8. Танненберг. «Увы, тысячи остались лежать там в крови!»
8. Танненберг. «Увы, тысячи остались лежать там в крови!»
Европейцев повергали в трепет размеры вступивших в войну войск. «Такого чувства русское общество не переживало со времени войны 1812 года, – писал Степан Кондурушкин. – Здесь величайшее в мире побоище произойдет на пороге нашего дома. Призывается запас за 17 лет – около 6 миллионов штыков. <…> Одно народное море пойдёт на другое народное море. <…> Воображение не охватывало размеров грядущих событий»{549}. Но рассеявшись по фронтам протяженностью многие сотни километров – в три раза длиннее западных, – даже многочисленные российские войска уже не казались такой грозной силой, как на парадном плацу. Красной нитью через всю кампанию 1914 года проходило несоответствие грандиозных планов европейских военачальников скудным средствам их осуществления.
На Восточном фронте здравый смысл должен был бы подсказать ставке – царскому верховному командованию, что ключевым для России противником выступает Германия: если удастся одержать быструю победу над относительно небольшой кайзеровской армией в Восточной Пруссии, она окажет решающее влияние на ход всей войны. Именно этого добивалось французское правительство, уговаривая Россию предпринять такую попытку. Однако генерал Алексей Шпейер, самый уважаемый из российских стратегов, призывал разгромить австрийцев, прежде чем связываться с немцами. Царская ставка, обосновавшаяся в сосновом лесу у железнодорожного узла в Барановичах (Белоруссия), медлила, колебалась, затем совершила ту же ошибку, что и Конрад Гетцендорф. Россия разделила свои войска на две части и попыталась атаковать обоих врагов одновременно. Две трети готовых выступить сил – 1,2 миллиона человек – послали сражаться с австро-венграми в южной Польше, и еще около 600 000 – с немцами в Восточной Пруссии.
Мольтке сильно рисковал, развернув против российских войск лишь блокирующую группу, и теперь предстояло выяснить, насколько этот риск оправдан. Восточные подданные кайзера особенно остро ощущали, что ненавистный и страшный враг уже у порога. Берлинская Neue Preu?ische Zeitung носила в обиходе прозвище Kreuzzeitung – «газета с крестом» – из-за железного креста в названии. 6 августа 1914 года она заявила, что «крест тевтонских рыцарей Пруссии» вновь поднимается на борьбу с полчищами восточных варваров. В первые недели войны о рыцарях вообще вспоминали часто. Просыпались глубинные страхи перед «русскими ордами», которые двинутся на Берлин, сметая все на своем пути, грабя и убивая.
На исходе лета 1914 года собранная со всех уголков империи Николая II вооруженная мощь матушки-России хлынула в польскую колонию – плацдарм для операций против Германии и Австрии. Царь хотел лично руководить армиями в бою, однако его убедили назначить главнокомандующего. Им стал его дядя, великий князь Николай, которого часто называли «Николай высокий», чтобы не путать с императором. Личный поезд великого князя медленно полз по Витебской дороге к театру военных действий. Пассажирам подавались обеды и ужины из трех блюд, сопровождаемые кларетом и мадерой. Французский военный атташе генерал маркиз де Лагиш досадовал: «Подумать только, 39 лет службы мечтать о такой оказии – и когда час пробил, застрять здесь!»{550}
В одном из случайных разговоров великий князь – заядлый охотник – признался британскому военному атташе генерал-майору Альфреду Ноксу, как ему не терпится попасть в Англию на охоту, едва закончится война. Он не скрывал своей неприязни к немцам, утверждая, что Германскую империю после победы необходимо будет раздробить. Как и всякий августейший военачальник, Николай внушал некоторое уважение, однако он был скорее муштровщиком, чем полководцем. Ему не хватало как авторитета, так и характера, чтобы координировать работу российских генералов в Польше. Когда воскресным утром 16 августа поезд наконец прибыл в Барановичи, легкомыслие все еще било через край. Чиновник Министерства иностранных дел с иронией поинтересовался у Нокса: «Ваши вояки, должно быть, говорят нам спасибо за возможность поразмяться в небольшой безобидной войне?» «Поживем – увидим, насколько она окажется безобидной», – осторожно ответил Нокс{551}.
Поезд за поездом везли в Варшаву и далее личный состав, лошадей и орудия одной из самых экзотических армий в мире. Многие пехотные офицеры имели крестьянское происхождение, тогда как большинство генералов и командиров кавалерии принадлежали к аристократии. Не все российские командиры отличались некомпетентностью, хотя в первые месяцы войны их военный гений являл себя не намного чаще, чем у французских и австрийских полководцев. В те первые месяцы кавалерии на Восточном фронте отводилась гораздо более важная роль, чем на Западном. Особенно экзотическими выглядели в глазах иностранцев колоритные полки донских, туркестанских, уральских казаков – «рыжебородые исполины дикого вида»{552}. Офицеры возили в своих высоких кубанках карты, немало врагов приняли смерть от казачьей пики. Поражало и количество лошадей в российской армии: для одной только операции корпус генерала Новикова развернул 140 эскадронов. О личном же составе корреспондент Алексей Ксюнин писал: «У хат ослепляют яркими бликами желтые и пурпуровые халаты туркменов. В папахах невероятных размеров, черные и косматые, с диким видом, в своих восточных одеяниях, живописные и величественные на конях, они наводили не меньшую панику, чем блиндированные автомобили. Угощаю папиросой, пробую заговорить. Никакого толку, по-русски не понимают. “Спасибо, господин” – и больше ни слова»{553}.
Американский журналист описывал эскадрон кубанских казаков так: «Сотня полудиких гигантов, одетых в старинную форму своего загадочного славянского народа, главное дело которого – воевать и который служил в царской армии с 15 лет и до 60. Высокие меховые шапки, длинные, утянутые в талии черкески малинового, синего или зеленого цвета с косыми полосами газырей на груди, кривые ятаганы с золотой и серебряной чеканкой, кинжалы с необработанными драгоценными камнями на рукояти, сапоги с загнутыми носами. <…> Они напоминали детей-переростков»{554}. Кавалерией 1-й армии командовал старый хан Нахичеванский, который однажды утром рыдал у себя в палатке, измученный геморроем, не дающим ему сесть в седло.
Среди царских офицеров были преданные делу профессионалы, но были и такие, которые обращались с подчиненными как с холопами. Иностранцы поражались, глядя, как командиры, когда полк останавливался на ночлег, отправлялись «по бабам», оставляя вверенных им людей и лошадей устраиваться самим. Бывало, что казаки останавливали бегущую с поля боя пехоту ударами нагайки. Снабжение было налажено кое-как: считалось, что армия должна кормиться с земли, впрочем, у каждого имелись запасы сухарей в вещевых мешках.
Польша играла решающее значение для Российской империи, поскольку оттуда царская армия могла взять врага в «клещи», однако и для нее оставалась опасность угодить под контрудары. Впервые попавшие на польскую землю российские солдаты удивлялись условиям жизни местных крестьян, в домах которых имелись и кружевные занавески, и мягкая мебель. Вперемешку с поляками жили немецкие поселенцы, и в этом многоязычном регионе трудно было угадать, какой язык быстрее поймут местные. Когда российский офицер сперва по-польски, затем по-русски допытывался, есть ли у хуторян что-нибудь на продажу, ответом ему были непонимающие пустые взгляды. Тогда офицер перешел на немецкую речь: «А припасы у вас есть?» – «Нет… Какие припасы…» Старый хуторянин испуганно заерзал на месте. «Так-таки ничего не запасли за все лето?» – не поверил офицер. «Мы все продавали…»{555}
Восточный театр военных действий представлял собой колониальный регион, где под властью крупных держав – России, Австрии, Германии – проживали меньшинства – поляки, боснийцы, чехи, сербы, евреи, чья преданность своим империям находилась под большим вопросом. В результате, когда войска трех империй столкнулись у соответствующих границ, нездоровые подозрения в шпионаже и саботаже расцвели еще более пышным цветом, чем на Западном фронте. Особенно доставалось евреям, которые всегда были «красной тряпкой» для любого великодержавного шовиниста. Когда поезд Белебеевского пехотного полка остановился на два часа на польской станции Тлущ, многие улизнули в город и принялись хватать в еврейских лавках товар без оплаты. В ответ лавочники закрыли окна ставнями, после чего солдаты начали высаживать двери и безнаказанно обчищать торговцев с попустительства офицеров, которые смотрели, никак не препятствуя{556}. Инцидент остался бы незамеченным вовсе, если бы не возмутился случившийся рядом генерал. На следующий день в Люблине было разграблено 20 еврейских лавок. Как писал Джош Самборн, «солдаты знали, что их слову поверят больше, чем слову еврея, и даже убийство ограбленного еврея чаще всего сходило с рук»{557}.
Российский жандарм докладывал начальству телеграммой, что в Вышов «под предлогом покупки лошадей прибыли два немца, которые переночевали в амбаре еврея Гурмана, а потом отправились в Остроленку»{558}. 18 августа в Тарчине неожиданный обстрел российских колонн, проходивших через город, сразу же свалили на евреев, которые якобы «сигнализировали врагу о передвижении наших войск»{559}. Арестовали 14 попавшихся под руку несчастных. Позже их, вопреки обыкновению, выпустили, когда местный начальник полиции заключил, что выстрелы были случайными, однако украденные товары не вернули и не компенсировали. Волну погромов, прокатившуюся в последующие месяцы по еврейским местечкам, устраивали в основном (хоть и не исключительно) казаки. Значительное число евреев бежало в Варшаву, откуда потом их принудительно отправили на восток.
22-летний лейтенант Андрей Лобанов-Ростовский, начитанный, много путешествовавший сын князя-дипломата, служил сапером. Он рассказывал, как в небольшом польском городке новобранцы его части убили восьмерых евреев в приступе шпиономании. Затем во время подготовки к вечерней службе произошло частичное солнечное затмение, и суеверные солдаты обеспокоились, не связано ли это с их утренним поступком. Однако вскоре угрызения совести утихли: царские войска в Польше хватали по пути следования все, что плохо лежит, нисколько не смущаясь тем, что грабят собственных соотечественников. У большинства царских подданных «чужие» начинались с соседней деревни. И хотя генерал Павел Ренненкампф издавал строгие указы против мародерства на российской территории, а 10 августа во всеуслышание объявил о казни четырех человек за ограбление мирных жителей, его подчиненные не особенно следили за исполнением указов. Грабежи серьезно подорвали местную торговлю, повредив и населению, и войскам. Интендантам с трудом удавалось накормить подопечных и раздобыть местную продукцию даже за деньги.
Что касается противной стороны, то немцы в первые дни войны вели себя в Польше не менее жестоко, чем в Бельгии, разрушив приграничные города Калиц и Ченстохова, захватывая мирных жителей в заложники и убивая. Заняв 2 августа Калиц, немцы, встревоженные потоком сообщений о прицельной стрельбе из домов местных жителей, начали палить по ним сами{560}. Были взяты в заложники подозреваемые в «руководстве партизанскими отрядами», а в придачу к ним церковные и светские сановники: в общей сложности под стражей оказалось 750 человек. Изнасилования, грабежи и поджоги происходили повсеместно. Немцы сознались в казни 11 мирных жителей, однако местные утверждали, что убитых было гораздо больше. Уходя, захватчики из мести подвергли город артиллерийскому обстрелу, вынудив десятки тысяч поляков спасаться бегством.
Сумские гусары, 3 августа выгрузившиеся из поезда в Сувалках, скакали к восточнопрусской границе сквозь встречный поток запыленных, отчаявшихся беженцев, бредущих прочь от линии фронта пешком или на телегах со скудным скарбом. Общие страхи гнали из дома жителей Польши, Восточной Пруссии и Галиции. Беженка на станции Красного Креста в Шнайдемюле причитала: «Куда нам деваться? Куда?» При виде 12-летней Эльфриды Кюр она заметила: «Тебе ведь, наверное, невдомек, что вокруг творится». «Слезы катились по ее круглым красным щекам», – писала Эльфрида. Несколько дней спустя она добавила с трогательной наивностью: «Теперь мы с Гретель играем, будто ее старая кукла – это ребенок беженцев, которому не хватает пеленок. Гретель покрасила ей зад красным, как будто это опрелости»{561}.
К 1914 году Восточная Пруссия не знала войн уже целый век – достаточно долгая передышка для региона с бурной историей. По ее широким, открытым, малонаселенным просторам сперва проскакали уланские отряды обеих воюющих сторон, по прихоти командиров нападая то на противника, то на ни в чем не повинных сельчан{562}. Зачастую, чтобы обнаружить врага, разведотряду достаточно было поискать взглядом на горизонте столбы дыма – вестники разорения. Для офицера кавалерии Николая Гумилева уже привычным стало входить в дома, из которых только что бежали хозяева: оставленный на печке кофе, на столе – начатое вязанье, открытая книга. Воспользовавшись этими маленькими благами, «я вспомнил о девочке, зашедшей в дом медведей, и все ждал услышать сердитое: “Кто съел мою кашу? Кто лежал на моей кровати?”»{563}
В начале августа жители приграничной восточнопрусской деревни Поповен к югу от Элка несколько дней наблюдали в страхе, как стремительно подбирается пламя от поджигаемых одна за другой соседних деревень. Вскоре на ближайшем косогоре показался российский всадник со вскинутой винтовкой. За ним пришли другие, которые перерезали телеграфный провод и удалились. Никто из сельчан не знал, как лучше – уходить или оставаться. Школьный учитель Йохан Щука, бежавший с семьей и телегой пожитков, вернувшись несколько дней спустя, обнаружил, что все вроде бы в порядке, если не считать измученных жаждой недоенных коров, мычащих на покинутых хуторах{564}.
Вернувшись домой, Щука отправил двух младших дочерей прочесывать округу в поисках заблудившихся кур и какой-нибудь другой еды. Бродя по деревне, девочки встретили велосипедиста, едущего из соседнего селения{565}. Разговорившись, они вдруг увидели вдали людей, спускающихся по косогору к деревне. Велосипедист велел детям спрятаться. Сам он замешкался – и был застрелен на глазах у перепуганных девочек. Это шли русские. Дети помчались домой, не разбирая дороги, через крапиву и рытвины, в которых 10-летняя Елизавета потеряла туфли. Едва дыша, они укрылись дома и стали ждать, что будет дальше.
Дальше, с 10 по 15 августа, в приграничных районах появлялись разведывательные отряды обеих армий. Местные предупредили немецких кавалеристов, что в ближайшем лесу русские, однако немцы все равно отправились в лес – и попали под обстрел. Кинувшиеся спасаться галопом кавалеристы получили жестокий урок. Ротмистр эскадрона сумских гусар Лазарев, обнаружив, что бойцы, прижатые к земле немецким огнем, не спешат наступать, решил вдохновить гусар личным примером, выскочил на лошади вперед – и тут же был выбит из седла{566}. Другой русский офицер поражался, насколько быстро человек привыкает к ужасам войны, особенно к виду трупов. Они быстро разлагались на летней жаре, кожа темнела, в открытых ртах блестели зубы, так что видно было издалека. «Но кошмарно только первое впечатление, – утверждал он. – Потом почти перестаешь замечать»{567}.
Сумские гусары спешились, приближаясь к занятой немцами позиции, а вернувшись, обнаружили, что остались безлошадными: напуганные артиллерийской канонадой кони разбежались в разные стороны. Многим пришлось бесславно идти в тыл пешком, на одной из оставшихся лошадей кто-то из гусар вывез, перекинув через седло, раненого корнета. Пройдя около километра, гусары, к облегчению своему, увидели командира, которому удалось собрать почти всех животных{568}. День или два спустя, когда эскадрон лейтенанта Владимира Литтауэра неожиданно попал под пули, один из гусар крикнул, показывая на ферму: «Они там! Смотрите, они там!» Две фигуры скрылись за постройками. Литтауэр приказал 20 гусарам спешиться и повел к ближайшей подходящей для укрытия канаве – позже оказалось, что именно по ней проходила российская граница с Восточной Пруссией. На ферме они никого не обнаружили. «Тогда мы не придумали ничего лучше, как поджечь ферму, то, что потом наши войска делали ежедневно в подобных обстоятельствах», – писал Литтауэр{569}.
Уничтоженная ферма была расположена на российской земле, но молодой гусар заметил, что «на немецкой стороне творилось нечто безумное… горели дома, сараи, стога сена». Там паранойя оборачивалась куда более серьезными последствиями. В российских частях ходили слухи о казаке, который попросил молока у жительницы Восточной Пруссии – и получил пулю в ответ, а еще о командире кавалерийской дивизии, который, перегнувшись в седле, спросил другую женщину, не видела ли она немцев, и тоже услышал вместо ответа револьверный выстрел. Страдали из-за этих фантазий мирные жители по обе стороны границы.
Оборонять Восточную Пруссию немцы выставили всего 11 пехотных дивизий и одну кавалерийскую – 15 % кайзеровских сил. Жители этого сельскохозяйственного рубежа вильгельмовской империи, меланхоличного равнинного края пастбищ, озер и лесов, имели все основания таить обиду на власти, которые намеренно отдали их земли на растерзание противнику ради осуществления масштабных стратегических замыслов во Франции. Перед развернутой на восточном фланге относительно небольшой 8-й армией под командованием генерала Максимилиана Притвица унд Гаффрона не ставилась невозможная задача уничтожить царские войска, от нее требовалось лишь всеми силами удерживать позиции, выигрывая время, пока западные легионы разгромят французов и переместятся на восток, чтобы поставить окончательную точку в кампании. Офицеры Притвица остро сознавали свое «сиротское» положение. Под их начало отдали жалкие остатки развернутых на Западе крупных сил. Штаб был создан наспех, сам Притвиц получал из Берлина противоречивые распоряжения. Если накануне войны от него требовалось якобы лишь удерживать и изматывать противника, то 14 августа Мольтке велел в случае сильного натиска царской армии проводить наступательный маневр: «Если придут русские, то никакой обороны, только наступать, наступать, наступать». Подполковник Макс Гофман, начальник оперативного командования Притвица, признавался в дневнике, что поставленная перед ним задача показалась ему «гигантской, требующей куда большего напряжения нервов, чем ожидалось». Он понимал, что в случае удачного исхода вся слава достанется генералу, а если «все пойдет плохо, обвинят нас», подчиненных.
Еще на том этапе, когда западные легионы Мольтке приближались к Брюсселю, войскам Притвица уже попадались конные разведотряды – предвестники двух армий, пересекающих границу, в четыре раза превосходящих немцев численностью. Россия выставила в северной операции 480 батальонов против немецких 130 и 5800 орудий против 774. Военный министр Сухомлинов хвастался в дневнике 9 августа: «Похоже, немецкого волка удастся быстро загнать за флажки: все против него». Однако французов очень расстроило разделение российских сил на два фронта. Накануне войны царская ставка вроде бы признала необходимость сосредоточить и полностью экипировать войска до начала наступления на немецкой территории. Однако в середине августа это благоразумное намерение рассыпалось в прах перед более насущной необходимостью оперативно отвлечь силы и внимание противника от западной кампании. В результате Россия вступила в войну, не успев развернуть 20 % пехоты.
В центре Восточной Пруссии располагалось ожерелье Мазурских озер, окруженных болотистыми землями. 1-я российская армия под командованием генерала Павла Ренненкампфа двинулась на запад от северной границы озер; 2-я армия Александра Самсонова с отрывом в несколько дней выступила от их южной границы. Таким образом, командующих разделяли пространство, время и некоторая взаимная неприязнь, возможно, несколько преувеличенная. Вторгшиеся в Пруссию войска расклеивали повсюду высокопарное обращение: «Мы, представители России, несем вам, пруссам, единое славянство». Самсонов проявил безрассудную самонадеянность, отправив свой радиопередатчик обратно в Польшу, а затем выехав на рекогносцировку без средств срочной связи. Большинство телефонных линий к тому времени было обрезано.
Через несколько часов почти у каждого российского всадника, прикрывающего левый фланг армии Ренненкампфа, с седла свисали гроздья сыров – трофеи с сырной фабрики в Мирунскене. «В кавалерии были привычны к самым разным ароматам, но никогда ни до, ни после этого мы не издавали подобных запахов», – писал один из гусар{570}. Не одну неделю непривычные к таким изыскам солдаты царской армии отъедались на трофейных сосисках, ветчине, свинине, гусях и курах. Легкораненых и захромавших лошадей всадники с легкостью меняли на немецких: на окрестных лугах паслись фермерские кони, часто попадались и бесхозные кавалерийские. Проходя через племенной завод, сумские гусары увели всех лошадей, которых смогли поймать, в шутку называя их, как уже повелось в русской армии, «подарком от благодарного населения». Владимиру Литтауэру досталась гнедая четырехлетка хороших кровей с отвратительным нравом{571}.
Кавалеристам с самого начала продемонстрировали их уязвимость. Два гусарских эскадрона попытались взять деревню, но были остановлены винтовочным огнем, который вела горстка немцев{572}. Гусары отступили, понеся значительные потери. Литтауэр пытался подсадить на лошадь раненого унтер-офицера под градом пуль, «вздымающих пыль в опасной близости от нас». «Зачем я взялся помогать этому унтер-офицеру? Ведь я его едва знаю. Какое мне до него дело?» – мелькнула у Литтауэра типичная для русского дворянина в окружении крестьян мысль. «Остерегайтесь мирных жителей!» – твердил другой офицер. И словно в подтверждение его слов выстрелом из соседнего леса был ранен корнет. Как обычно, заподозрили партизан.
От российской армии немецкое население Восточной Пруссии терпело грабежи стоически, но когда к мародерству в брошенных хозяевами домах присоединялось местное польское меньшинство, пруссы впадали в ярость. Школьный учитель Йохан Щука методично заносил в список всех узнанных мародеров – особенно своих учеников – с надеждой, что виновные затем получат по заслугам. Он лично отчитал встреченную у деревни женщину с грузом «трофеев», но она лишь отмахнулась и зашагала дальше, прижимая к себе добычу{573}. Между тем некоторые российские офицеры демонстрировали неожиданный гуманизм и чуткость. Мартос, командовавший одним из самсоновских корпусов, испытывал неловкость, когда его определили на постой в немецкий дом, где с фотографий на него смотрели бывшие владельцы, ударившиеся в бегство. Наткнувшись однажды на детей, бродящих без присмотра по полю боя, он отвез их в тыл на собственном автомобиле.
Длинные колонны, марширующие по немецкой земле, поражали экзотическим колоритом и причудливой смесью современного и допотопного в снаряжении. У многих пехотинцев не хватало сапог. Снабжение из-за плохих дорог и неразвитой железнодорожной сети было скудным и хаотичным. Гаубицы российская армия отвергла как «оружие трусов», поскольку из них можно было стрелять, находясь вне поля зрения врага, и в качестве артиллерийской поддержки рассчитывала исключительно на полевые орудия. Связь осложнялась нехваткой радиопередатчиков, а командованию приходилось передавать радиограммы незашифрованными, поскольку в каждом корпусе использовался разный шифр. У царских войск в Пруссии имелось лишь 25 телефонов и 130 км кабеля. Кавалерия была обучена действовать в основном как верховая пехота, заполняя разрывы между корпусами, и не предпринимала особенных попыток взять на себя жизненно необходимую задачу по рекогносцировке. И без того малочисленные аэропланы на вооружении царской армии были в основном отправлены в Галицию, а попавшие все-таки в Восточную Пруссию временно не вылетали из-за нехватки горючего.
В 1910 году немецкий писатель Гейно фон Базедов отразил мнение, распространенное среди иностранцев, в своих впечатлениях о царской армии: «Российский солдат импульсивен, как ребенок. Его легко раззадорить смутьяну (подстрекая к бунту), но так же легко усмирить». Базедова поражала беспечность царских солдат, проявлявшаяся даже в том, как лихо они заламывали на затылок свои форменные фуражки. Раздававшаяся во главе марширующей колонны команда «раз-два», призванная держать шаг и строй, не мешала кому-нибудь в хвосте грызть яблоко. При виде церкви или придорожной иконы солдаты неизменно начинали креститься, даже двигаясь строевым шагом. При этом гренадер мог усесться у верстового столба и распродать весь выданный взводу хлеб. Подобные порядки не внушали немцам уважения. Альфред Нокс отмечал такую же безалаберность и на поле боя, с изумлением наблюдая, как русские артиллеристы дремлют, привалившись к орудийному щиту, когда через считаные минуты нужно открывать огонь.
Ренненкампф и Самсонов пробирались вперед, разделяя неуверенность немцев относительно взаимного расположения противников. Едва заняв Элк, русские вынуждены были почти сразу же оттуда убраться. Оказавшийся не в курсе перемен царский офицер с шиком подкатил к отелю K?niglicher Hof и, выйдя из автомобиля, стал военнопленным. То, что через несколько часов русские заняли город снова, его не спасло. Ежедневно случались стычки между вражескими разведывательными отрядами, разъезжающими туда-сюда между городами и селами и иногда стреляющими по своим в неразберихе.
Немало немецких и русских солдат успели еще до начала сражений растерять все силы в бесконечных маршах. Некоторым самсоновским отрядам пришлось пройти пешком 330 км от Белостока за 15 дней. Один из корпусов Притвица 12 дней шагал 300 км из Даркемена, чтобы утром 20 августа сразу же ударить по врагу. Командир корпуса, генерал Август фон Макензен, отдал приказ атаковать армию Ренненкампфа близ деревни и железнодорожного узла Гумбиннен в Восточной Пруссии, в 30 км от границы. Немцы с поразительной легкостью смяли российские фланги, однако по центру встретили яростный отпор, который свел на нет все их усилия. Продвигаясь по открытой местности стрелковой цепью – Sch?tzenlinien, они попали под огонь двух окопавшихся дивизий. Солдаты Макензена промаршировали 20 часов без сна, им даже фляги не дали наполнить перед боем. Такое же стремление взять нахрапом, как у французской армии в Эльзасе-Лотарингии, окончившееся так же плачевно.
3000 винтовок и восемь пулеметов одного российского полка расстреляли в тот день 800 000 обойм. Артиллерия нанесла противнику внушительный урон: российские артиллеристы продемонстрировали высокое мастерство, которое они еще подтвердят в будущих сражениях. Из немецкого строя были выбиты тысячи – каждый четвертый, и многие уцелевшие бежали в панике, не останавливаясь несколько часов. Лейтенант гренадеров, пытаясь подбодрить своих солдат, выкрикнул в запале, что русские – мазилы, и тут же упал, сраженный пулей. Тысячи раненых лежали неперевязанные. Кавалерию Макензена отрезали от пехоты, и воссоединиться с остальными ей удалось лишь несколько дней спустя, измотанной и выбившейся из сил. К ночи поле боя у Гумбиннена было усеяно телами погибших и раненых обеих воюющих сторон. Когда их наконец начали доставлять в полевые госпитали, один российский офицер увидел распростертого на носилках немецкого рядового с сигарой в зубах. И хотя сигара была не из дорогих кубинских, гусар поразился уровню жизни в стране противника – обычный пехотинец пользовался роскошью, о которой в российской армии и мечтать не могли.
Прусские формирования сильно разметало{574}. Собрать их офицерам удалось с большим трудом лишь к утру. На следующий день немецкое верховное командование испытало череду резких перепадов настроения. Одни высшие офицеры считали, что можно, закрепляя успех предыдущего дня на российских флангах, отбросить армию Ренненкампфа, возобновив атаку. Однако Притвиц, потрясенный потерями, и слышать не хотел о таком риске. Мольтке, отправляя его на Восточный фронт, поставил основную задачу – сохранить армию в целости. Поэтому главнокомандующий принял радикальное решение: оторваться от противника и отступить более чем на полторы сотни километров к западу, в сторону Вислы.
Приказ разозлил Макса Гофмана и многих других, не видевших в отступлении никакой необходимости. Кроме того, он вызвал хаос в тылу армии. 22 августа военные власти приказали перевезти весь скот и зерно на запад через Вислу, за пределы досягаемости русских. Беженцы потянулись в том же направлении. Текущий на запад поток людей, скота и продовольствия столкнулся со встречным потоком отправляемых на фронт припасов и войск подкрепления. Население позади немецкого фронта на несколько дней погрузилось в панику. Почти миллион жителей Восточной Пруссии – около четверти населения – бежали из домов в страхе перед наступающими русскими, прихватив лишь то, что могли унести.
Поток беженцев, хлынувший в приграничный город Шнайдемюль, побудил обратиться в бегство на запад его собственных обитателей. Нагруженные домашним скарбом скрипучие телеги, едущие в сторону вокзала, стали привычной картиной. Наслушавшись страшных историй о разрушениях, изнасилованиях и убийствах, впечатлительная экономка семейства Кюр Мари пригрозила уволиться и уехать. Горожане спорили, что делать с мальчиком-беженцем, отставшим от родителей. Рыдала мать, потерявшая детей по дороге с востока. Жена фермера уверяла с тоской, что в ее селении «камня на камне не осталось»: «Все горело… удалось забрать только одежду и немного денег»{575}. В другом пограничном прусском городе Эльбинг отчаявшиеся местные власти повесили на вокзале объявление: «Город переполнен беженцами. Пожалуйста, езжайте дальше»{576}. Согласно предвоенным планам Германии по обороне от российской армии предполагалось перекрыть дамбой реку Ногат, чтобы ценой затопления больших участков пахотной земли и деревень отрезать путь в центральную часть Пруссии. Штаб Притвица колебался, решая, идти ли на этот отчаянный шаг{577}. В конце концов от затопления отказались, поскольку оно вызвало бы еще одну огромную волну миграции.
Российскую сторону успех у Гумбиннена поверг в эйфорию, которая докатилась до самого Санкт-Петербурга и понеслась дальше по царской империи. Русские вообразили, будто немцы намерены отступать до прибрежной крепости Кенигсберг. Ренненкампф совершил один из роковых для кампании просчетов: упоенный своей маленькой победой и при этом страдая от нехватки снабжения, особенно боеприпасов, он решил дать войскам отдых и пополнить запасы, прежде чем двигаться дальше. Он даже не пытался преследовать отступающего врага. Если бы вместо отдыха он сразу же двинулся на юг, последствия этого маневра для Германии были бы весьма тяжелыми. Однако Ренненкампф решил просто отдохнуть.
Тем временем Самсонов, услышав о Гумбиннене, ухватился за возможность отрезать разбитые войска Притвица и одержать историческую победу. Он двинул свою армию вперед, надеясь воспользоваться плодами успеха Ренненкампфа и демонстрируя тем самым катастрофически неверную оценку положения и намерений немецких войск. Через несколько дней после боя под Гумбинненом блестящий начальник оперативного командования Притвица убедил генерала отказаться от прежнего решения отступать к Висле. Макс Гофман доказывал, что великие возможности еще открыты. Разведка докладывала, что Ренненкампф никуда пока не собирается. Полковник призывал Притвица, оставив позади небольшое прикрытие, чтобы наблюдать за 1-й армией, воспользоваться отлаженной немецкой железнодорожной сетью и перебросить два корпуса на юг, где нанести (если повезет) сокрушительный удар Самсонову. 2-я армия выглядела на удивление слабой, особенно на флангах.
Несмотря на то, что немцы не раз обсуждали именно такой сценарий победы над российскими войсками на своей территории, странно, что Притвиц в своем подавленном состоянии согласился на дерзкий план. Так начался один из решающих в этой войне маневров. Но когда войска уже грузились на поезда, везущие их на юг, вмешалось верховное командование. Мольтке в Кобленце, не веря своим ушам, узнал про Гумбиннен и про планировавшийся Притвицем отход к Висле. Пережив приступ ярости со слезами, Мольтке принялся обзванивать командующих корпусами в Восточной Пруссии, чтобы услышать их мнение. Они по очереди подтверждали, что решение Притвица ошибочно и необоснованно. Днем 22 августа в штаб 8-й армии в Мариенбурге на западной границе Восточной Пруссии пришел краткий приказ: Притвиц смещен с должности. На смену ему вызвали из отставки старого генерала Пауля фон Гинденбурга; на фронт его должен был сопровождать новый начальник штаба армии, мрачный, угрюмый Эрих Людендорф, только что отличившийся при Льеже.
Гинденбург, крепкий 66-летний военный, прошел пехотным офицером прусские войны с Австрией в 1866 году, затем с Францией четыре года спустя. В отставку он вышел в 1911 году и с тех пор все свободное время посвящал трубке, чтению газет и путешествиям по Италии. Во время мобилизации Гинденбурга (к его огорчению) не спешили звать обратно в строй. «Сижу тут, как старуха у печи», – сердито ворчал грузный генерал. Однако 22 августа в его ганноверскую квартиру пришла телеграмма с вопросом, может ли он немедленно вернуться на службу. «Готов», – лаконично ответил генерал. В 4 часа утра на следующий день особый поезд, в котором уже ехал новый начальник штаба, забрал Гинденбурга с полутемной платформы ганноверского вокзала и помчался дальше в Восточную Пруссию.
Гинденбург был назначен на должность лишь для отвода глаз. Его кандидатура не рассматривалась в числе первых на эту должность – просто требовался офицер подходящего ранга для командования 8-й армией, а Гинденбург очень удачно проживал на пути следования начальника штаба на фронт. Это на него, Людендорфа, Берлин возлагал надежды по перелому хода кампании, и именно его отобрал Мольтке, прежде чем назначить номинального главнокомандующего. 49-летний Людендорф был простолюдином, своим трудом и талантом дослужившийся до высоких чинов в армии, где заправляла аристократия. Суровый кадровый военный до мозга костей, он считал войну естественным для человечества занятием. Людендорф служил в Генеральном штабе при Шлиффене, который по-прежнему оставался его кумиром. Десять лет он воодушевленно поддерживал ключевой принцип немецкой доктрины – Восточную Пруссию поберечь, с Францией разделаться.
Человек холодного рассудка, он обладал при этом крайне нервной душевной организацией, и в 1904 году совершил единственный в своей жизни романтический поступок, влюбившись в замужнюю мать четверых детей фрау Маргариту Перне. Они познакомились на улице под проливным дождем, когда Людендорф галантно прикрыл Маргариту своим зонтом. Она развелась с мужем, вышла замуж за Людендорфа, и союз их сложился на редкость удачно. И вот теперь Мольтке писал ему: «Перед вами стоит новая сложная задача. <…> Я не знаю никого, кому я мог бы доверять столь же безоговорочно. Возможно, вам еще удастся спасти положение на востоке. Не держите на меня зла за то, что срываю вас с поста, на котором, возможно, вы готовите решающую операцию – дай Бог, чтобы она завершилась успехом. <…> Кайзер тоже в вас верит». Последнее было неправдой. Людендорф получил под Льежем орден «За заслуги» из рук Вильгельма II за час до отхода своего поезда на восток. Кайзер был в ярости, что Мольтке провел оба назначения в 8-й армии, не посоветовавшись с ним, и считал нового начальника штаба плебеем и честолюбивым авантюристом.
Два генерала, которым предстояло составить один из самых знаменитых военных дуэтов в истории, прибыли в Мариенбург 23 августа. Там их ждал ледяной прием от погруженного в уныние штаба. Макса Гофмана одолевали сомнения насчет новоприбывших – оба были темными лошадками, а Людендорф всем своим видом подтверждал, что знает: ему еще предстоит себя зарекомендовать. План Гофмана сосредоточить войска против Самсонова уже был приведен в действие, и дальнейшие события развивались с головокружительной скоростью. Мольтке принял судьбоносное решение перебросить шесть корпусов для усиления 8-й армии. Людендорф заявил, что не нуждается в подкреплении, которое ослабит Западный фронт в критической ситуации. Ему сказали, что подкрепление будет все равно, поэтому придется эти шесть корпусов задействовать. В конце концов Мольтке выслал только два корпуса, которые прибыли уже после того, как состоялось роковое сражение с Самсоновым. Однако немецкие критики до сих пор приводят эту передислокацию в доказательство метаний и нетвердости духа начальника штаба.
В Мариенбурге, меньше чем через сутки после того, как Гинденбург принял командование, были перехвачены две незашифрованные вражеские радиограммы. Из них следовало, что армии Ренненкампфа и Самсонова настолько разошлись, что не смогут прикрыть друг друга. Кроме того, морзянка командующего 1-й армией услужливо подсказала немцам путь следования каждого из самсоновских корпусов. В наступившую эпоху беспроводной связи воюющим сторонам еще многому предстояло научиться в плане обеспечения секретности радиоэфира – на Западном фронте французы без труда перехватывали передаваемые открытым текстом важные радиограммы противника и взломали несколько немецких шифров, – однако последствия неосторожности русских оказались куда серьезнее. Гинденбург и Людендорф, осматривая район операции, ехали в сторону холма к югу от Монтово, когда Максу Гофману в штаб армии доставили перехваченные сообщения. Гофман немедленно выехал догонять начальство. Его водитель поравнялся с открытым генеральским автомобилем, и полковник, перегнувшись через дверцу, сунул бумаги в руку Людендорфа. Как только тот прочитал донесение, оба автомобиля сразу же остановились. Немцы начали обсуждать значимость полученных сведений.
Гофман стал теперь заместителем Людендорфа. Это был блестящий (при карикатурной внешности) прусский штабной офицер, специалист по России, годами изучавший царскую армию, в том числе как немецкий наблюдатель на Русско-японской войне. Он знал, что эффективная координация между Ренненкампфом и Самсоновым маловероятна. Неосмотрительность российской стороны давала противнику шанс разгромить ее подчистую. Пусть концентрация немецких войск на юге была заслугой Гофмана, однако именно от Людендорфа теперь зависел успех операции. В 1891, 1898 и 1899 годах немцы во время маневров отрабатывали как раз такой сценарий в Восточной Пруссии, прогнозируя именно те действия, которые сейчас предпринимала 8-я армия. Людендорф сосредоточил свои войска чуть дальше на юг и на восток, чем планировал его заместитель. Что касается медлительного, флегматичного Гинденбурга, то много лет спустя, водя по бывшему полю боя под Танненбергом группу кадетов, Гофман язвил: «Вот здесь Гинденбург спал перед битвой, здесь он спал после битвы, а здесь он спал во время битвы».
В грядущем сражении предстояло столкнуться самой профессиональной и самой безалаберной армиям Европы. Такие преимущества российской армии, как масса, хорошая артиллерия и крестьянская храбрость, не могли компенсировать пренебрежение рекогносцировкой, логистикой, медицинскими пунктами, сосредоточением войск и здравым смыслом. 54-летний Александр Самсонов, добродушный семьянин, был вызван исполнять свой воинский долг из отпуска на Кавказе, где он отдыхал с женой. В Восточной Пруссии он гораздо чаще своих подчиненных волновался из-за отсутствия вестей из дома. «Ты откуда? – распекал он солдат. – Женат? Так жена тебя не узнает, когда вернешься. Смотри, какую бородищу отрастил! Дети есть? Я, когда уходил на войну в 1904-м, оставил полуторагодовалую дочурку, а когда вернулся, она от меня убежала»{578}.
Постовский, начальник самсоновского штаба, получил в войсках обидное прозвище Сумасшедший мулла. Наступление 2-й армии он называл авантюрой – не самое подходящее слово для сражения, ставшего для страны, по большому счету, переломным. Связь Самсонова с Ренненкампфом, а также с расположенными в тылу штабами 2-й армии обеспечивали курьеры, на машинах доезжающие до дальней радиостанции, а иногда и до самой Варшавы. В последнюю неделю августа генерал тешил себя иллюзией, что немцы бегут и ему достаточно будет лишь закрепить победу Ренненкампфа. Разведка в армии была настолько слаба, что не могла даже прочитать перехваченные документы за неимением переводчика. Торопясь выйти к предполагаемому пути отхода противника, Самсонов оставил один свой корпус по левому флангу, а другой по правому – на Мазурских озерах. Три корпуса двигались на север, рассеявшись почти на 100 км и не послав вперед кавалерийский дозор, который сообщал бы о передвижениях противника.
Тем временем войска Гинденбурга маршировали на юг, изнемогая от жары и от длинных верениц беженцев, спасающихся от русских. Солдаты безжалостно гнали мирных жителей с дороги, переворачивая телеги, чтобы расчистить путь артиллерии, а кавалерийские колонны и повозки с личным имуществом втаптывали в грязь драгоценный домашний скарб. Поскольку многие представители немецких войск сами были уроженцами здешних мест, не обошлось без болезненных инцидентов. Так, артиллерийской батарее, где служил ефрейтор Швальд, был дан приказ уничтожить его родной город Эйдткунен, занятый русскими, а полковнику Эмилю Геллу пришлось обстреливать свой собственный дом в Гросс-Грибене.
8-я армия Гинденбурга готовилась нанести один из величайших ударов в военной истории, тогда как западные союзники России проявляли крайнее невежество и удивительную самоуверенность относительно происходящего. 24 августа военный корреспондент The Times сообщил британским читателям: «На Восточном фронте все по-прежнему идет хорошо». Передовица уверяла: «Не успеет Германия оглянуться, как русские войска хлынут на ее территорию». Однако именно в этот день состоялось первое сражение, вошедшее в историю как Битва при Танненберге, хотя на самом деле основные бои разыгрались в нескольких километрах от селения. Поначалу немецкий и русский корпус сошлись лоб в лоб. Людендорф, прибыв в местный штаб, отдал командиру патетический приказ «держаться до последнего человека», чтобы выиграть время, за которое успеет подойти левый фланг Гинденбурга. Поэтому немцы и русские изматывали друг друга весь день, и войска Самсонова снова и снова бросались в атаку на открытой местности, стремясь прорвать оборону.
К вечеру еще не привыкшим к тяжелым потерям войскам кровопролитие показалось катастрофическим: один российский полк лишился девяти ротных из 16; в одной роте из 190 человек дожили до конца дня лишь 70, среди которых не осталось ни единого офицера. И все же под вечер немцы отступили. Самсонов ликовал: враг, как ему представлялось, снова бежал перед российской мощью. На следующее утро, окрыленный радужными надеждами, он приказал армии продолжить наступление, не ведая, что немцы накануне сдали позиции лишь для того, чтобы выровнять соседние корпуса. И когда 25 августа солдаты Самсонова двинулись в атаку, их колонны встретил шквальный огонь с трех сторон. К наступлению темноты немцы уже знали, что добились значительного результата, но понимали, что победа пока не окончательная. Гинденбург крепко спал, Людендорфу нервы не давали спать вообще.
26 августа правый фланг Самсонова, возобновив наступление, угодил под разрушительный артиллерийский и стрелковый огонь двух немецких корпусов. Однако вечером ужин в штабной столовой Гинденбурга прошел в гробовом молчании. Поступило тревожное сообщение: армия Ренненкампфа идет на подмогу Самсонову, грозя переломить ход битвы, навалившись на немецкий фланг или тыл. Людендорф в ярости катал хлебный мякиш по столу. Потом вдруг потребовал личного совещания с Гинденбургом. Старый генерал тем вечером принес немалую пользу, усмирив бурю в душе подчиненного. Наконец пришли вести, опровергающие сообщение о подходе Ренненкампфа, – 1-я армия не двигалась с места. Потрепанные войска Самсонова оставались сражаться в одиночку.
27 августа принесло новые тревоги в штаб 8-й армии. Почтовые служащие из расположенного в глубоком немецком тылу Алленштайна сообщили по телефону, что в город вошли русские{579}. Царские солдаты, ни разу не казавшие носа дальше своей деревни, пораженные размерами Алленштайна, озирались в полной уверенности, что уже дошли до Берлина. Долго глазеть им не дали. Штаб Гинденбурга поспешно развернул подкрепление, следующее поездами через Алленштайн, затем продолжил громить самсоновскую армию. В этот день, 27 августа, жестокая расправа ждала левый фланг русских.
Танненберг иногда называют «счастливой случайностью», поскольку генерал Герман фон Франсуа, получивший от Людендорфа приказ ударить по левому флангу русских, не успевал занять предназначенные для него позиции, так как войска были измучены долгим переходом к полю боя. В результате, когда его корпус наконец вступил в битву, он оказался позади самсоновского тыла и смог завершить окружение. Немцы причислили Франсуа к главным героям битвы. Один из его полков, собрав в батарею весь наличный арсенал автоматического оружия в виде шести максимов, стрелял дружными залпами по смешавшимся рядам русских. Вскоре немцы увидели взметнувшиеся на винтовках и палках белые флаги – первые из тысяч таких же символов капитуляции, которые вскоре покроют все огромное поле боя.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.