7. Отступление

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

7. Отступление

Что-что, а отступать с достоинством британцы умели. Корунна в 1809 году, Кабул в 1842 году, Дюнкерк в 1940 году, а в 1914 году – Монс. В Бельгии и Франции того августа британские экспедиционные войска пожинали плоды государственной политики Асквита, повторявшего ошибку многих британских правительств, на протяжении столетий прибегавших к той же тактике «символического жеста». Министры отправили на Континент до абсурдного крошечную армию, которая тут же ввязалась в сражения между крупнейшими европейскими сухопутными державами. Только благодаря счастливому стечению обстоятельств – большой французской армии и промедлению немцев – британским экспедиционным войскам удалось избежать катастрофы, которая грозила им из-за несообразных размеров и некомпетентности главнокомандующего. Ни в коем случае нельзя забывать, что общий отход французской армии из восточной Франции представлял собой куда более важный (хотя бы в силу масштабов) стратегический маневр, чем отступление британцев из Монса. Солдатам Жоффра дальше к востоку пришлось испытать примерно то же, что и британцам.

В течение 11 дней после Ле-Като на гнетущей жаре, перемежающейся неожиданными грозами, длинные колонны людей, лошадей и повозок тянулись на юг, иногда засыпая на ходу или во время езды. Сержант артиллерии Уильям Эджингтон писал 26 августа: «Дошли до Сен-Кантена под проливным дождем, всех страшно клонит в сон. Пайка нет. <…> Весь личный состав подавлен – не только из-за постоянного отступления, но и из-за полного отсутствия информации; похоже, нас просто гонят назад вслепую»{523}. Некоторые отстающие, не в силах терпеть боль в стертых ногах и бесконечный унылый марш, украдкой ускользали в ближайший лесок или поле, где засыпали блаженным сном, а просыпались уже в немецком плену или погибали от рук немцев. Иногда таких отставших укрывали бельгийцы и французы, некоторых выдавали, других в ряде случаев расстреливали месяцы спустя. Вспыхивали и мелкие бои, когда арьергардные части, отставая, оказывались отрезанными от своих.

Для некоторых британских офицеров и рядовых Ле-Като оказался непосильным испытанием на прочность. Поздним вечером 26 августа Том Бриджес, выведя свой грохочущий копытами драгунский эскадрон на центральную площадь Сен-Кантена, с изумлением обнаружил две-три сотни распростертых на булыжнике изможденных солдат, не реагирующих ни на брань, ни на тычки. Еще большим потрясением оказалось то, что два батальона – Уорвикский и Дублинские стрелки – сложили оружие на вокзале после того, как их командиры подали мэру Сен-Кантена документ о капитуляции, чтобы спасти город от обстрела. Бриджес забрал у французов позорный документ. Но когда он послал курьера сообщить обоим полковникам, что его кавалерия прикроет отход их батальонов, войска отказались двигаться пешком, только на поезде. Тогда Бриджес объявил, что не оставит в городе ни одного живого британского солдата, если в течение 30 минут они не отправятся в путь. Угроза подействовала, солдаты угрюмо поднялись и начали выдвигаться. После этого майор занялся лежащими вповалку на городской площади. «Если бы у меня был оркестр», – подумал он, глядя на спящих беспробудным сном. Тут взгляд майора упал на магазин игрушек, и его осенило. Вооружившись барабаном и дудкой, они с горнистом принялись круг за кругом обходить площадь, наигрывая «The British Grenadiers» и «Tipperary»[19].

Солдаты начали смеяться, затем захлопали. Бриджес заявил, что отведет их обратно в полки. Один за другим они поднимались и строились. Стемнело. Бриджес с трубачом, подгоняя свою пеструю колонну игрой на губной гармошке, повели ее прочь из Сен-Кантена. Некоторые из этих солдат действительно вернулись в строй 2-го корпуса, однако четыре дня спустя 291 человек из Уорвикского полка по-прежнему числился в пропавших без вести и «отставших». Оба провинившихся полковника, командир уорвикцев Джон Элкингтон и командир Дублинских стрелков Артур Мейнуоринг, были разжалованы за попытку сдаться. Приговор отражен в приказе по армии за 14 сентября: «За позорное поведение, недостойное офицера и джентльмена»{524}. Элкингтон, несмотря на свои 49 лет, решил смыть позор поступком, достойным героя книжного романа, и вступил во Французский иностранный легион, где потерял ногу и получил орден Почетного легиона. Позже король Георг V восстановил его в рядах британской армии и даже наградил орденом «За выдающиеся заслуги», однако полковник провел остаток жизни затворником и награды надевать отказывался. В числе молодых офицеров Уорвикского полка был Бернард Монтгомери, который спустя годы в мемуарах ясно дал понять, что он невысокого мнения об Элкингтоне и что при Ле-Като происходила настоящая бойня.

Другой командир батальона, наоборот, отзывался о последствиях сражения с гордостью за свой полк: «Моим глазам предстала неорганизованная на вид масса солдат из всех частей, перепутавшихся между собой. Они отступали без спешки, но и без строя. Паники не было, только неразбериха. [После этого] я заметил уилтширцев, которые маршировали по дороге стройными рядами, хоть сейчас в бой». До Сен-Кантена, расположенного в 30 км к юго-западу от поля битвы, они дошли за ночь на 27 августа. К рассвету 2-й корпус был уже на Сомме, в 55 км от Ле-Като, продемонстрировав, что маршировать британцы умеют не хуже, чем сражаться.

Учитывая, что вклад сэра Джона Френча в британскую кампанию после Монса был беспорядочным и бесславным, союзникам сильно повезло, что противник справлялся еще хуже. Клюк маневрировал своими куда более крупными войсками бессистемно, то и дело упуская возможность поймать уязвимых британцев в ловушку. 27 августа немецкий генерал в дополнение к допущенным ранее просчетам продолжил вести армию на юг, тогда как британцы отклонились на юго-восток, к Парижу, не потревоженные врагом. Зато в этот день внимание Клюка сполна почувствовали на себе французские дивизии по левому флангу от британцев.

Одним из последствий нервного срыва главнокомандующего британских войск (иначе его поведение не назовешь) стал проникнутый упадническими, пораженческими настроениями доклад Жоффру его связного со ставкой верховного командования, полковника Шарля Юге. 26 августа француз заявил: «Британская армия проиграла сражение и, кажется, полностью развалилась». В последующие дни командование британских экспедиционных войск охватило уныние. 27 августа Юге выслал еще одно донесение, в котором утверждалось: «Обстоятельства складываются так, что в данный момент британской армии больше не существует. Она не в состоянии снова выйти на поле боя до тех пор, пока не отдохнет как следует и не восстановится». Британские авторы часто упрекают полковника в пессимизме, но это несправедливо. Юге всего лишь выразил панические настроения, преобладающие в британском штабе в целом и у главнокомандующего в частности.

Столпотворение отставших и явная растерянность некоторых высших офицеров породили панику, которая, в конце концов, дошла и до Лондона. Юге предполагал, что сэр Джон Френч может настоять на отводе экспедиционных войск в Гавр. Главнокомандующий действительно лелеял фантастическую идею вывести свою армию из кампании на несколько недель для реорганизации и переукомплектования, а верхушка штаба не предпринимала никаких попыток восстановить веру в свои силы. Генри Вильсон отправил распоряжение командиру 4-й дивизии: «Сбрасывайте все боеприпасы и весь лишний груз, сажайте своих раненых на любой имеющийся транспорт, хоть гужевой, хоть моторный, и двигайтесь, двигайтесь». Тот же приказ получил 2-й корпус. Смит-Дорриен тут же его отменил, за что получил выговор от сэра Джона Френча.

Пораженческие настроения в верхах не имели под собой почти никаких оснований. 1-й корпус Хейга практически не участвовал в боях. Большая часть 2-го корпуса страдала прежде всего от усталости – боевой дух по-прежнему был на высоте. Солдаты недоумевали, почему бегство от врага продолжается. Не видя огромных серых масс клюковских и бюловских армий, они самоуверенно полагали, что разобьют немцев в два счета, судя по опыту предыдущих боев. Однако главнокомандующий видел только один выход: ввиду чрезмерного превосходства сил противника и неуверенности в союзниках экспедиционные войска должны продолжать отступление, если получится, до самого моря. Лишь благодаря предусмотрительности генерал-квартирмейстера сэра Уильяма Робертсона, организовавшего временные склады боеприпасов и продовольствия по всему маршруту отступления армии, войска не голодали и сохранили способность сражаться.

Британские экспедиционные войска промаршировали 160 км от Монса до Марны, урывая для сна не больше четырех часов в сутки. Трое изможденных ирландских гвардейца, засыпающих буквально на ходу, ковыляли, держась за ремень адъютанта, лорда Десмонда Фицджеральда. 28 августа Гай Харкорт-Вернон писал: «Движемся теперь куда медленнее, но какое-то расстояние все же покрываем»{525}. На привалах делали проволочное заграждение, срезая проволоку с фермерских оград, и копали картошку на полях, злорадствуя втайне по поводу этого узаконенного воровства. Как ни удивительно, 29 августа гренадеры пожертвовали целых два часа на традиционное построение, связанное с выплатой денежного содержания.

Периодически случались стычки с немцами. Коннахтские рейнджеры внесли заметный вклад в традиции Первой мировой, исполнив «It’s a Long Way to Tipperary» во время высадки во Франции. Звезда Daily Mail Джордж Кернок, услышав песню, упомянул ее в материале для репортажа. О дальнейшей судьбе песни читаем в дневнике редактора новостей: «Шеф [лорд Нортклифф] распорядился прославить ее, напечатать ноты, чтобы все знали. Утверждает, что вскоре благодаря гению Кернока ее будут распевать повсюду»{526}. Так и вышло. Однако 26 августа слава и удача обошли Коннахтских рейнджеров стороной. Выступая в арьергарде, они не получили приказа отходить и в результате потеряли 280 солдат и шестерых офицеров, включая и полковника, – почти все пропавшие угодили в плен{527}.

Еще больше досталось 2-му батальону Королевских мюнстерских стрелков 27 августа. Командовал им офицер с французскими корнями по имени Поль Шарье, который три недели назад бурно радовался возможности повоевать с Германией, историческим врагом его народа. К северу от Этре мюнстерцы пали жертвой очередного провала в системе связи: упустили приказ об отходе и были отрезаны. Ирландцы попытались ускользнуть по придорожным канавам, пока максим не давал врагу приблизиться. В конце концов их загнали во фруктовый сад, где они отстреливались до вечера, пока немцы под прикрытием стада не предприняли финальную атаку. Четверо раненых мюнстерских офицеров и 240 солдат были взяты в плен, 10 офицеров и 118 представителей других званий – убиты, включая известного своими эксцентричными выходками Шарье, который в этот раз сражался в пробковом шлеме. Он получил два ранения в возглавленных им контратаках, прежде чем батальон сдался. Среди погибших был и павший с саблей в руке лейтенант Одри, брат которого позже прославился как автор детских книг о паровозике Томасе.

В другом месте напарник ездового Горация Гоутема, везущего 83-мм пушку, получил пулю прямо в руку, занесенную на спину лошади, на которую он собирался вскочить. Гоутем умудрился перевалить его на другую лошадь. Однако через какое-то время напарник обмяк в седле от потери крови и соскользнул на землю. На счастье артиллеристов, им встретилась полевая скорая, которая подобрала раненого, и тот, в отличие от остальных, отправился в безопасное место. Хуже всего Гоутему пришлось, когда его батарея доехала до реки со взорванным мостом. Дальнейший путь на юг лежал через наведенный Королевскими саперами шаткий понтон, вокруг которого рвалась немецкая шрапнель. «Нужно было дождаться, пока отгрохочут снаряды, потом пулей мчаться на другую сторону – по одной упряжке за раз. Один расчет мы потеряли, его разнесло в клочья. Задело мою подручную лошадь, но мы прорвались. Если кто и заслужил награды, то все до единого рядовые саперных войск, потому что, стоило кому-то из них свалиться в воду, на его место в [понтонную] лодку тут же кидался другой»{528}.

Сержант Оксфордширско-Букингемширского полка в эти дни то и дело подбадривал своих солдат криками «Держитесь, ребята! Мы войдем в историю!». Может, для истории оно и годилось, но усталых солдат эти возгласы только раздражали. Капрал Бернард Денор из Беркширского полка гораздо больше воспрянул духом, когда его товарищ Джинджер Гилмор нашел губную гармошку и, ковыляя, пошел во главе роты, наигрывая разные мелодии, «хотя ноги у него были стерты так, что все портянки промокли от крови. <…> В основном он играл “The Irish Emigrant”. Хороший марш. <…> Один офицер предложил мне проехать немного на его лошади, но я посмотрел на него и отказался»{529}. Другие таким альтруизмом не отличались. Военный врач из Королевского валлийского полка, спешиваясь, чтобы осмотреть раненого, попросил проходящего камерунца подержать поводья. Тот мгновенно вскочил в седло и был таков, вынудив незадачливого врача дальше добираться пешком.

Вскоре лошади начали хромать одна за другой – многих требовалось подковать, но кузниц по пути не было. Хромающие и павшие лошади попадались по всему маршруту войск вместе с брошенными телегами и снаряжением. Возчик Чарльз Харрисон со своими товарищами кормился в основном сырыми овощами с придорожных полей. Несколько человек позже получили взыскания за то, что потеряли фуражки, соскользнувшие с головы, когда они клевали носом во время езды. И все это время отступающая армия теснилась на дороге рядом с плотными колоннами беженцев, некстати облачившихся в самую нарядную одежду (потому что именно так они всегда одевались, выезжая за пределы деревни), покидая дом на долгих четыре года.

Война разливалась по Франции, затопляя значительный кусок большой державы, еще не приспособившейся к новому состоянию, и местами порождая довольно курьезные ситуации. Когда штабу Королевского летного корпуса понадобились автомобильные шины и фары, один из офицеров 29 августа просто съездил в парижский салон «Даймлер» и нагрузил полную машину, расплатившись золотыми соверенами из пузатого саквояжа, выданного ему на этот случай. «Любят англичане эпатировать», – качал головой в восхищении перед этими «удивительными» людьми продавец-француз{530}. Неожиданное столкновение современности и старины наблюдали уставшие пилоты летного корпуса, которым однажды во время отступления пришлось ночевать, не снимая форму, в стогу внутри амбара, тогда как их аэропланы на ближайшем поле охранял эскадрон Североирландской кавалерии.

Сотрудник штаба, отправленный в качестве связного из 1-го корпуса, после встречи 29 августа со Смитом-Дорриеном и его штабными записал в дневнике, что настроение во 2-м корпусе совершенно не похоже на царящее в ставке верховного командования и никакого уныния нет в помине: «Все довольно спокойны и благожелательны; найдут минутку для пары добрых слов и совсем не суетятся»{531}. Однако некоторым офицерам казалось, что боевой дух британских экспедиционных войск падает. Полковник Джордж Моррис из Ирландской гвардии – он погибнет два дня спустя – «с мрачным видом» доказывал коллеге-офицеру, что «это обычная история: союзники не могут договориться и все идет наперекосяк… через две недели нужно плыть обратно в Англию»{532}. Гай Харкорт-Вернон писал домой 29 августа: «Марши – это кошмар. Если нам не дадут день передышки, скоро у нас ни одного живого человека не останется». Однако через несколько часов бесценного отдыха он дописал: «Пожалуй, мы еще довольно долго продержимся. Удивительно, как меняется мировоззрение после еды и сна». Тем не менее день за днем британцы продолжали отступать, как и идущие справа от них французы.

25 августа подполковник Герхард Таппен, начальник Operationsabteilung (оперативного командования) немецкого генштаба, заявил с удовлетворением: «Через полтора месяца дело будет сделано»{533}. Союзники могли сколь угодно большое значение придавать Монсу, Ле-Като и прочим сопоставимым по размаху сражениям, однако основная масса немцев главным считала то, что они продолжают наступать, отражая каждую контратаку французов. К 27 августа верховное командование отказалось (пусть явно это и не признавало) от плана окружить Париж с запада, решив, что раненого врага теперь остается лишь затравить и уничтожить. Успехи вскружили голову немецкой армии и привели к недооценке противника. Нанеся серьезный урон французам, Мольтке с подчиненными не учел, что в этом столкновении величайших сил за всю предыдущую историю даже такие крупные потери не обескровят противника настолько, чтобы лишить его способности к сопротивлению. На рубеже августа – сентября кайзеровским командованием овладела фатальная самонадеянность: оно внушило себе, что одержать окончательную победу можно и без продуманной стратегии.

Однако на некоторых участках, в частности на Лотарингском фронте, наступающие немцы несли не меньшие потери, чем отступающие французы. 25 августа войска Жоффра предприняли контратаку в Шармском проходе между Туром и Эпиналем со сложным рельефом из рек и крутых холмов. В сражении, которое вошло в историю как битва на Мортани, около 225 000 французских солдат выступили против 300-тысячной армии кронпринца Рупрехта. 28 августа бои перетекли в затяжную стадию, но баварцы уже пролили порядочно своей крови для такого небольшого преимущества – по оценкам одного из историков, их потери в Эльзасе-Лотарингии составили 66 000 человек. Наступление немцев замедлилось, особенно в 3-й армии Гаузена: командование Мольтке признало необходимость, по крайней мере до начала сентября, держаться вровень с соседями, для чего иногда приходилось притормаживать свои войска. Вечером 29 августа наступил решающий момент: Бюлов склонил своего подчиненного Клюка сменить направление продвижения и забрать вглубь – на восток, чтобы нанести смертельный удар 5-й армии Ланрезака. Предложение было принято без одобрения начальника штаба, хотя оно серьезно расходилось даже с модифицированной версией доктрины Шлиффена. На следующий день Мольтке дал согласие. Ему тоже казалось, судя по всему, что теперь достаточно лишь загнать разбитые французские армии на юго-восток, к швейцарской границе.

Немецкие радиограммы об этих передвижениях перехватила мощная радиостанция на Эйфелевой башне; через несколько часов копия стратегического приказа уже лежала на столе Жоффра. Как бы ни ошибался главнокомандующий прежде, сейчас он моментально осознал, зачем немцам понадобилось пересекать французский фронт далеко от Парижа, и разглядел удобную возможность позвать союзников на помощь. Бюлов со своим раздутым самомнением приказал Клюку пройти парадом перед не побежденным еще врагом. Фалькенхайн предупредил Мольтке 30 августа, что французская армия вовсе не разбита, а проводит организованное отступление. Если Жоффр на самом деле разбит, рассуждал прусский военный министр, где в таком случае поток трофейных орудий и снаряжения, где толпы пленных, которые должны оказаться в руках победителей?

Мольтке от доводов Фалькенхайна отмахнулся, однако на самом деле они только добавили тревог командующему, которого и без того терзали потаенные страхи. До этого он был настолько убежден в непременной победе на Западном фронте, что, предложив сперва развернуть в Восточной Пруссии шесть корпусов, в итоге ограничился двумя. Однако в беседе с адмиралом Мюллером тогда же, 30 августа, он уже недоумевал вслед за Фалькенхайном, где же обычная для сокрушительной победы над вражеской армией река трофеев: «Вопреки фантазиям кайзера, мы оттеснили французов, но пока не разгромили. Это еще предстоит. Где наши пленные?» 1 сентября начальник Генерального штаба ненадолго воспрянул духом. Его захватила перспектива предпринять новую попытку широкого охвата между Верденом и Реймсом. Однако, как часто бывало в те дни, немцы продвигались слишком медленно, а войска Жоффра отступали слишком быстро, делая маневр невозможным. Тревога Мольтке росла. Неужели победы, которыми так восторгался его августейший повелитель, сводятся к банальному захвату французской и бельгийской «недвижимости»? Он поделился своим беспокойством с подчиненными, но, поскольку от оперативного командования армиями Мольтке отказался, его страхи никак не повлияли на действия Клюка и Бюлова в последующие, роковые для немецкой армии, дни.

Тем не менее ошибочно было бы перекладывать всю ответственность за рухнувшие мечты немцев о победе в 1914 году на двух командующих армиями. Скорее, они стали заложниками фундаментальной ошибки стратегического военного плана своей страны. Маловероятно, что масштабный замысел мог дать быстрые окончательные результаты без полной деморализации союзных армий – которой не случилось. А вот Мольтке шаг за шагом отказывался даже от собственной модификации доктрины Шлиффена, ослабляя правый фланг и 24 августа согласившись на то, чтобы баварцы кронпринца Рупрехта преследовали отступающую к Нанси армию Кастельно. По мере роста немецкой самонадеянности продуманная (при всей своей дефектности) доктрина Шлиффена сменялась простым исполнением сиюминутных задач. Командующие кайзеровскими войсками вели бесконечное преследование отступающих французов и британцев. Бюлова, Клюка и командиров других армий дальше к югу больше беспокоила растущая усталость людей и лошадей, чем потери в сражениях. Им казалось, что все крупные битвы уже позади.

В Берлине советник Бетмана-Гольвега Курт Рицлер писал: «Уже строятся планы дележа трофеев. <…> Сегодня смотрели карту. Я всегда ратую за учреждение вассальных государств. Канцлер нынче пригласил меня к себе, спросил, какие есть мысли насчет условий мирного договора»{534}. Несколько дней спустя он добавил более философскую запись: «Мы, немцы… разбудили в себе силы, масштаб которых даже представить нельзя было. Самое главное, мы открыли духовное содержание, помогающее эти силы сосредоточить»{535}.

На другой стороне в последние дни августа дела обстояли так: если Жоффр хватался за призрачную возможность исправить последствия страшных ударов, нанесенных французской армии, среди его подчиненных мало кто разделял эти надежды, и уж точно не верховное командование британских экспедиционных войск. Им сейчас было не до иллюзий, суровая действительность заставляла бежать от врага все дальше на юг. 27 августа Жоффр послал радиограмму Ланрезаку в его штаб в Марле. 5-я армия, продолжая отступать, переправлялась через Уазу: главнокомандующий велел командиру армии развернуть свой левофланговый корпус на запад и нанести удар по левому флангу Клюка, чтобы облегчить участь экспедиционных сил. После ухода Френча Ланрезак поразил подчиненных неожиданным приступом ярости, проклиная и Жоффра, и британцев. Он не представлял, как можно выиграть подобное сражение, и считал, что попросту гонит армию в железную пасть немецкой военной машины. Сэр Джон Френч тем временем, не проявляя ни малейшего интереса к тому, что предпримет или не предпримет Ланрезак, продолжал отступление.

28 августа наступил знаменательный момент: Жоффр в своем длинном черном плаще лично явился в штаб 5-й армии. Поначалу он расточал комплименты и радушие, отметив и похвалив нескольких офицеров. Однако затем последовала вспышка гнева и неприкрытая угроза: если 5-я армия на следующий же день не нанесет удар, Ланрезак будет смещен. К Хейгу и Смиту-Дорриену отправили связного с сообщением о предстоящей операции и с просьбой поддержки. Командующего 1-м британским корпусом связной нашел у селения Люси, где он принимал доклад у только что приземлившегося летчика, разгоряченного увиденным: фланг Клюка действительно оголен, колонны отклоняются на восток. Хейг передал Ланрезаку, что ввиду представляющейся величайшей возможности он будет рад поддержать крупную контратаку и его формирования смогут выступить назавтра в 5 утра.

Однако за последующие часы некоторые британские части успели столкнуться с немцами и задержались. Хейг сперва передал французам, что выступление его войск откладывается до 5:30 утра, затем что ему потребуется время до полудня. Наконец Хейг сообщил, что он не сможет ничего сделать без согласия сэра Джона Френча, в котором было резко отказано: главнокомандующий заявил, что 1-му корпусу требуется день отдыха. Ланрезак кипятился, Жоффр мрачнел. Спирс, на которого обрушились как немые, так и многословные упреки штаба 5-й армии, писал: «Французы считали, что британцы удирают в решающий момент, тогда как британцы потеряли доверие к союзникам, которые их подвели»{536}. Тем не менее контратака 5-й армии состоялась.

Гиз расположен в глубокой долине Уазы, где широкие поля перемежаются густыми лесами к северу и к югу от реки. По живописным просторам раскиданы фермы с сардоническими названиями вроде «Запустение» и «Моя печаль». Здесь на следующее утро и повел в атаку свои войска Ланрезак: левый фланг на Клюка, правый – на Бюлова. Поначалу правому флангу улыбнулась удача, и немцев удалось отбросить на 5 км. «Он управлял войсками с искусством мастера большой военной игры, – писал Спирс, – однако свою партию разыгрывал без веры и куража»{537}. Вторая часть записи полностью соответствует истине; нет оснований утверждать, что 29 августа Ланрезак, вопреки своему обыкновению, вдохнул боевой пыл в войска.

По левому флангу атака 5-й армии захлебнулась с большими потерями. Перед наступлением немцы взяли в плен начальника штаба корпуса и заключили из имеющихся при нем документов, что основные цели французов расположены именно по фронту Клюка. Значит, Бюлову можно было особенно не тревожиться. Когда французы двинулись на Сен-Кантен, немцы встретили их в полной готовности: тяжело доставшийся плацдарм вскоре снова был потерян. Только дальше на север, у Гиза, 5-й армии удалось значительно продвинуться и обойти город с обеих сторон, воспользовавшись разрывом между армиями Клюка и Бюлова. Местное командование распалось, и немецкая артиллерия, начав стрелять по своим, нанесла немалый урон одной из собственных гвардейских частей.

Выступающую в авангарде французскую бригаду, которая шла на Лез-Эри, возглавлял командир корпуса Луи Франше д’Эспере, ему еще предстояло проявить себя на этой войне в числе самых выдающихся полководцев. Большая удача, что он дожил до тех пор, ведь 29 августа он открыто ехал верхом по направлению к немецкой линии обороны к югу от Гиза в окружении полков с развевающимися знаменами под марши военных оркестров. Бюлов, встревоженный таким натиском, попросил поддержки у своего соседа Гаузена, который ответил, что ему и самому сейчас туговато. Помимо того, Бюлов побудил Клюка завернуть еще резче к югу, тем самым дополнительно сокращая размах предпринятого немцами большого охвата.

Ланрезак выслал британцам повторную просьбу о поддержке, на которую последовал повторный отказ главнокомандующего, переданный Генри Вильсоном. Вильсон лично полагал атаку 5-й армии безумием, считая, что при таком численном превосходстве противника нечего и пытаться. Вечером Вильсон приехал в Реймс к Жоффру и умолял его дать приказ об отступлении, пока Клюк с Бюловом не окружили Ланрезака и не наступила катастрофа. Жоффр действительно велел 5-й армии возобновить отступление, хотя маловероятно, что под влиянием Вильсона. Бюлов доложил Мольтке, что победа за ним, но войскам на следующий день требуется отдых. Таким образом, Ланрезак получил еще одну передышку и возможность унести несколько тысяч убитых. Франше д’Эспере стал единственным генералом, которому гизская операция прибавила авторитет.

Неразбериха в обеих армиях относительно дислокаций друг друга порождала немало курьезных случаев с жертвами дезинформации. Молодой и бравый немецкий офицер кавалерии приехал на пыльной машине в селение Ла-Фер и остановился у почтамта. Не обращая внимания на стоящих вокруг французских солдат, которых принял за пленных, он вошел на почту, где купил и отправил несколько открыток. На выходе его вместе с шофером (который оказался бывшим берлинским таксистом) внезапно схватили те самые «пленные». Офицер, отчаянно переживающий, что попался по глупости, подавленно молчал, а шофер, наоборот, поносил войну на чем свет стоит. После один французский офицер показал Луису Спирсу изъятые на почте подписанные незадачливым немцем открытки, где говорилось, что британцы улепетывают, «словно овцы»{538}.

На следующий день, 30 августа, кайзер и Мольтке запоздало перенесли штаб из Кобленца в Люксембург, где расположились в здании школы. Радиограммы с фронта и обратно перебрасывались через несколько ретрансляционных станций, из-за чего задержки иногда доходили до 20 часов. Командующих армиями это не особенно беспокоило, избавляя от нежелательного вмешательства начальника штаба. В результате самоустранения Мольтке руководство кампанией приобретало формальный характер – подчиненные были вольны действовать по собственному усмотрению.

В тот же день сэр Джон Френч отправил Жоффру одно из самых печально известных своих коммюнике из нового штаба во дворце Компьеня: «Считаю необходимым довести до вашего сведения, что британская армия ни при каких обстоятельствах не сможет занять позиции на переднем крае по меньшей мере в ближайшие 10 дней. Мне нужны люди и орудия, чтобы нанести врагу достаточный урон. <…> Вы должны понять, что я не могу, как вам бы того хотелось, заполнить разрыв между 5-й и 6-й армиями». Сэр Джон заявил о своем намерении отойти за Сену. Это был позор. Удивительно, что офицеру, способному заявить подобное, доверили командовать боевой армией, и куда более удивительно, что он сохранял свою должность еще целый год. Между Монсом и Марной сэр Джон Френч проявил себя как трус – не он первый, не он последний среди высоких чинов, однако для союзников он оказался серьезной обузой. Сэр Джеймс Эдмондс характеризовал Френча как «тщеславного, невежественного и мстительного старика с сомнительными связями в высшем свете». Жестко, но нельзя сказать, что несправедливо. Самоустранились и несколько главных помощников Френча, в частности, Мюррей, Вильсон и в какой-то степени Хейг, хотя последний сумел реабилитироваться два месяца спустя на Ипре.

Оправдывает британских генералов лишь то, что душевную слабость продемонстрировали в августе 1914 года их коллеги во всех армиях. Положим, гражданские представители их сословия и возрастной группы, сталкиваясь с неизведанными препятствиями и обстоятельствами беспрецедентного характера, действовали бы не лучше, однако на войне цена промедления – людские жизни. Мольтке, которому нездоровилось с самого начала войны, теперь заметно сдал. Он отказался брать под личный контроль решающую стадию собственноручно развязанной кампании – возможно, потому что не представлял, как это сделать. Он и его подчиненные оказались не в состоянии воспользоваться организационным преимуществом немецкой армии и добиться окончательной победы. Отчасти это объясняется тем, что их амбиции находились за пределами возможности немоторизованной армии. Мобильность и связь отчаянно не дотягивали до тех высот, которых достигло вооружение. Тем не менее примечательно, что Мольтке предоставил Клюку и Бюлову настолько неограниченную свободу действий, и неудивительно, что они просчитались.

Со стороны французов приведенный Жоффром в исполнение «План XVII» повлек за собой катастрофические последствия для страны и армии. Многие из подчиненных главнокомандующего показали свою непригодность в Пограничном сражении. Ланрезаку при всех его талантах военачальника явно не хватало крепости духа, необходимой полководцу такого ранга. О том, правильно ли поступил Жоффр, настояв на сражении у Гиза 29 августа, спорят так же яростно, как о решении Смита-Дорриена сражаться у Ле-Като. Не вызывало сомнений, что Ланрезак сможет нанести лишь останавливающий удар, да и тот дастся дорогой ценой. По сумме имеющихся свидетельств выходит, что риск того стоил, поскольку давал возможность сдержать немцев и нанести им значительный урон.

Однако в последующие дни союзники продолжали отступать, а боевой дух в войсках продолжал падать. Жоффр все еще цеплялся за надежду совершить крупное контрнаступление левым флангом; на исходе августа на север тянулись десятки поездов с французскими солдатами, орудиями и лошадьми. Однако для тех, кто шагал и шагал пешком в бесконечном марше, суровой действительностью оставалась жара, дорога и сбитые, стертые, стоптанные ноги. Почти 400 лет назад Монтень описал еще одну типичную для усталых пехотинцев проблему: «Я повидал немало солдат, измученных нерегулярным опорожнением кишечника». К концу августа к страданиям бредущих в смятении по французским дорогам войск всех воюющих сторон добавились диарея и запоры. Марк Блок, французский призывник, воевавший на фронтах Первой мировой, прежде чем стать историком и погибнуть от рук фашистов, писал, выражая настроение всей своей страны: «Лучше плохие вести, чем неопределенность. <…> О, эти горькие дни отступления, наполненные усталостью, скукой и тревогой!»{539}

Утром 1 сентября впервые после Ле-Като (если не считать мелких столкновений) немцы догнали арьергард британских экспедиционных войск. Клюк не ставил себе такой цели, британцы его уже не интересовали; он продвигался на юго-восток, к Ланрезаку. Однако в результате его авангард вторгся в британский сектор, направляясь к Шато-Тьерри и мостам через Марну. Первое столкновение с частями Френча произошло в 56 км к северу от Парижа, у Нери. Бригада драгунской гвардии, заночевавшая в селении, заняла лучшие дома и поставила большинство лошадей на большом фермерском дворе у церкви. Батарея L Королевской артиллерии, прибывшая последней, была вынуждена разместиться на ночлег в первом попавшемся месте – в саду к югу от селения, не доезжая большой сахарной фабрики. С восточной стороны Нери тянется глубокая узкая лощина, поросшая кустарником, с крутым противоположным склоном в полусотне метров от селения. Рассвет 1 сентября встретил британцев туманом. Батарея L приготовилась выступать. Но тут пришел приказ повременить. Лошадей распрягли и часть увели на водопой к сахарной фабрике.

Дальше последовала череда потрясений. Сперва в деревню примчался гусарский дозор с сообщением, что приближается немецкая конница. Туман внезапно рассеялся, и в 5:40 утра десяток вражеских полевых орудий из кавалерийской дивизии Марвица начали стрелять по британцам прямой наводкой менее чем с километра – с холма за лощиной. По деревенской улице в панике понеслись драгунские лошади. Большинство кавалеристов от снарядов прикрывали дома, зато батарея L в саду оказалась как на ладони – идеальная мишень. Залп за залпом производили ошеломляющий эффект. Лошади становились на дыбы, вырывались и мчались галопом прочь, люди кидались в укрытия, хватали снаряжение, пытались запрячь лошадей.

Основная масса орудий была прицеплена и готова к транспортировке, ездовые и артиллеристы собирались в дорогу. Немецкие снаряды обрушились с ошеломляющим эффектом, обращая целые расчеты и упряжки в горы человеческого и лошадиного мяса. Заместитель командующего капитан Эдуард Брэдбери крикнул: «Вперед, к орудиям!» – и вместе с несколькими артиллеристами кинулся под обстрелом открывать ответный огонь. Им удалось привести в действие три орудия, однако два скоро замолчали. Последнее упорно отстреливалось под градом снарядов, пока в живых не остались лишь сам Брэдбери, сержант Нельсон и старшина батареи Доррел в окружении мертвых и умирающих людей и лошадей.

33-летнему Брэдбери, страстному участнику скачек с препятствиями, оторвало ногу, когда он подносил боеприпасы, однако он продолжал командовать ведением огня, пока не лишился сознания от потери крови. Когда умирающего Брэдбери несли в тыл, он окликнул командира драгун: «Ну что, полковник, задали они нам жару, не так ли?» Оба артиллериста Брэдбери продолжали отстреливаться, пока хватало снарядов. Гибель батареи L была маленькой трагедией, закончившейся потерей пяти офицеров и 45 рядовых. Можно сколько угодно задаваться вопросом, много ли толку было от единственного орудия в сложившихся катастрофических обстоятельствах, однако, как и положено в военной иконографии, подвиг Брэдбери и его двух товарищей, награжденных Крестом Виктории и вошедших в историю, был увековечен на героическом полотне, тогда как ответный удар, который британцы обрушили на обидчиков почти сразу же после трагедии, почти забыт.

В Нери развернули пулеметы гусар, которые застрочили по противоположному краю лощины, уничтожая людей и лошадей противника. Затем лейтенант Элджи Ланн приказал драгунам открыть огонь из пулеметов Vickers. Вскоре стволы раскалились, из кожухов с водой валил пар. Ланн с отрядом лихорадочно меняли пулеметные ленты, поддерживая огонь. Расквартированная в соседней деревне пехота из мидлсексцев и Королевских стрелков примчалась на подмогу и начала теснить противника с севера от Нери, тогда как два эскадрона 5-го полка гвардейских драгун окружили его с юга и в пешем порядке открыли огонь по немцам с противоположного фланга. В 8 утра – как раз тогда, когда замолчали последние орудия батареи L подоспела батарея I Королевской конной артиллерии и оказала немалую помощь.

Кавалерия Марвица отступила в беспорядке, бросив 8 из 12 своих орудий и 78 человек, которые в итоге были взяты в плен. Оказавшийся среди них врач отчаянно протестовал против конфискации бинокля и серого коня как личного имущества, в подтверждение размахивая французским изданием Женевской конвенции. Однако победители все-таки забрали и коня, и бинокль. Британцы бурно спорили между собой, чьей заслугой признать полученное немцами запоздалое возмездие. Бесспорно лишь то, что крови было пролито немало с обеих сторон, в том числе и лошадиной – у Нери полегло порядка трех-четырех сотен коней. «Это одна из худших сторон войны, – писал Гарри Диллон из Оксфордширско-Букингемширского полка. – Повсюду лошадиные трупы и жуткая вонь. Людские тела еще как-то убирают, а с лошадьми возиться недосуг»{540}.

Спорили и о том, кого награждать (и награждать ли вообще) Крестом Виктории. Бытует мнение, что старшина Доррел удостоился награды в том числе и потому, что был «хорошим малым»: записался в армию 16-летним юнцом, поучаствовал в Англо-бурской войне, прошел нелегкий путь до уоррент-офицера. И пусть несколько месяцев спустя, когда кровь уже лилась рекой, планку подняли и Крест Виктории до конца войны давался более дорогой ценой, это нисколько не умаляет подвиги тех, кто заслужил высшую британскую военную награду в первые недели войны. На памятнике, воздвигнутом британцами на месте гибели батареи L, написано с бесстыдной национальной нескромностью: «Сражение на Марне было выиграно у Нери». Из этого следует, что немецкая кавалерия получила 1 сентября суровый урок. На самом же деле произошедшее было мелким эпизодом в бесконечной саге отступления, в которой участвовало 2 миллиона человек.

Похожее столкновение произошло в тот же день, 1 сентября, восточнее Нери и длилось с 10:45 утра до 2 часов дня. Арьергард корпуса Хейга, отступающий по одной из немногих просек через огромный лес Вилле-Коттре, ввязался в беспорядочный бой, который стал для гвардейской бригады самым кровопролитным за весь месяц. В густом летнем лесу, растущем вдоль хребта, сложно было двигаться организованным порядком, а плотная листва скрывала цели при стрельбе. Британцы не на шутку испугались, как бы немцы, прячась за деревьями, не обошли их с фланга и не отрезали от своих. 4-я гренадерская рота понесла большие потери, бросившись в штыковую контратаку. Майор Ма Джеффрис встретил бригад-майора, ведущего за поводья лошадь, на которой мешком сидел командир бригады, «тяжело раненный и явно страдающий от сильной боли». Бригад-майор крикнул Джеффрису, что врага удается сдержать, но батальону вскоре придется отступить. Затем к Джеффрису, шатаясь, подошел тяжелораненый колдстримовец Стивен Бертон и сказал: «Ради Бога, вытащите меня отсюда, или я попаду в плен – я больше идти не могу». Гренадер с большим трудом взгромоздил Бертона на вьючную лошадь и дал распоряжение ездовому везти его в тыл.

Одному из гвардейцев, наклонившемуся к товарищу, чтобы передать кусок колбасы, пуля попала в сапог, срикошетила в рот и вышла через макушку головы. Отсекли и уничтожили два взвода гренадеров, сражавшихся почти до последнего человека. В общей сложности они потеряли четверых офицеров и 160 представителей других званий. 19-летнего лейтенанта Джорджа Сесила последний раз видели, когда он с саблей в руке вел людей в штыковую атаку. Вскоре Джеффрису пришлось принять на себя временное командование батальоном и организовывать отступление короткими перебежками. «Немцы совершенно нас не преследовали, – писал он. – Очевидно, они не только понесли большие потери, но и сами заблудились в этом густом лесу – слышно было, как они выкрикивают приказы и трубят в рожки, видимо, созывая своих»{541}.

Лорд Каслросс из Ирландской гвардии попал в число брошенных на поле боя. Он под пулеметным огнем собирал отставших солдат и махнул рукой, чтобы отогнать осу. Руку пробило пулей, вызвав болевой шок и потерю сознания. Очнувшись, лорд Каслросс увидел марширующую мимо колонну немцев. Командир одного из батальонов, заметив британского офицера, остановился, чтобы осведомиться светским тоном: «Вы знаете, что этот полк находится под началом герцога Коннахтского? Почему вы воюете со своими кузенами?»{542} Несколько часов спустя изнемогающего от боли Каслросса, которого так никто и не перевязал, стал тыкать штыком любопытствующий немецкий солдат. Случившийся поблизости офицер в гусарской форме с эмблемой в виде черепа – «гусаров смерти» – отчитал мучителя и подозвал санитара, чтобы тот перевязал рану пленного. После этого он написал свою фамилию – фон Грамм (отец будущего троекратного финалиста Уимблдонского турнира) – в полевом блокноте Каслросса со словами: «Если когда-нибудь в ваши руки попадет немец, будьте к нему добры, как я был добр к вам»{543}.

Гвардейцы потеряли в Вилле-Коттре 300 человек, а другая бригада, прикрывавшая их отход, – 160. Положительным моментом можно считать то, что к вечеру 1 сентября разрыв между двумя британскими корпусами, вызвавший столько волнений и страхов с момента разъединения войск у Баве 25 августа, наконец сократился. Однако небольшие отряды немецкой кавалерии продолжали просачиваться то тут, то там, вызывая замешательство. Генерал-майор Чарльз Монро, командовавший 2-й дивизией, увидев вдали всадников, крикнул Джеффрису: «Вражеская кавалерия окружает! Быстрее! Разворачивайте наших и открывайте огонь!»{544} Гренадер, по счастью, оказался спокойнее старшего по званию и разглядел, что лошади светлой масти: «Это же Серые драгуны, сэр». – «Слава Богу! Слава Богу!» – обрадовался «уставший и измученный», по словам Джеффриса, Монро. Та же история повторилась у Королевских валлийцев, которые начали стрелять по 19-му гусарскому полку, повинуясь приказу не разобравшегося генерала.

Сэр Джон Френч попал в куда худшую переделку. В тот день его штаб с неподобающей поспешностью покинул замок в Даммартене. Майор Кристофер Бейкер-Карр писал: «Отбытие представляло собой паническое бегство. Каждую минуту приходили слухи об уланах в ближайшем лесу. Пишущие машинки и конторское оборудование покидали в поданные грузовики, выстроившиеся борт к борту перед замком. Сотня слепящих фар разгоняла кромешную темноту глухой ночи. С огромным трудом собрав положенную мне квоту пассажиров, я выбрался из этой бурлящей массы грузовиков»{545}. Вулли Робертсон как раз собирался поужинать печеной бараниной, когда прозвучала тревога, – пришлось заворачивать несостоявшийся ужин в газету и швырять в грузовик, чтобы доесть холодным на следующий день. Генерала-адъютанта сэра Невила Макриди, который ужинал с подчиненными в казарме, забыли известить, что главнокомандующий покидает лагерь, и ему пришлось в ярости догонять беглецов. Бейкер-Карр тем не менее вернулся в Даммартен чуть погодя за выстиранным бельем, которое представляло для него слишком большую ценность, и, обнаружив в городке тишину и покой, безмятежно проспал там до утра.

Боб Барнард, как и многие другие британские солдаты, к этому времени окончательно выбился из сил и недоумевал, почему войска все отступают и отступают, если немцев почти не видно. «Мы бежали, понятия не имея куда, но я помню, что первый верстовой столб с надписью “Париж” увидел 1 сентября. Я обрадовался, потому что никогда еще не был в Париже», – писал он{546}. Однако радовался Барнард преждевременно: путь отступающих британцев лежал на юг, и многие из тех, кому придется его пройти, погибнут, так и не повидав красот французской столицы.

Пока тревога, вызванная стратегическими неудачами, терзала Мольтке, ведя к душевному надлому, подданные кайзера ликовали в предвкушении несомненного триумфа. 1 сентября Vossische Zeitung сообщала в передовице: «Сознание не вмещает столько радостных вестей о победах и на востоке, и на западе. Не иначе как само провидение Господне карает наших противников за то, что они развязали эту страшную войну». За полвека до этого промышленник и банкир Густав Мависсен на фоне всеобщей эйфории после победы Пруссии над Австрией в 1866 году признавался: «Я не служитель Марса… однако военные трофеи оказывают свое магическое действие и на дитя мира. В глазах невольно загорается огонь, и вот ты уже в рядах тех, кто молится этому сиюминутному богу – успеху». В начале сентября 1914 года эта эйфория накрыла Германию снова.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.