118*. З. С. Соколовой

118*. З. С. Соколовой

7 сентября 1901

Москва

Милая Зина!

Как мне досадно, что я не мог тотчас же написать ответ на твое милое и сердечное письмо. Ты не из тех, с которыми надо разводить светские церемонии, ты сама человек работы и потому поймешь, что я не писал так долго потому, что не мог этого сделать. Однако я уже дохлопался. Заболел перед началом сезона и растерял все накопленное за лето здоровье. Сегодня встал с постели после жабы (теперь горло не болит, и думаю, что письмо не заразное, но все-таки разорви его). Нет худа без добра, и моя болезнь дала мне возможность написать тебе. Пишу плохо, рука не тверда. Бедная Маруся истрепалась хуже меня, но пока бодра и энергична. Она разорвана на три части. Дети — в Любимовке, где царит небывалый даже в нашем доме хаос. Я — в Москве, больной. Самый разгар генеральных репетиций — в театре. Знаю, и она каждый день тоскует о том, что не соберется написать тебе, не как обязательство, конечно, а по доброй воле, — ей хочется, как и мне, сказать тебе что-нибудь доброе, хорошее.

Сильно чувствую и ясно понимаю, какие минуты ты пережила во время припадка и первого периода болезни Зюли, одна, среди степей и лесов, не отдавая [себе] отчета в том, что происходит с дочерью. Я дважды испытал это в Москве, переполненной докторами и аптеками, и каждый час ожидания доктора казался мне томительной вечностью. Я почувствовал тогда, что от такого состояния можно поседеть. Это было при смерти Ксении и дифтерите Киры. Как жаль, что все это приключилось с Зюлей перед самой зимой. Ведь ее придется очень беречь. По твоему описанию я рисую себе картину ее припадка, как ты называешь, сердечного, и меня он не пугает. Знаешь, странность. Должно быть, это у нас в роду усиленная нервность при подъеме температуры. Сильнее всех это выражается у Киры — при начале дифтерита два доктора констатировали смерть. Пульс и дыхание остановились, она была синяя, закоченелая… И потом, при малейшем подъеме температуры сверх 39 — у нее повторялось то же, но в более слабой степени. У Игоря то же свойство в значительно меньшей степени. Как раз в эту болезнь я испытал такое же чувство — при жаре в 39,5. Бред, сердце бьется неровно, удушье, какие-то кошмары и проч. Это какой-то родимчик. Для семьи Ругон-Маккаров ¹ это очень подходящая болезнь. А если бы Зюля медленно поправлялась… знаешь, что бы я решил заранее и привел бы в исполнение без всяких «но»? — уехал бы в теплый климат. Я знаю, тебя эта мысль рассердит, но я все-таки ее забрасываю. Однако зачем думать о худшем, все обойдется прекрасно, и Зюля вместе со всеми вами будет сидеть у нас в театре на «Дикой утке», «Крамере», новой пьесе Немировича (очень неглупая вещь) и пр. и пр.

Должно быть, я стал стареть (телом, но не душой). Меня пугает сезон. Как заглянешь в длинную вереницу из 200 спектаклей… ой, ой, ой! 20 раз «Штокман», 30 — «Крамер», потом — Петербург. А когда убеждаешься, что настоящего помощника еще не появляется на горизонте, знаешь, что хочется сделать? Сманить тебя, Костеньку, Зюлю в Москву. Право, я бы это сделал, если бы не был у вас в нынешнем году. Но я уехал под таким чудесным впечатлением… рука не подымается разорять это гнездышко. Остается пожалеть о том, что арена деятельности мала. Вот почему ставлю точку и не говорю ни о роли в пьесе Немировича ², ни о других моих мечтаниях, ни о том актерском червяке, который точит тебя даже перед постелью больной, в тишине. Все это знакомые болезненные и сладкие чувства, которые рано или поздно приводят людей, всех без исключения, к своему настоящему призванию. Все там будем, брат Аркадий!.. Различны только формы, а суть одна и та же. Однако ставлю точку, а то договоришься до чего-нибудь неладного…

Какие новости?… Чехов счастлив в супружестве. Супруга его — сияет. Он пишет фарс, это под большим секретом. Могу себе представить. Это будет нечто невозможное по чудачеству и пошлости жизни. Боюсь только, что вместо фарса опять выйдет рас-про-трагедия. Ему и до сих пор кажется, что «Три сестры» — это превеселенькая вещица.

В «Дикой утке» сделано все, что можно. Если не оробеют молодые актеры, может выйти хорошо. «Крамер», 2-й акт, кажется, удастся и произведет впечатление. Все дело в 4-м, очень трудном и неловко сделанном у автора. Репетиции этого акта прервал сперва пожар ³, а потом моя болезнь. Что-то будет? Пьеса Немировича понравилась при чтении всем. О Горьком ни слуху ни духу ⁴. Остальное все по-старому. Газеты опять самым подлым образом начали клеветать и осмеивать. Но это перестало уже действовать и на нас и на публику. С актерами, которые почувствовали силу в предстоящем репертуаре, сладу нет. Приходится ругаться и изображать Грозного и т. д. и т. д.

Что делается дома — ты, вероятно, знаешь. Не хочется и говорить об этом. Говорю, конечно, не про свою семью, которой доволен в полной мере.

Скажи Зюле, чтоб она не унывала. Художественный театр ждет ее в самый разгар сезона. Пусть она не грустит о том, что нас будут поругивать здорово. Очень уж все озлились.

Какой ужас с Костенькой, вот совпадение! Я бы не мог доиграть акт и ушел бы со сцены. Целуй его крепко. Всех девиц (и Володю в том числе) до 12 лет целую, после 12 лет — целую их ручки. Знакомым и крестьянам жму руки и еще раз очень благодарю за спектакли.

Жду от тебя размеров сцены, тогда вышлю декорации и закажу отдельные пристановки. Напиши, какие важнее.

Однако устал, кончаю. Перечитывать не буду. Все равно, если и есть ошибки, я их просмотрю. «Забыл, все забыл, да и некогда», как говорит Чебутыкин в «Трех сестрах».

Ну, прощай, — не забывай и не сердись, если за зиму не буду писать. Будет тяжелый сезон: «Штокман», «Крамер», пьеса Немировича, «Потонувший колокол», «Дядя Ваня», «Чайка» и две новых пьесы — ужас!

Крепко обнимаю.

Твой Костя

7 сент. 901