281*. В. В. Котляревской

281*. В. В. Котляревской

5 мая 1908

Петербург

Дорогая и бедная Вера Васильевна!

Я прочел Ваше письмо, когда Вы уже летели в поезде между Москвой и Петербургом. Актерам не дают писем до спектакля. Я получил письмо, придя на следующий день на репетицию. Прочел, и мне стало вдвойне грустно. Во-первых, потому, что Вы так страдаете, а во-вторых, потому, что я был настолько эгоистичен, что не поборол свою хворь и не собрался раньше к Вам. Мне стыдно и обидно, хотя я мог бы найти кое-какие оправдания. Нет нужды их перебирать, так как я знаю, что Вы не сомневаетесь в моих добрых чувствах к Вам и совершенно основательно приписываете мое опоздание свойственной мне нераспорядительности.

Хотел писать Вам тотчас же по получении письма, но этого уже не мог исполнить, так как мое недомогание усилилось, и я, играя больным, так уставал, что свободное время лежал как пласт. Теперь я слег в постель и потому пишу карандашом. Простите.

Сегодня мне лучше, и я даже встаю и немного прохаживаюсь по комнатам, но слабость отчаянная, а послезавтра необходимо играть Штокмана, или все остановится. Немирович уехал по делам, и потому на меня навалились еще новые заботы. Беда, да и только.

Говорить о Вашем горе не умею. Слишком глуп, чтоб сказать важное и сильное. Бог даст, время, природа и вера (а она присуща всем, даже самым ярым атеистам) помогут Вам. Постараюсь Вас развлечь или отвлечь, хотя на время, чтением этого письма. Вот то немногое, что в моих слабых силах.

Итак, перенеситесь на секунду в тот мир кулис, который временно Вам чужд, но был недавно и будет скоро вновь опять дорог. У нас кипит борьба и жизнь. Первый взрыв революции утих, и мы подсчитываем плюсы и минусы. После больших усилий все-таки удалось сдвинуть труппу с той мертвой точки, на которой все было хотели утвердиться и почить на лаврах. Теперь уже можно свободнее говорить о стилизации, о ритме чувства и о всем том новом, что нарождается, пока еще в уродливой форме. Это плюс. Актеры поняли, что нельзя дремать, и точно проснулись. Сам я, перебирая все, что было собрано за два года среди метаний и поисков, вижу, что ничего серьезного не найдено. Это минус.

Удалось напасть на след новых принципов. Эти принципы могут перевернуть всю психологию творчества актера. Я ежедневно делаю пробы над собою и над другими и очень часто получаю преинтересные результаты. Больше всего увлекаюсь я ритмом чувства, развитием аффективной памяти и психофизиологией творчества 1. С помощью таких проб мне удается на старых ролях довод[ить] себя до значительно большей простоты и силы, мне удается усиливать свою творческую волю настолько, что я при жаре и нездоровье забываю о болезни и получаю энергию на сцене. Кажется, что труппа почуяла новое и переста[ла] подсмеиваться над исканиями и с большим вниманием прислушивается к моим словам. При свидании мы поговорим обо всем этом, так как теперь вся эта сложная тема утомила бы Вас в своих подробностях. Лучше посплетничаем.

Во-первых, маленькое поручение, которое тоже Вас отвлечет, а нам принесет пользу. В Гурзуфе должен находиться наш актер — Горев (сын Федора Петровича). Он способный, но глуповат, хвастлив, врунишка и очень влюблен в себя, но милый и славный мальчик. Не подавая и вида, что я шепнул Вам о нем такую аттестацию, заберите его в руки и, с присущим Вам умом и тактом, подсмейтесь над его недостатками. Уверьте его в том, что он только в Художественном театре может сделаться актером, что чем дольше он не будет играть большие роли красавцев-героев, тем скорее он сделается настоящим артистом. Заранее благодарю за дружескую услугу.

Что сказать о нас? Все то же самое. Ругают нас — больше уж невозможно, но сборы огромные, несмотря на то, что мы приехали без всякого репертуара. «Жизнь Человека» — это один ужас, гадость, а не пьеса. «Росмерсхольм» хоть и хорошо поставлен Немировичем, но мало сценичен. Остальное — старье. Приглашения летят со всех сторон, но у меня нет сил, чтоб на них откликаться. За этот сезон я очень устал. Старые друзья как-то поразъехались, поразбрелись, а новые малоинтересны. Живем мы замкнуто. Кроме С. М. Зарудного, который по-прежнему мил, Боткина, Стаховичей, изредка Чюминой, Гуревич, Андреевск[ого] — никого не видим. Читаем нудные, скверные пьесы запоем, но, хоть шаром покати, ничего интересного нет. Как бы нам не умереть с голоду от безрепертуарья.

Больше не могу писать, устал. Целую Ваши ручки, а Нестору Александровичу дружески жму их. Дай бог Вам сил и рассудительности, чтоб в своем большом горе разделить то, что достойно страдания, от того сентимента, что нередко лишь без нужды раздувает горе. Быть может, летом встретимся. Кажется, мы тоже будем в Шварцвальде.

Сердечно преданный и любящий

К. Алексеев

Жена просит передать, что она Вас мысленно целует и жмет руку Нестору Александровичу.