Вас. Логинов Все то же{149}
Вас. Логинов
Все то же{149}
Только что прошел вечер поэтов и литераторов в Комсобе,[506] вечер, наполовину посвященный Маяковскому, — железобетонному сердцу, по выражению кого-то, барабанщику революции, барабанщику искусства, русскому Маринетти, урбанисту по преимуществу, поэту народных толп, обладавшему огромным четырехугольным ртом, из которого, как из бездны, извергались оглушительные слова: «левой, левой, левой…»
Поэт самолично свел расчеты с жизнью, совершенно так же, как его нежнейший антипод Есенин, ибо оба встали в непримиримое противоречие с бытом.
В последнем номере «Воли России», вышедшем в Праге в текущем году, помещено последнее произведение Маяковского — «Баня», — драма в шести действиях «с цирком и фейерверком», являющаяся злой сатирой на коммунистические верхи, где читатели узнают главных героев пьесы Луначарского и Горького.
Нельзя назвать это произведение блестящим, в особенности по сравнению с ранними произведениями Маяковского, но в нем есть некий «Марш Времени», — обычное стихотворение стиля Маяковского, написанное короткими рваными строчками, и в нем звучит непередаваемая предсмертная грусть, которая сквозит среди дифирамбов пятилетке и коммуне, через квази-ударный тон коммунистического агит-поэта:
Впе —
ред,
Вре —
мя.
Вре-
мя, вперед.
Вперед страна, скорей моя.
Пускай
старье
сотрет.
Вперед, время.
Время, вперед.
Пусть вымрет быт-урод.
Быт-урод не только не умер, — он сам убил Маяковского, и этот монотонный припев: «время вперед, время вперед», звучит и грустью и отчаяньем, и полной безнадежностью, несмотря на казенную браваду.
В том же номере «Воли России» — большая поэма Марины Цветаевой, которая называется «Маяковскому»,[507] где эта идея поглощения Маяковского бытом выражена так резко и ясно, что дальше идти некуда. Старое некрасовское выражение: братья писатели, в нашей судьбе что-то лежит роковое,[508] — еще лишний раз подтверждается этой замечательно сильно написанной поэмой.
Тирада о братьях писателях усиливается еще новой идеей: все то же… Все то же, что было и сто лет тому назад, и теперь происходит и будет происходить в будущем. И не только здесь, на земле, но и на небесах, не только в теперешней России, но и в некрасовской России, — это перманентное, тягучее, убивающее человека, его личность, его творчество, — «все то же».
Родители рудят,
Вредители — точут,
Издатели — водят,
Писатели — строчут.
Это мрачное, дико-пессимистическое мироощущение, пожалуй, нисколько не менее значительно и трагично, чем ставшее трафаретным некрасовское выражение о «братьях писателях» и их роковой судьбе, ибо и здесь их роковая судьба продолжается. Вот Маяковский на небе встречается с Сергеем Есениным и между ними происходит такой диалог:
Советским вельможей,
При полном Синоде…
— Здорово, Сережа…
— Здорово, Володя…
Умаялся? Малость.
По общим? По личным.
Стрелялось? Привычно.
Горелось? Отлично.
Так стало быть пожил?
Пасс в нек’тором роде.
— Негоже, Сережа.
— Негоже, Володя.
Ведь так и полагается быть поэту, хотя это и стыдно и совестно, — вопрос только, кому — самому ли горевшему, или стрелявшемуся поэту, или кому-либо другому. А по существу, конечно, это не хорошо, ибо что хорошего, когда человек стреляется или сгорает от водки.
Негоже, Сережа.
Негоже, Володя.
Прахом пошла русская поэзия и русские поэты и именно всегда шли и будут идти прахом — такова их участь, а почему — неизвестно, и кто от этого страдает — тоже неизвестно: сама ли по себе русская поэзия и русские поэты, Россия ли, общечеловеческая культура, искусство вообще, или вообще человеческая жизнь, независимо от нации и политики.
Тут же, на небесах, и Маяковский, и Есенин продолжают свой разговор, указывая на тени тех, кто отошел приблизительно таким же неестественным путем в царство небесное:
— Вон — ангелом! — Федор Кузьмич…
(Сологуб),
По красные щеки пошел
(за своей женой Анастасией Чеботаревской, бросившейся в Неву).
— Гумилев Николай.
На Востоке
В кровавой рогоже
На полной подводе.
— Все то же, Сережа.
Все то же, Володя.
Кровавая рогожа на полной подводе — вот характерный символ русской пишущей братии, которая, как оказывается, видит повторение своей судьбы и на том свете, ибо мертвые Есенин и Маяковский и на том свете решили по этому случаю быть бунтарями.
Сережа, мил-брат мой,
Под царство и это
Подложим гранату.
Все то же, все то же, — и там, и здесь, и в прошлом, и в настоящем, и в будущем, и нет выхода из всего этого.
И мертвый Есенин так заканчивает свой ужасающе-пессимистический диалог с мертвым Маяковским.
А коли все то же,
Володя, мил-друг мой —
Вновь руки наложим,
Володя, хоть рук — и —
Нет.
. . . . . . . . . . . . .
И на растревоженном
Нами Восходе —
Заложим, Сережа!
— Заложим, Володя![509]
Вот последний призыв поэтических мертвецов, собственной жизнью и собственной смертью познавших эту ужасную истину, что «в мире — все то же».