Ю. Иваск Цветаева[545] {165}
Ю. Иваск
Цветаева[545] {165}
Сердце — бросив…
— ликуй в утрах,
Вечной мужественности взмах![546]
1
У Цветаевой есть свой читатель, но, по-видимому, для литературных кругов эмиграции ее творчество — нечто чуждое и даже враждебное. Цветаеву — ценят, печатают, но, за малыми исключениями (Слоним, Святополк-Мирский), о ней не говорят — замалчивают, и это, думается, вполне естественно. — У Цветаевой — «наступательная тактика»; Цветаева требует и завоевывает — это-то именно и чуждо всей вообще зарубежной литературе, которая не наступает, а обороняется, защищается и — укоряет, взывает (— «глас вопиющего в пустыне»[547]). Цветаева слишком сильна для литературных сфер эмиграции — это не обвинение, лишь констатирование факта.
Цветаева в одиночестве. Но в этом своем одиночестве Цветаева разрабатывает, в сущности, очень современные темы. Цветаевское творчество чуждо злободневностям современности, но в нем действуют силы крайних (не в зависимости от их окраски) течений нашего века. Цветаева — очень «эпохальна», но мудрее самой эпохи — захватывает глубже и видит дальше.
Однако сперва о чисто поэтической задаче Цветаевой.
2
Поэзия Цветаевой — отталкивается от XVIII в. B ee поэзии живут традиции, назовем условно, державинско-шишковской школы декламативной поэзии архаистов. Вот формула одной из главных задач этой школы:
1) «Уметь высокий Славянский слог с просторечивым Российским так искусно смешивать, чтоб высокопарность одного из них приятно обнималась с простотою другого».
2) «Уметь в высоком слоге помещать низкие слова и мысли… не унижая ими слога и сохраняя всю важность оного» («Рассуждения о Старом и Новом Слоге», 1803, адмирал Шишков).[548]
«Эти строки», пишет Цветаева, «я ощущаю эпиграфом к своему творчеству» (из письма).[549]
Державинско-шишковская языковая традиция идет через Тютчева, мимоходом задевает, напр., Кузмина, Мандельштама и, наконец, продолжается Цветаевой (NВ. — Вяч. Иванов — представитель старой архаической школы, ломоносовской, херасковской, в его поэзии — гегемония «высокого штиля»). Возможно ли дальнейшее развитие этой традиции? Не завершительница ли Цветаева? — Может быть; но высокие интонации декламативной мелодики (выражение Б.Эйхенбаума) в поэзии архаистов, слышимые также у Некрасова и Маяковского, еще далеко не использованы. Когда говорят о кризисе современной поэзии, как-то не учитывают эту поэтическую традицию, а некоторые, может быть, даже считают ее антипоэтической.
Тема цветаевской декламативной поэзии — «стихийное» (т. е. некоторая могущественная воля, осуществляющаяся, не задумываясь о целях), которое, однако, выявляется и действует по строго определенной системе.
«Стихийное» в цветаевской поэзии — «подлый язык», разговорный язык, и напряженные восклицательные речения (эмфазы, требующие музыкально-выдыхательных ударений); и «стихийны» — излюбленные Цветаевой отрывистые, последовательно «стяженные» трехсложники (логаэды). Эти размеры встречаются очень редко. Обычно паузы в трехсложниках «гуляют» по стиху (и в гекзаметрах и в паузниках). У Цветаевой же тенденция именно к строгой последовательности в распределении пауз (в сб. «После России» около 40 % всех стихотворений написаны «правильными» паузниками, логаэдами).
В поэзии Гумилева и Маяковского — «возмужали» женственные паузники Жуковского, Фета, символистов.
Цветаевские трехсложники — мужественны и тяготеют к математической точности (т. е. — прием «стяжений», разрывающий стих, — у Цветаевой — разрывает его на определенном участке).
Здесь мы наблюдаем — второе — «логическое» начало цветаевской поэзии.
«Логическое» — «высокий штиль», холодные, великолепные и, как нечто отвлеченное, воспринимаемые нами архаизмы, и — четкость, точность речений-формул —
Ты охотник, но я не дамся,
Ты погоня, но я есмь бег.
(«Жизни»).
Романтическое в классическом, «стихийное» в «логическом», Дионис в Аполлоне, эрос в логосе, стихия в системе — вот главная (и я ограничиваюсь ею) поэтическая задача Цветаевой, и вместе с тем — не есть ли это — тема нашей эпохи (ее крайних, наступательных движений).
3
«Стихийны» современные молодые люди из спортивных и боевых дружин, они сильны и веселы, большие оптимисты — но куда же они идут? — Сами не ведают. Об этом должен знать. — Проблема авторитарного мышления, авторитарной демократии.
Стихийная сила молодежи прекрасно организована, ее иррациональный числитель подведен под некоторый рациональный знаменатель. Юное воинство вполне во власти вождя.
Молодежь не знает — куда; вождь должен знать (все вообще!), но знает ли?
И еще — стихия рационализирована, упорядочена, но надолго ли? Где исход этим, человека растворяющим, человеческим (все же!) стихиям. Может быть, впереди — катастрофа, перед которой померкнут все бедствия, когда-либо постигшие человечество. — Возможно, но этот вопрос меня мало интересует. Чтобы проникнуть в сущность какого-либо явления — это опыт — необходимо проникнуться им. Посему — значительна и серьезна проблема — что будет с «новыми спартанцами», с их энтузиазмом и пафосом — в случае удачи? Чего они захотят тогда? Где последний и окончательный исход нашей мужественной, героической и безумной эпохи?
В зарубежной русской литературе ответ на этот вопрос имеет смысл искать только у Цветаевой.
Зем — ля утолима в нас,
Бес — смертное — нет.
Те — ла насыщаемы,
Бес — смертна алчба.
(трагедия «Тезей»)
4
Стихии современности еще пребывают в младенческом состоянии. В поэзии Цветаевой они уже достигли зрелости.
Стихия — стихия-страсть, мятущаяся в вещах и в человеке — главный герой цветаевской поэзии.
Античная концепция (Эврипид) — человек страдает от страстей, которые — нечто внешнее, рок, судьба. Романтическая концепция (Шекспир) — человек страдает от страстей, которые его alter ego. У Цветаевой страсть сама страдает.
По отношению к человеку эта страсть-стихия — нечто безличное, потому что человек для нее — только средство. Но сама по себе эта стихия — личность, она живет, ищет, борется и — мучается (в противоположность мертвой, ко всему равнодушной динамике бергсоновско-прустовского потока безличной жизни).
Темы страсти обнаруживаются в темах служения — ученичества (Ученик…), одиночества мудрости (Бессонница…) и одиночества девства (Георгий, Ипполит, Царь-Девица…) и особенно в теме любви-вражды (Зигфрид — Брунгильда, Тезей — Амазонка…)
Страсть сталкивает и отталкивает — мятется, но не тратит сил впустую — ею руководит холодная и острая мысль —
Закон! Закон! Еще в земной утробе
Мной вожделенное ярмо.[550]
Мятущаяся страсть-стихия — заключена в законе, в логосе, который дает направление и направляет ее к последним и окончательным исходам —
От высокоторжественных немот
До полного попрания души:
Всю лестницу божественную — от:
Дыхание мое — до: не дыши![551]
У Цветаевой даны три образа исхода — разрешения, вольной смерти (т. е. конца, окончательности, которая уже не жизнь). — Могущественно стремление к этому разрешению.
Взмыв — выдышаться в смерть!
Или:
И не опомнившись — мертвым пасть:
О страсть! — Страсть! — Страсть![552]
5
В тот град осиянный,
Куда — взять
Не смеет дитя
Мать.[553]
Вот эти три образа исхода стихии-страсти.
1. Вакхический рай, увековеченная, обессмерченная земная страсть в ее напряженнейшем моменте. В этот рай — Вакх-Дионис уносит Ариадну, покинутую Тезеем на Наксосе. Это рай вечной юности — бессмертия и красоты (трагедия «Тезей»).
2. Спартанское небо (см., напр., берлинский цикл стихов в сб. «После России»). — Вечность бесстрастия, «царство теней», в которую страсть перелилась, изошла — в корне изменив свою сущность.
Здравствуй, бесстрастье душ!
В небе тарпейских круч,
В небе — спартанских дружб!
Здесь страстное утверждение бесстрастия. Отблеск, отсвет небесного бесстрастия — в земных дружбах — братьев, брата и сестры, отроков, Иисуса и Иоанна. Но в земном плане — опасность: в бесстрастии каждой из этих земных дружб — тлеет уголек страсти.
3. Бог, который дан Цветаевой в образе разрастающегося баобаба (Письмо к Рильке)[554] — некто, совмещающий страсть и бесстрастие: бог-рост, бог-движение через жизнь и смерть. Тема лишь отчасти намеченная. —
Ибо бег он — и движется.
Ибо звездная книжица
Вся: от Аз и до Ижицы —
След плаща его лишь.
(«Бог», «После России»)
В свое время, на анкету «Чисел»,[555] Цветаева ответила:
Моим стихам, как драгоценным винам,
Наступит свой черед.
Не наступил ли уже!
Может быть, сама Цветаева и не ощущает своей связи с нашей эпохой — наша эпоха метафизически с ней связана.