эвакуации, выдвигаться к бомбоубежищу на внутренней территории предприятия. Народ загудел и быстро повалил к выходам. Наиболее впечатлительные женщины бежали, толкаясь и повизгивая, даже падали на лестницах; паники не было, но и стопроцентной уверенности в том, что это всего лишь учения, не было тоже. Поэтому, когда у входа в бомбоубежище рабочих встретил начальник гражданской обороны и вместе с мастерами стал распределять — кому какие объекты убирать после строителей и приводить в порядок, попутно раздавая ведра, швабры и тряпки, — все вздохнули с облегчением. А дня через два отец убыл в командировку — формировать боевую маневренную группу из состава войск погранокруга для возможного введения на территорию Польши. И однажды ночью, когда Валера уже крепко спал — вставать в первую смену на завод приходилось рано, — за стеной, в соседней квартире, в голос, очень громко и протяжно запричитала соседка — молодая еще женщина с двумя маленькими детьми. Мать проснулась, пошла узнавать, в чем дело и не нужна ли какая помощь. Вернулась не скоро, ничего не сказав, и только на следующий день вечером объяснила сыну, что мужа соседки, капитана, сбили в горах Афганистана. Несколько экипажей вертолетов из состава войск Прибалтийского погранокруга постоянно, сменяя друг друга, находились там, приобретая боевой опыт.

Совсем недавно отец рассказывал, что экипажи вертолетов, находящиеся в Афгане, за последний месяц в несколько раз превысили нормы расхода боеприпасов. По существующему порядку все отчеты, включая эксплуатационные, присылались по месту «приписки» личного состава, временно откомандированного в состав Ограниченного контингента советских войск. Алексей Иванович объяснил сыну, наказав не болтать лишнего, что это значит, что война перешла в новую фазу, «духов» теперь давят по-настоящему, не жалея ракетных залпов с воздуха даже по одиночным целям, прямо как американцы во Вьетнаме. Значит, сопротивление растет, те же американцы через Пакистан перебрасывают оружие и формируют новые партизанские группы, поэтому война эта всерьез и надолго. Но и без нее не обойтись, если не мы, то те же американцы займут стратегический плацдарм у наших южных границ и не только разместят там ракеты средней дальности, но и всеми силами постараются дестабилизировать положение в советской Средней Азии, ведя подрывную работу среди мусульман, забрасывая агентуру, пытаясь наладить массовое потребление наркотиков в Советском Союзе. Все это показалось тогда Иванову каким-то фантастическим приключенским романом — слово «боевик» тогда еще не было в ходу. Приключения «Джина Грина — неприкасаемого» из подросткового детства оживали в нем и будоражили. Но утром он снова ушел на завод, и все это показалось ему таким далеким и несерьезным, что только поэтому он выполнил наказ отца — не болтать никому о рассказанном. А теперь соседа — дяди Жени уже нет, весь его экипаж погиб и соседка плачет каждую ночь, стараясь не разбудить маленьких детей, но все равно слышно — ведь стены в девятиэтажке сами знаете какие, да и балконная дверь открыта летней ночью для прохлады — все слышно, все слышно.

В 79-м году, когда началась война, вся рота Иванова, служившего тогда в ГСВГ, написала рапорта с просьбой отправить для дальнейшего прохождения службы в Афганистан. Командир полка грозно, но с одобрительной улыбкой, притаившейся в глазах, выругал солдат, «не понимающих, что их служба впереди пограничных застав не менее ответственна, чем в районе боевых действий.» И добавил для совсем уж непонятливых, что война на Юге не отменяет сдерживания НАТО на Западе, поскольку все это звенья одной цепи и неизвестно еще, где вспыхнет огонь завтра.

Валерий Алексеевич рассказывал мне это, не отрываясь от огромного старомодного «тринитрона» в своем кабинете на даче в Вырице. Он курил, пил кофе, отвечал на мои, полные скучающего соседского любопытства, вопросы и одновременно бродил по новостным сайтам Сети; только что ему позвонил приятель из Эстонии — председатель Лиги защиты русских — и предупредил о новых событиях вокруг Бронзового солдата в Таллине. За спиной, на экране телевизора с выключенным звуком, мелькали картинки спутникового круглосуточного информационного канала РТР. Просторный уют большого бревенчатого дома в окружении елей и березок, стеллажи с тысячами книжных томов по стенам, картины друзей-художников, уютные кресла, мониторы компутеров и раскрытые ноутбуки (кабинет Валерий Алексеевич делит с Катериной на двоих), серая выриц-кая кошка, спящая на спине, развалив лапки, у системного блока; овчарка, лежащая у ног, — покой и тишина окружали нас, обволакивали мирной истомой. Но картинка на «плазме» показывала очередную взорванную ночь и концлагерь для русских в терминале Таллинского порта, на мониторе мелькали заголовки информационных агентств, кричащие о том, что НАТО и ЕС поддерживают действия Эстонии. Отмалчивался демонстративно и не делал никаких заявлений президент — бывший подполковник КГБ, тоже служивший когда-то в ГСВГ.

А на стене, рядом с письменным столом, заваленном фотографиями, флэшками и дисками, висел бумеранг, вывезенный Ивановым из Австралии. По бумерангу скакали кенгуру, он поблескивал красным полированным деревом и все время грозил сорваться с вбитых в дерево стен двух маленьких никелированных гвоздиков, на которых держался.

Валерий Алексеевич перехватил мой взгляд, усмехнулся и снял бумеранг со стены.

— А он ведь и в самом деле возвращается! — Иванов поднялся с вертящегося кресла и подошел к окну, распахнутому в сад. Изловчился и бросил, крякнув, кривую загогулину в томное весеннее небо. Бумеранг пролетел над лужайкой, чуть подумал, вздрогнув, сделал плавную петлю и влетел обратно в кабинет, снеся по дороге хрустальную вазу с веткой цветущей черемухи. Ваза тяжело ухнула на пол, залив водой и мокрыми белыми лепестками половицы.

— Слава богу, не разбилась, — удовлетворенно выдохнул Иванов, поднимая мокрую вазу, заблестевшую сразу влажными искорками на солнце, льющемся в окно. — А ведь могла и разбиться вдребезги. — Валерий Алексеевич задумчиво посмотрел на экран телевизора, на котором, блестя щитками космических шлемов, наступала цепью на русских мальчиков эстонская полиция. Я молчал, не удивляясь уже несколько театральным жестам соседа, постоянно твердившего мне про «образы» и «смыслы», которыми наполнена жизнь. Иванов поднял выразительным жестом палец, дескать, погоди секунду, сейчас что-то покажу, подошел к компьютеру и открыл один из порталов, на которых периодически публиковал свои статьи. На большом фото, предварявшем статью, чуть прищурившись, с усталой рассеянной улыбкой, смотрел на читателя он сам…

— Вот, погляди! 2007 год, а меня как в 91-м торкнуло… Истерики не принимаю, но только «дарагие рассияне» опять лишают русских людей веры в Родину. Помогают ассимиляции, так сказать, чтобы и мысли не было вернуться в Россию!.. (Непечатное слово сорвалось с уст и вышло таким цветистым, что даже сам автор невольной импровизации смутился.)

Оно конечно, еще Иван Грозный писал польскому королю, что «тебе со мною ругаться честь, а мне с тобою — бесчестие!». Эстония — это еще не повод для великой державы содрогаться от негодования. Но судьба русских людей, похоже, никого в российских властных структурах не волнует сама по себе именно потому, что они — русские.

«Бронзовый солдат живее всех живых?

Это нужно не мертвым…

Я не знаю, какие меры, примет, наконец, моя страна в отношении Эстонии. Я не знаю, когда перестанут, «обсуждать» и «консультироваться» депутаты, сенаторы, и министры.

Они, на самом, деле, «обсуждают, и консультируются» уже 17 лет.

«Наши» в очередной раз не пришли и вряд ли когда-нибудь придут. «Наши» (я не имею в виду молодежный клоунский союз, устраивающий пер-формансы с резиновыми изделиями), НАШИ, в исконном РУССКОМ смысле этого слова, наверное, слишком сильно заняты пошивом георгиевских ленточек. А значит, «наших» в России попросту уже не осталось. Во всяком случае, во власти.

Никто! Никто из политиков, политиканов и политпроституток НИ РАЗУ не вспомнил о ЖИВЫХ русских людях в Эстонии. О тех, кто пошел под дубинки, водометы, и слезоточивый газ; о тех, кто пошел в камеры эстонского гестапо. О тех, кого убивали под объективами телекамер.

Весь день ответственные лица моей страны что-то неуклюже бормотали о павших красноармейцах, о памяти, о победе в Великой Отечественной войне и о том, что они «не допустят», «выразят», «сделают заявление» и «посоветуются». Им вторили в очередной раз, как после Кон-допоги, не знающие, что сказать, журналисты. И тоже: «оскорбили память мертвых», «неизвестна судьба памятника», «Бронзового солдата распилили на части»…

А под этот закадровый текст на экране шла «картинка» с избиваемыми, растоптанными русскими людьми. Еще ЖИВЫМИ русскими людьми! Которых топчут уже 17 лет — начиная с того момента, когда первый президент России прилюдно помочился на шасси самолета, на котором прилетел в Таллин — подписывать приговор русским во ВСЕЙ Прибалтике.

И все эти годы российские политики — «наследники Великой Победы», устраивающие каждый год помпезные юбилеи и раздающие георгиевские ленточки, — ПРЕДАЮТ живых русских людей.

«Это нужно не мертвым. — это нужно ЖИВЫМ!» — неужели никто этого не помнит?

Проблема легитимности российской власти — проблема из проблем. Капкан, из которого никак не вырваться ни президенту, ни его помощникам, не говоря уже о многократно перекрасившихся депутатах и сенаторах. НАДО соблюсти невинность «первого президента России». Иначе, конечно, КАК быть с легитимностью президента нынешнего? И то же самое с Конституцией. И самим, государством. Да, это ПРОБЛЕМА.

И всем, приходится ЛГАТЬ. Лгать, что неделю назад почивший Ельцин «дал народу России истинное народовластие». Лгать, закрывать глаза, не упоминать… Но ведь все равно ПРИХОДИТСЯ, приходится смотреть ПРАВДЕ в глаза. Никуда не деть предательство миллионов ЖИВЫХ русских людей в Прибалтике и во всех республиках бывшего СССР. Никуда не деться от предательства в Рейкьявике; никуда не деться и от договора по ДОВСЕ. И от расширения НАТО на Восток. И приходится исправлять ошибки, и приходится разрывать договоры. И называть вещи своими именами — все равно приходится. Иначе — конец.

Сейчас, когда я пишу эти строки, по телевизору показывают умершего чуть не в один день с Ельциным Ростроповича и восторгаются тем, как он играл Баха на руинах Берлинской стены… А за пять минут до этого показывали президента, который укорял НАТО за. все, что послужило следствием позорной сдачи итогов той самой ВЕЛИКОЙ ПОБЕДЫ.

Никакого ЦЕЛЬНОГО непротиворечивого мировоззрения, никакой ясной картины мира, ни одного слова без ЛЖИ. И снова, когда бьют и даже уже (события в Таллине продолжаются и этой ночью и уже перешли в противостояние русских не только с полицией, но и с эстонскими националистами без формы) УБИВАЮТ русских людей, нам обещают «посоветоваться с европейскими организациями». Нам показывают СИЛЬНЫЙ ход — почти начало экономической блокады — на Камчатке (!) в торговой сети из продажи изъяли свежие эстонские молочные продукты…. Наверное, много изъяли… Это серьезный удар по Эстонии, конечно. И адекватный. Лицу нашей власти адекватный. Лицу власти моей страны.

НАШИ не пришли в Латвию, когда там. закрывали русские школы. НАШИ не пришли в Эстонию. НАШИ не пришли… Этих «НАШИХ» оскорбляет только, когда тревожат мертвых русских бойцов. Живые русские воины, в которых вынуждены превращаться простые сопливые мальчишки и девчонки в Риге и Таллине, слишком, опасны, для политического и материального благополучия лиц, имеющих серьезные бизнес-интересы в Прибалтике. НАШИ не придут. Или придут слишком поздно. Таково свойство нынешних «наших».

Россия — моя страна. Я гражданин России. Но когда мне пишут письма мои соотечественники и друзья, оставшиеся в Таллине и Риге, не по своей вине оставшиеся там и не по своему желанию; когда меня спрашивают: «Что же там у ВАС? Опять тысяча первое китайское предупреждение?» — что я могу сказать о МОЕЙ стране?

Меня трудно назвать человеком вспыльчивым. Я не привык бросаться голословными обвинениями и мечтать о благоглупостях — вроде подъема по тревоге Псковской дивизии.

Я знаю, что политика — это искусство возможного. Но всему есть пре^дел.

И даже если ЗАВТРА УТРОМ Россия сделает все, что в ее силах, чтобы ЗАЩИТИТЬ русских людей в Эстонии — единственных сегодня истинных и достойных наследников Победы, СОБОЮ защищающих павших воинов, — даже если Россия это сделает.

Сегодняшнее задумчивое мычание власть имущих все равно вечным позором останется на политических партиях, сенаторах, депутатах и министрах.

НЕ ЭТИМ людям СМЕТЬ праздновать 9 Мая и раздавать георгиевские ленточки.