Глава III Результат

Глава III

Результат

Ринальдо

— Получено радио с Меркурия на ваше имя.

— Читайте, голубчик, — устало сказал Ринальдо, с трудом скрывая необъяснимую, но непреоборимую неприязнь: он так и не смог привыкнуть к новому секретарю.

— Зашифровано вашим шифром, — сказал Варош.

— Хорошо. Давайте.

Он поставил на стол опустевшую чашку, на дне которой вздрагивали лоснящиеся крупные капли. Он только что ознакомился с сообщением экологов: динамическое ограждение прорвано северо-западнее Огненной Земли — под угрозой Галапагосы и чилийское побережье. Он только что ознакомился с ответом астрофизиков, чисто теоретическая задача отсечения Солнца от нейтринного фона была решена, и решение оказалось фатальным: нужна энергия, равная полной энергии звезды по меньшей мере класса Солнца; такую энергию в Солнечной системе просто неоткуда взять, в ней лишь одна звезда — само Солнце. На плане Мэлора можно ставить крест.

Хорошо. Мы вывезем десять миллиардов. Пусть даже двенадцать. Пусть даже — кровь из носу — двенадцать с половиной. Но что будет с их душами там, когда они узнают все? Легче всего отмахнуться: это их проблемы, нам бы разобраться со своими, с тем, что навалилось сейчас, а уж души, понимаете ли, — пусть спасибо скажут, что живы остались, и не киснут, вот и все души. Но…

Если у них снова возникнет какая-то трудность, которая потребует общих усилий?

Доделывать, переделывать, начинать сначала нам придется еще не раз…

Но когда мы решаем, будто переделывать уже не придется, и то, что делается сейчас, — совершенно правильно на все времена, нужно лишь делать скорее и лучше, тогда мы предпочитаем исключительно веру. Так быстрее, легче, необременительнее. Кажется, что это в интересах всех — не дать делу утонуть в досужих спорах; споры же в такие времена всегда почему-то называют досужими, наверное, из страха оказаться не в состоянии убедить оппонентов в своей правоте. Так вдобавок и людям здоровее: общая вера упрощает и соединяет, а личные раздумья — усложняют и разъединяют, и нужно на порядок больше доброты, терпимости, понимания, чтобы сохранить способность к общению; куда проще дать отстричь себе две трети человеческого мозга и этим застраховаться от угрозы человеческого одиночества. Но когда приходит неизбежное время начинать сначала и переделывать, тот, кто раньше просто верил, теперь так же просто не верит — и он уж пальцем о палец не ударит. И уже сам спровоцирует следующий шаг в ад — нарастание принуждения. На которое так сетует потом. И вместо того чтобы следить за точным соблюдением наилучшей меры, следить сообща, одни все силы отдают тому, чтобы заставлять, а другие — тому, чтобы уклоняться. А когда мера оказывается пройденной и начинается сопротивление и распад всей социальной структуры, заставляющие принимают их за сопротивление и саботаж уклоняющихся. И по привычке отвечают механическим, бездумным усилением давления. И так вместе влетают в следующий кризис.

Что же будет с ними там, на Терре? Кто и как сумеет их объединить?

Надо верить, верить… надо верить, любить беззаветно, видеть солнце порой предрассветной…

Солнце.

Он вспомнил о полученной депеше. Что там еще о Солнце?

«В течение последней недели наблюдалось замирание процесса, совершенно необъяснимое в рамках всех существующих теорий. Мы не сообщали об этом, сомневаясь в точности замеров, но вчерашние и сегодняшние данные в корне меняют всю картину. Мы не беремся пока ничего интерпретировать, хотя между собой, разумеется, пытались это делать, и не можем строить какие-либо прогнозы, но на данный момент процесс совершенно прекратился. Солнце совершенно стабильно. Мы отнюдь не уверены, что это — навсегда, поскольку после происшедшего мы вообще ни в чем не можем быть уверены, но на данный момент угрозы нет никакой и Солнце совершенно стабильно. Волчек, Кабурая, Армстронг».

Это была последняя шифрограмма в жизни Ринальдо. Он перечитывал ее раз за разом, пытаясь понять умом, а сердце все поняло сразу и догадалось, что больше ему незачем биться; свет гас неудержимо, воздух стал твердым и холодной стеной стоял напротив, поодаль. Потом мир отвалился от Ринальдо, как шелуха.

Чари оторвала губы от его руки, мертво лежавшей поверх простыни, — серой и чуть влажной руки, поросшей мелким серым волосом, исхлестанной синими рубцами вен. Веки Ринальдо затрепетали и замерли вновь, туго обтянув глазные яблоки. На виске медленно колыхалась жила, высоко горбясь над кожей. И Чари вновь припала к руке; один из бесчисленных проводов, шедших к Ринальдо, зацепился за ее локоть — врач молча отвел провод в сторону. Ринальдо лежал, как в паутине, паутина мерно гудела, что-то булькало, и переливалось, и щелкало, и едва слышно шелестело, но он умирал.

Не умирай, думала Чари, исступленно втискиваясь широко открытым ртом в холодную дряблую кожу. Я никуда больше не уйду! Я поняла: о тебе надо заботиться. Я перекрашу волосы, честное слово, сделаю в точности как у мамы, ты представь только: скандинавская блондинка, но смуглая, с персидскими глазами и ртом; все будут оборачиваться. Я опять надену тот голубой шарф, помнишь? Он тебе нравился, ты все время на него смотрел! Ты даже не представляешь, что девчонка может быть такой заботливой! Хочешь, я рожу тебе ребенка, у тебя будут наконец свои дети. Мы уедем, поселимся на берегу чистого теплого моря, вы будете гулять у прибоя, играть, пугать чаек, сидящих на камнях, он будет передразнивать их крики, а ты будешь негромко смеяться, а я буду ждать вас и готовить окрошку… и через пять лет, ну, через десять — ты отдохнешь, ты перестанешь страдать и станешь как все. Ну почувствуй же меня, я молодая! Я люблю, люблю, люблю! Не представляешь, как люблю!

Спасибо, отвечала ей дряблая кожа. Но моря…

Не смей умирать, думала Айрис. Ты всегда был полным, чудовищным эгоистом, так хоть раз подумай обо мне, и так я ничего уже не стою. Как жить, если уйдет единственный, в ком само мое существование порождало чувство — пусть чувство боли, все равно чувство; мне же совсем не для чего станет жить, не умирай, не смей, я отдам тебе его дочь, так и быть, пусть дурит, это ненадолго у нее, стоит только посмотреть на тебя, заморыша, и поймешь, что это ненадолго у нее, но ты будешь бывать у нас, жить у нас, жить с ней, пока ей не опротивеешь, жить с ней — но обо мне… Давай теперь так, и нам опять будет сладко-больно. Она льнула взглядом к синим присохшим векам, гипнотизировала, кричала…

Нет, отвечали ей присохшие веки.

Не смей грубить мне, кричала Айрис. С каких это пор у тебя вошло в привычку умирать при мне, да еще говорить колкости при этом? Ты что, забыл, что всю жизнь меня безнадежно любишь?

Не забыл, отвечали присохшие веки.

Послушайте, растерянно говорил Астахов, уставясь в узкое, запрокинутое, изъеденное тенями лицо. Вы не имеете права. Еще масса дел. Да ничего еще не кончилось! Все только начинается, а вы — бросаете дела. Я-то ведь не знаю, что делать с океанами! Там же кошмар что творится! Разве до отдыха сейчас?

Я тоже не знаю, что с ними делать, отвечало ему запрокинутое лицо.

Но я же действительно не знаю! И никто не знает! Очнитесь, подумайте. Хоть пару слов, хоть намек, а там — уж как хотите, правда. У меня не хватит духу, а ведь это самое главное. Я же… Ринальдо! Я же слабый!

Хорошо бы, если так, сказал Ринальдо. Хватит с нас сильных.

И больше с ним никого не было.

Синий холм на виске пугающе вздулся, замер, затрепетал, а затем медленно опал и перестал шевелиться. Секунду все стояли неподвижно. Потом врач молча взглянул на часы и пошел по кругу, снимая контакты, отдирая присоски. На экране осциллографа сияла узкая, как лезвие, тонкая и неподвижная линия — мимоходом врач щелкнул тумблером, и экран погас.

Мэлор

На опушке папоротниковой чащи компания молодых ребят самозабвенно резалась в футбол. Мэлор остановился, прислонившись к шесту, на котором красовалась уже пооблупившаяся надпись: «В ночное время вход в лес запрещен. Соблюдать осторожность. Плотоядные лианы!» Некоторое время он бездумно смотрел, как голые по пояс строители, покрикивая друг на друга, гоняют мяч по утоптанной глинистой площадке, за которой, одна вплотную к другой, теснились тяжелые полусферы замерших у котлована экскаваторов. Когда под общие вопли и добродушную, азартную перебранку: «Куда ты смотрел?!» — «А сам-то!» — в ближайшие к нему импровизированные ворота закатили очередной гол, Мэлор оттолкнулся плечом от шеста и не спеша подошел к вратарю.

— Сто лет не играл, — сказал он. — Дайте постоять.

— А ты чьих же будешь? — подозрительно спросил вратарь, звонко похлопывая по мячу широкой ладонью. Его плечи и грудь лоснились, мокрые от пота; от налипшей пыли кожа приобрела лимонный оттенок.

— Астрофизических, — поколебавшись, ответил Мэлор. Парень усмехнулся.

— Что ж вы, астрофизики, — сказал он. — Вовремя со звездой не могли разобраться? То давай-давай на Терру, то давай-давай с Терры…

— Только длительные постоянные наблюдения показали опасность, — объяснил Мэлор и с досадой сплюнул. — А, не говори, самому тошно. На Землю вернемся — вставим приемной комиссии фитилей.

Последний звездолет на Землю ушел три четверти часа назад.

— Да уж надлежит, — сказал вратарь. — Сколько мы тут настроили! И главное, все скорей, скорей, в три смены! Обидно… — Он внезапным стремительным движением кистей выбросил мяч в Мэлора, но Мэлор успел поймать. По лицу вратаря скользнула тень удовлетворения. Он обернулся к сбившимся в кучу игрокам и крикнул:

— Ребята! Тут астрофизик страдает! На ворота хочет. Дадим?

— Все равно делать не хрен, — отозвался один из команды. — Пусть встряхнется.

— Спасибо, — сказал Мэлор и стянул свитер, разорванный от ворота до лопатки. Чжуэр пытался насильно втащить его в катер, а он исступленно отбивался и кричал: «Оставьте! Я жить не буду!», и отрывал от себя длинные сильные руки, и свитер с мягким шерстяным треском разъехался чуть ли не пополам. Это отрезвило обоих. Еще несколько секунд Чжуэр, тяжело дыша, глядел в лицо Мэлору белыми бешеными глазами, а потом резко повернулся и почти упал в лифт. Вратарь, усмехаясь, посмотрел на свитер, но ничего не спросил. Вытащил из кармана брюк леденец, развернул и, кинув яркую обертку рядом со свитером, развалившимся на колючей голубоватой траве, сунул в улыбающийся рот. Мэлор вбросил мяч, который почти сразу перехватил противник, и понял, что его будут проверять. Защитники «провалились» с почти очевидной нарочитостью; невысокий, блестящий в жарком полуденном свете мулат, ловко обведя последнего из пытавшихся преградить ему путь, прошел по левому краю поля и с пушечным треском пробил в правый верхний. Мэлор прыгнул. Он чувствовал какую-то дьявольскую легкость: ему показалось, что сейчас он допрыгнет до стоящей в зените звезды. Мяч, больно ударив его по ладоням, свечой ушел вверх. Ребята закричали; мулат в сердцах ударил воздух кулаком и тут же сам зааплодировал.

— Эй, астрофизик, — позвал вратарь сзади. — Возьми варежки, руки отобьешь.

Мэлор обернулся. Парень стаскивал перчатки.

— Играл? — спросил он, посасывая леденец.

— В универсе.

— Неслабо стоишь. — Вратарь подошел вплотную. — Как звать-то тебя?

— Мэлор.

— Федор, — сказал вратарь и протянул Мэлору руку. Они обменялись рукопожатием, и Мэлор вдруг понял, что не сможет разжать пальцев. Ему хотелось обнять вратаря. В ушах его кричал и надрывался Ринальдо: «Но даже этих замечательных мы не успеем вывезти все равно, все равно! Так не лучше ли дать им спокойно…» Ядовитое, слепящее жжение проклюнулось и набухло в углах глаз. Не хватало расплакаться, подумал Мэлор.

— Что с тобой? — с беспокойством спросил Федор. — Мэлор! У тебя что-то случилось?

Мэлор взял перчатки.

— Ничего, — сказал он. — Просто жутко устал.

— Отдыхай, — сказал Федор. — Кнопку застегни, слетит, — заботливо напомнил он. Мэлор застегнул. Мы тоже за эти сорок дней вымотались. — Он, уперев руки в поясницу, со сладким стоном прогнулся и огляделся по сторонам. — А теперь вот играем… Хорошая планета, черт, жалко. Только начало налаживаться… Сколько ей еще осталось, не знаешь?

До схлопывания ядра оставалось от трех до пяти часов.

— Недели три, — сказал Мэлор.

— Значит, еще дней десять тут париться, — проворчал Федор. — Эх, астрофизики… Хорошо, хоть сейчас вовремя засекли. А то шарахнуло бы прямо в разгар энтузиазма…

— Эй, асы! — крикнул мулат, ухмыляясь с ехидцей. — Вас так и будет двое на воротах?

— А что, — сказал тот, кто разрешил Мэлору встряхнуться, — может, и правда возьмем его запасным? На случай, если, скажем, Теодор об Маринку кисть вывихнет?

Все засмеялись.

— Тебе сколько лет?

— Двадцать девять.

Федор присвистнул.

— Старичок… — Обернулся к команде: — А может, скажем, что двадцать три? Все равно двадцать девять ему ни одна собака не даст.

— Вот еще, врать. Скажем как есть. Вечером свободен?

— Свободен, — кивнул Мэлор.

— У нас с монтажниками матч-реванш. Хочешь запасным?

— Хочу.

— Я бы еще пообстрелял, — ревниво сказал мулат, и тот, что разрешил Мэлору встряхнуться, ответил:

— Само собой. Времени вагон.

Мулат легко сорвался с места и, выбивая из площадки тугие облачка лимонной пыли, побежал к мячу с кровожадным криком:

— Угловой! Угловой!

Астахов

— Радио с Трансплутона. Корабли возвращаются с Терры.

— Корабли? — переспросил Астахов, делая упор на множественное число.

— Да, — ответил секретарь. — Точное количество пока не определено, но несколько десятков сразу.

— Ну что же это такое творится… — с тихим отчаянием проговорил Астахов. — Ничего не понять… — И принялся грубо растирать ладонями лицо.

Он практически не спал уже третьи сутки — работы по океанам было выше головы. А тут еще такие сбои в графике движения звездолетов. Ничего, подумал он, подбадривая себя, справимся, где наша не пропадала. Справимся. Во что бы то ни стало надо справиться, другого выхода просто нет.

Завод законсервировали. Сколько сможем, столько вывезем на Терру, все равно она как нельзя кстати оказывается, остальных попробуем прокормить в Северном полушарии здесь. Часть Северного полушария, возможно, удастся спасти. Даже почти наверняка.

Терра. Что у них там еще с отправкой порожняка? Такая пауза. Теперь идут эскадрой. Самодеятельность какая-то, наверняка идиотская. Как неудобно, что пришлось начинать без связи. Этот Саранцев так ни черта и не сделал, только зря хвалился. Чем он так приворожил покойного Ринальдо? Связи нет и, видно, не скоро будет.

Просто-таки одно к одному, кавардак. Ладно, что делать. Во что бы то ни стало мы справимся с чем бы то ни было…

Он постоял еще несколько мгновений, собираясь с мыслями, а потом вяло двинулся к столу, потому что пора было составлять суточную сводку для Совета.

Чжуэр

Чжуэр шел первым, и отдельно от слитно прокатывающегося по громадному залу шороха шагов тех, кто следовал за ним, резко поскрипывали его высокие ботинки.

Прозрачные двери лифта, подождав, беззвучно съехались за спиною Бекки. Щурясь от яркого света, заливавшего зал ожидания космопорта, Бекки несколько секунд стояла неподвижно, потом почти побежала Чжуэру навстречу — от волнения и ужаса у нее подгибались ноги.

— Мэлор! — выкрикнула она, задыхаясь. — Мэлор Саранцев! Мне сказали — вы должны знать…

Чжуэр остановился. И остановилась компактная группа за ним. Лицо Чжуэра было презрительно непроницаемым.

Теперь, когда у него на глазах скользнуло в могильную бездну черной дыры едва не полтора миллиона людей; когда его познакомили с текущей экологической обстановкой на Земле; когда ему рассказали о кончине Ринальдо, он знал твердо цену гуманистам — они умеют только ошибаться да жертвовать собой. Почему так? От непоследовательности, от половинчатости? Оттого что они всегда хотят, как говорится, и на дерево залезть, и штаны не порвать? Оттого что они не столько делают дело, сколько на каждом шагу, по любому поводу решают гамлетовские вопросы, от которых у любого нормального человека давно уже скулы сводит с тоски? Или оттого что каждый из этих хилых праведников слишком занят собой и своей исключительностью и в глубине души считает вполне праведным лишь самого себя, а в других не видит высоких порывов, приписывая их либо наивности, либо тщеславию, либо политическому маневру?

Разобраться в этом — дело психологов. Дело Чжуэра — с этим покончить. Быстро и жестко. Если понадобится — силой. Времени на болтовню и на ошибки уже не осталось.

— Мэлор… — едва слышно выдохнула Бекки. Она еще надеялась.

Твердо глядя ей в глаза, Чжуэр точным скользящим движением поднял руку и снял фуражку — в просторной тишине скрипнули тугие ремни, крест-накрест перечеркнувшие забронированную глухим комбинезоном широкую грудь.

Откуда-то сбоку почти на цыпочках подошел Варош и, наклонившись к уху Чжуэра, тактично понизив голос, но даже не глядя на рыдающую рядом женщину, произнес:

— Заседание Совета в шестнадцать часов. Ваш доклад поставлен первым.

Чжуэр сдержанно кивнул и надел фуражку.

Октябрь — ноябрь 1986,

Репино — Ленинград