2. «Пат в нашу пользу»
2. «Пат в нашу пользу»
Немцы организованно отступили от Марны и умело выбрали позиции, позволяющие закрепиться. Мольтке в последних значимых приказах перед тем, как сдать командование, велел армиям к югу от Реймса прекратить атаку – особенно в районе Вердена и у Нанси – и окапываться. Таким образом, появилась возможность задействовать войска в новых операциях, в частности, на просторах западной Бельгии и северной Франции, куда еще не ступал немецкий сапог. 14 сентября начальник Генштаба получил приказ кайзера сказаться больным, и, поскольку от немецкого народа новость о смещении Мольтке скрывалась, он еще не одну неделю просидел в ставке, покинув ее лишь для бесславной операции на Антверпенском фронте.
Фалькенхайн, принявший от Мольтке оперативное командование, в свои 53 был моложе всех остальных командиров армий. Этот холодный, нелюдимый гвардеец был, в отличие от Людендорфа, симпатичен кайзеру. Смекалка и проницательность (он входил в число тех, кто с самого начала предсказывал, что война затянется) сочетались в нем с некоторой нерешительностью. Отдавая всего себя военному делу, он мало спал и часто совещался с командирами корпусов в предрассветные часы, а кроме того был человеком одиноким и крайне скрытным. Обладая куда большей твердостью духа, чем Мольтке, за последующие два года на посту главного немецкого военачальника Фалькенхайн проявил немалый талант. Однако и ему пришлось столкнуться с теми же неразрешимыми проблемами, что и предшественнику. Генерал Герхард Таппен, разработчик вторжения немецких войск во Францию, остался начальником оперативного отдела, а значит, о смене стратегии речь не шла. Поначалу Фалькенхайн отказывался считать вынужденное отступление на Марне непоправимым. Его непосредственной задачей было твердой рукой наладить взаимодействие между командирами армий – то есть исправить досадные просчеты Мольтке.
Отношения с Таппеном у него не сложились почти сразу. Новый начальник Генштаба выступал за отказ от доктрины большого охвата, намереваясь перебросить войска в Бельгию, чтобы обойти союзников с оголенного фланга, рядом с которым оставалось 300 км открытого пространства. Таппен же хотел возобновить атаку по центру, между Суассоном и Реймсом. Вскоре верх одержал начальник оперативного командования – отчасти потому, что для переброски войск через фронт не хватало железнодорожных линий: большинство из них шли с востока на запад, а не с севера на юг, тогда как на бельгийских железных дорогах царил хаос из-за постоянных диверсий. В результате немцы ограничились рядом атак – плохо спланированных, затратных и безуспешных.
Союзники тем временем пытались обратить победу на Марне в стратегический триумф, проведя в 40 км к северу от предыдущего плацдарма серию сражений длиной в месяц, которые вошли в историю как Битва на Эне. Неторопливая Эна протекает в долине, за которой круто вздымаются 100-метровые лесистые холмы. За холмами лежат поля, вдоль которых проходит дорога около 33 км длиной, известная как Шеман-де-Дам (Дамская дорога). Название свое она получила в честь дочерей Людовика XV Аделаиды и Виктории, которые ездили по ней в гости к графине Нарбоннской в Шато-де-ла-Бов.
В ходе наступления некоторые французы, если верить презрительному отзыву Эдуарда Кердеве, прихватывали «вульгарные трофеи с мертвых тел немцев, покрытых коростой крови и грязи… набивали мешки немецкими шинелями и шлемами, которые все равно не смогут носить». Однажды вечером в сентябре сержант из части Кердеве приволок вражеского солдата, пролежавшего пять дней под открытым небом с переломом бедра. «Мы содрогаемся от ужаса при мысли о муках этих раненых, которые не могут укрыться ни от дневной жары, ни от ночного холода, ни от дождя. Этот бедняга отдал спасителю свои медали, пуговицы и предлагал денег».
Восточнее лежали окружающие Реймс холмы и леса Аргонна, где сражалась 5-я армия Франше д’Эспере. Она продвигалась от Марны не быстрее британцев, однако ее медлительность оправдывали перенесенные в прошлом месяце испытания. Заняв Реймс, 5-я армия весь сентябрь и даже часть октября продолжала наступать – маленькими шагами, но с большими потерями. С 17 по 19 сентября немцы обстреливали город, серьезно повредив собор. Этот вандализм возмутил и растревожил французскую столицу: парижане уверились, что в случае попадания их города под обстрел немецкой артиллерии осквернены будут и Лувр, и Дом инвалидов, и Нотр-Дам, и другие сокровища. Вряд ли их страхи можно назвать необоснованными.
Всю вторую неделю сентября британцы продолжали медленно двигаться на север между армиями Манури и Франше д’Эспере под проливными дождями, почти не встречая сопротивления. «Как я и боялся, – писал Александр Джонстон 11 сентября, – мы дали немцам убраться почти без потерь. <…> Хотя на самом деле, конечно, должны были измотать противника как можно больше». Однако основная часть экспедиционных войск поддалась оптимистическому порыву. 13 сентября капитан Гарри Диллон из Оксфордширско-Букингемширского полка писал домой: «Все идет хорошо, с немцами, думаю, покончено. Вчера после ночевки под дождем мы с ними столкнулись. Попали под довольно сильный винтовочный огонь, но пострадавших нет, захватили 116 пленных, в том числе 5 офицеров. <…> Меня это предприятие никоим образом не утомляет, разве что долгими маршами, вечной сыростью, недосыпанием и т. д.»{668}.
Однако, когда британцы уже подходили к Эне, только что сформированная 7-я немецкая армия поспешила заполнить разрыв между Клюком и Бюловом. Часть подкреплений форсировали реку, закончив занимать позиции за несколько минут до прибытия британцев. 7-й резервный корпус немцев преодолел 65 км, чтобы опередить авангард сэра Джона Френча. 13 сентября начался месяц кровопролитных боев, в которых союзники пытались прорваться на Шеман-де-Дам. Войска Жоффра к северу и востоку от Реймса тоже вносили свою лепту, однако основное внимание сосредоточилось на операциях в британском секторе, поскольку предполагалось (возможно, ошибочно), что именно там сложились наиболее благоприятные возможности для прорыва немецкого фронта, если переправиться через реку, взять гряду и двинуться по лежащей за ней открытой местности. «Оглядываясь назад, – писал Луис Спирс, – я исполняюсь глубочайшей благодарности за то, что никто из смотревших на другой берег Эны… не имел ни малейшего представления о том, что их там ждет. У них не вставали перед глазами страшные картины утонувших в грязи траншей… и долгие годы мытарств»{669}.
Первая переправа британцев прошла наиболее успешно. Вечером 12 сентября 11-я пехотная бригада расквартировалась в Сетмоне, утомленная 24-километровым переходом и промокшая до нитки под нескончаемым дождем. Однако отдохнуть удалось лишь два часа – потом всех подняли, велели натянуть задубевшую, мокрую амуницию и погнали дальше. Как выяснил командир бригады Элмер Хантер-Вестон, немцы не сумели толком разрушить мост через Эну у Венизеля, в нескольких километрах дальше по маршруту. Пролет треснул, но не раскололся, и разведгруппа доложила, что, соблюдая осторожность, по нему можно пройти.
Хантер-Вестон с настойчивостью, нетипичной для командиров экспедиционных войск той осенью, требовал, чтобы бригада переправилась немедленно, воспользовавшись темнотой. Штабной офицер Лайонел Теннисон отзывался о командире бригады так: «Как человек он мне – и остальным – не особенно нравится. Много суетится, склонен терять голову и не отличается компетентностью»{670}. Однако той ночью у Эны Хантер-Вестон в кои-то веки сработал оперативно. В 2 часа ночи колонной по одному с 5-метровыми интервалами пехота начала осторожно перебираться через шаткое сооружение, ориентируясь лишь на прикрытый колпаком фонарь на восточном берегу. Поврежденные металлические опоры моста шатались и тряслись под неуверенными шагами солдат, ступавших в 20 м над водой. Через час батальоны уже хлюпали по заливным лугам у подножия гряды на северном берегу. Солдаты не ели целые сутки, продрогли и промокли насквозь – по-настоящему непромокаемой одежды в британских экспедиционных войсках не было ни у кого. Однако, поскольку до рассвета оставалось меньше трех часов, Хантер-Вестон снова проявил железную волю, настояв, чтобы изможденная пехота выбралась на возвышенность. И его упорство было вознаграждено: на рассвете сомерсетсцы, гэмпширцы и стрелковая бригада застали врасплох немецкие караулы, которые со всех ног кинулись к своим.
Новоприбывшие части окопались на бровке гряды. И пусть выше по склону над ними нависали укрепленные немецкие позиции, по крайней мере они перебрались на противоположный берег. Официальная британская история отпускает едкий комментарий: «Если бы другие дивизии проявили такую же расторопность – и им не пришлось столько маршировать накануне, – сражение 13 сентября могло бы закончиться совсем по-другому». Другими словами, остальные части экспедиционных войск подходили к Эне так же неторопливо, как отходили от Марны, не предпринимая серьезных попыток перебраться на другой берег до рассвета 13 сентября, когда на десятке переправ завязались бои. Немцы расположили за гребнем гряды внушительную батарею тяжелых орудий и мортир. Их наблюдатели с вершины видели каждое движение британцев и поливали долину огнем. Британский артиллерийский офицер свидетельствовал печально: «Наступление продвигалось слишком медленно, позволив немцам подготовить укрепленные оборонительные позиции… с которых нам их выбить не удалось»{671}.
У Бур-и-Комена переправу британской кавалерии разметал пулемет: лорд Джеральд Фицджеральд из 4-го драгунского полка, женившийся 33 дня назад, получил пулю в лоб. Пехота перебралась на северный берег Эны через акведук, который немцы не смогли уничтожить, однако стоило британцам занять селение Бур, как на него обрушился град снарядов. Саперы, пытавшиеся навести понтонный мост, гибли под ударами артиллерии и пулями снайперов. В один из плотов угодил снаряд, сбросив в воду десяток мгновенно погибших солдат. Трое храбрецов, раздевшись догола, бросились с берега за плотом под градом бьющих по воде пуль. Одного застрелили, но остальные сумели забраться на борт и направить неуклюжий плот к берегу, спасая распластавшихся на нем пятерых раненых саперов.
За селением Песси Западно-суррейский полк потерял сотню человек на переправе под огнем. У Понтарси тысячи пехотинцев переправились на восточный берег по другому наполовину разрушенному мосту, однако артиллерийские залпы (и дождь) не стихали ни на секунду. У Вайи десятки французов получили ранения, перебегая через дощатый мост, по которому немцы били с двух направлений. У Мисси саперы мучились в темноте все предрассветные часы 14 сентября, переправляя лошадей через реку на плотах. «Это был ужас… потому что берега круто уходили вверх, а течение там довольно сильное», – писал лейтенант Джимми Давенпорт из Бедфордширского полка{672}. Его однополчанин майор Сингер, отталкивая плот, поскользнулся и упал в воду, удержавшись за край в нескольких сантиметрах от лошадиных копыт. На полпути лошадь начала брыкаться, и несчастному майору пришлось судорожно уворачиваться, чтобы не получить копытом по голове. Несколько лошадей прыгнули в реку, и их удалось поймать лишь несколько часов спустя.
К утру 14 сентября тысячи британцев обосновались на северном берегу Эны – однако состояние их было плачевно. Промокшие до нитки, обессиленные, многие давно не евшие, они закрепились на позициях сразу над лесом, росшим вдоль Шеман-де-Дам. На каждом участке они оказывались на виду у немцев на открытой в восточном направлении местности, забиравшей чуть вверх. В последующие дни британцы силились захватить гряду, а немцы раз за разом пытались отогнать их назад к реке. Обе стороны потерпели неудачу и понесли тяжелые потери. Ненастная погода угнетала. Однако боевой дух упал бы еще сильнее, если бы воюющие армии знали, что фронт вдоль Шеман-де-Дам останется почти неизменным на протяжении четырех лет, все это время отнимая бессчетные жизни.
Рядовой Чарльз Маккензи из полка Шотландских горцев Камерона писал после ранения в обе ноги 14 сентября: «Ужасная картина открывается – сплошные груды тел и реки крови. Мы потеряли многих… осталось лишь 300 человек из 1400»{673}. Колдстримовцы и Шотландская гвардия тоже понесли тяжелые потери. Коннахтские рейнджеры, переправившись через Эну у Пон-д’Арси ночью 13 сентября, оказались в селении Супир, где располагался изысканный особняк Гастона Кальметта, редактора Le Figaro, убитого мадам Кайо. Приказа двигаться той же ночью дальше у них не было, однако их командир майор Уильям Сарсфилд, проявив неожиданную инициативу, решил: раз уж им все равно придется занимать высоту, лучше не откладывать дело в долгий ящик. Он повел своих рейнджеров через лес по петляющей тропинке, которая в конце концов вышла на открытую местность у большой фермы под названием «Двор Супира». Там они обосновались в ожидании рассвета. В 9:45 под неизменным ливнем подоспел 2-й гренадерский полк, не подозревающий, что ирландцы их опередили. В это же время немцы предприняли мощную атаку на ферму, вынудив оба полка упорно держать оборону под градом пуль, без карт и слабо представляя, кто где находится. Беспорядочный бой еще долго кипел в окрестностях фермы, выплескиваясь в окружающие леса.
Гренадер Гай Харкорт-Вернон писал: «В большом количестве подбираем Коннахтских рейнджеров, “отступающих” в беспорядке; утверждают, что их полк отрезали в результате засады, и майор скомандовал отход. Прихватываем их с собой. Встречаем толпы таких же оторвавшихся, как наши… Достаточно кому-то впасть в панику, и все перестреляют друг друга. Это самое худшее в таких лесных боях, ничего не видно и никто не командует. Слышу стрельбу справа, останавливаюсь, чтобы подошли поближе – они ужасно отстали от своих. Внезапно вижу впереди серую форму, стреляю и почти сразу же получаю пулю сам»{674}. Харкорт-Вернон был ранен в пах, ненадолго попал в плен, затем освобожден и час спустя отправлен в госпиталь, когда немцев оттеснили обратно.
Это был день отчаянных локальных схваток в десятке мест, атак и контратак. Немецкие снайперы, притаившиеся на деревьях, обрывали жизни одну за другой. На подмогу прибыли сперва колдстримовцы, затем ирландские гвардейцы. Четыре батальона провели в случайных сражениях весь день, не имея четкого представления о происходящем, за исключением того, что во врага нужно стрелять, где бы он ни появился. В какой-то момент, когда гренадеры пошли в атаку, две сотни немцев, залегших на поле к северу от фермы, внезапно вскочили и двинулись вперед с поднятыми руками, размахивая белым флагом. Когда британские солдаты принялись конвоировать их как пленных, другая вражеская пехотная часть начала без разбора палить по всем сразу. Джордж Джеффрис из гренадерского полка писал: «Не верю, что это была намеренная уловка со стороны немцев. Их передний край действительно выдохся и собрался сдаваться, тем более что у них почти не осталось боеприпасов. Арьергард же сдаваться не намеревался и открыл огонь, увидев подходящую мишень. Даже не представлял, каким хорошим укрытием может быть картофельное поле для лежащего человека – они притаились там невидимые, словно куропатки».
Сражение у Супира шло без генеральского командования – батальоны и роты действовали кто во что горазд. Потери среди офицеров вводили войска в ступор. В гвардейских полках, гордых своими аристократами, голубая кровь лилась рекой: когда лорд Гернси остановился поговорить с лордом Артуром Хеем, обоих сразили пули, выпущенные одним и тем же метким немецким стрелком. Коннахтские рейнджеры потеряли 250 человек, гренадеры – 120, колдстримовцы – 178. Молодой рядовой гренадер по фамилии Парсонс собрал 12 солдат, отставших от другого батальона, лишившихся офицеров (даже унтеров не осталось), и весь день вполне успешно ими командовал – заслужив повышение в звании и упоминание в рапортах. Однако Парсонс, как и многие другие, погибнет в ближайшие недели.
Вечером гвардейцы окопались, а на селение Супир, в 800 м вниз по холму, где расквартировались британцы, тем временем сыпались снаряды. Об этой ночи Джеффрис писал: «Я пытался заснуть, но было слишком холодно, и еще мешали крики раненых немцев… постоянно зовущих: “Kamerad!” – никогда прежде не сознавал в полной мере значение слов “смердят, гноятся раны мои”[23]. Неперевязанные раны действительно жутко смердят и гноятся!»{675} Когда один из коннахтских рейнджеров предложил Джеффрису чашку чая, майор хотел было отказаться, не желая принимать чай из рук участника позорного отступления коннахтцев, однако жажда пересилила.
Бои у Кур-де-Супира, а с ними и потери продолжались еще не один день. Немцы предпринимали крупные атаки, захватывая новые позиции, с которых их приходилось выбивать. Каждая схватка уносила жизни, и британцы тоже не особенно продвигались. Днем 16 сентября немецкий снаряд угодил в карьер, на краю которого развернулась гренадерская рота (в самом карьере лежали раненые британцы). Больше половины гренадеров – 59 человек – погибли на месте, и с ними 11 человек из других частей и единственный на всю позицию военный врач – доктор Хагган, знаменитый шотландский регбист международного уровня. Однако классовые различия сохранялись даже после смерти. Рядовым британцам и немцам, над которыми Джордж Джеффрис читал погребальную молитву при свете фонарика, предназначалась общая могила на перекрестке дорог, тогда как тела павших британских офицеров переносились к подножию холма, чтобы позже быть похороненными на церковном погосте Супира{676}.
Капитан Лайонел Терстон из Оксфордширско-Букингемширского полка, тоже участвовавший в боях у Супира, писал родным 20 сентября: «Неделю назад… мы столкнулись с засевшими на укрепленных позициях немцами и с тех пор не сдвинулись ни на дюйм, это сущий АД. <…> Кругом настоящая бойня, два дня назад сгорели заживо 150 быков, всех коров перестреляли, а вчера из оставшихся пяти свиней спаслись лишь две»{677}. Капитана Росслина Ивли убило снарядом, когда он опрометчиво высунулся из укрытия, чтобы добить раненую свинью. В заключение Терстон брезгливо замечал: «В 700 м от наших траншей лежат около 500 убитых немцев, и, по-моему, пора что-то предпринять, потому что они там уже четыре дня».
Бернард Гордон-Леннокс писал: «Весь день на нас сыплются снаряды. <…> Из траншей неплохо видно немецкие позиции, а еще заметно, что они окапываются, как черти, но их орудия никак не разглядеть. Весь день над нами рвется шрапнель, осыпая нас осколками. Прибыли Ма [Джеффрис] и толстый коротышка доктор Хауэлл. Хауэлл говорит, что прекращает “выходы на прогулки”»{678}. Кто-то из британских артиллеристов подсчитал меркантильно, что дневной обстрел их сектора обошелся немцам в 35 000 фунтов в пересчете на стоимость снарядов. Новый командир гренадеров Уилфрид Абель-Смит писал жене: «Личный состав великолепный, но я думаю, их умение плевать на опасность в основном зиждется на типично британской твердолобости. Похоже, они просто не осознают опасность, и это великое благо, помогающее им стоять тверже скалы, когда чувствительные иностранцы попросту ломаются. Но все равно видно, что они устали»{679}.
Несмотря на то, что именно Супиру досталась печальная слава побоища, измотавшего британцев и выпившего много крови, похожие испытания выпадали на долю экспедиционных войск на всем протяжении Шеман-де-Дам, равно как и французам по правую руку от них. Особенно не повезло сахарной фабрике в Серни. Часть полков пострадала гораздо сильнее других. С 15 по 17 сентября Северо-ланкаширский полк, атаковавший Труайон, потерял девять офицеров убитыми и пять ранеными, не считая пяти сотен личного состава. В одной роте из 200 человек, переправившихся через Эну, осталось всего 25 (и двое офицеров). 20 сентября западных йоркширцев обошли с флангов в небольшом бесславном бою, заставив основную часть батальона сдаться. Немцы несли сравнимые потери. Фендрик Эрнст Ноппер записал 23 сентября, что его рота сократилась с 200 человек до 74: «Майор Цеппелин хотел застрелиться, услышав эти цифры»{680}.
Сражавшиеся на Эне считали, что им приходится куда труднее, чем при Монсе и Ле-Като, поскольку бои сильно затянулись. На Шеман-де-Дам им пришлось осваивать новый порядок боевых действий, когда операции растягивались и сражения длились неделями без передышки и решительного перевеса. Иногда обстрелы продолжались часами, и снаряды сыпались на позицию с секундными интервалами. Раненый в сентябре немецкий офицер заметил пророчески, что «в этой войне последнее слово будет за артиллерией»{681}. Обитатели траншей превратились в глиняных монстров: о такой роскоши, как ванна, все давно забыли; брились немногие даже среди офицеров, и большинство солдат британских экспедиционных войск не переодевались с самого Монса.
Характер сражений менялся по мере усвоения одного простого принципа: хочешь выжить – стань невидимым. Подтягивающихся к полю боя у Эны поражало его безлюдье, нарушавшееся лишь во время атаки. Только по треску выстрелов, свисту пуль и грохоту разрывов можно было понять, что идет сражение. Ночью все дружно проклинали какого-нибудь нервного солдатика, который своим выстрелом вызывал шквальный ответный огонь по всему фронту. Хейг заявил 14 сентября, что «на некоторые полки 3-й дивизии, которым так сильно досталось при Монсе и Ле-Като, уже нельзя рассчитывать»{682}. 20 сентября он описывал бегство западных йоркширцев, которых пришлось насильно останавливать и снова гнать вперед с помощью драгун{683}.
Между тем газета The Times писала 22 сентября: «“Сдаются ли немцы?” – вот какой вопрос застыл у всех на устах». Нет, они и не думали сдаваться. Когда Джулиан Гренфелл с ненавистью смотрел на пленного немецкого офицера и нескольких рядовых, думая о том, скольких британцев они перебили, немец взглянул ему в лицо и отдал честь. Гренфелл устыдился своей ненависти: «Никогда не видел человека столь гордого, целеустремленного, бравого и уверенного в себе в такой позорный для него момент. И мне стало очень стыдно за себя». Капитан Джон Макриди из Бедфордского полка писал:
«Мы не знали тогда, но это было начало окопной войны. <…> Разумеется еще не было проволоки, и траншеи далеко отстояли друг от друга, а полоса между ними простреливалась. Разведка выходила каждую ночь, до линии фронта бошей и обратно. Многих наших перебили снайперы, так много, что у Алласона в одном из передовых взводов днем просто некому было продвигаться. Боевой дух определенно упал. <…> Тем временем потеплело, смрад от мертвых тел в лесу стоял страшный, и наши, и немцы гибли иногда в таких местах, где и не отыщешь. Туши лошадей и прочего скота и того хуже. Мало-помалу мы их хороним, но закопать раздувшуюся втрое корову – дело небыстрое»{684}.
В среднем британцы теряли на Эне до 2000 человек в день. Один из участников сражений отмечал: «Войска начинают падать духом, поскольку немецкая армия показала свое превосходство. <…> В войне 1870 года немцы удерживали эти же позиции и разбили французов»{685}. Унтер-офицер немецкой артиллерии Вильгельм Кайзен писал 2 октября: «Я наблюдал атаки, при виде которых наши качали головой, не веря, что возможно такое безрассудство. Даже английские офицеры понимают, что атака на укрепленные позиции фронтом в 600–800 м – это напрасная трата человеческих жизней»{686}. Он утверждал, что пехота шла в наступление, сверх меры навьюченная снаряжением, замедлявшим ее шаг, и с негодованием описывал повторяющуюся из раза в раз жуткую картину: «Сперва мы целый день обстреливаем снарядами селение, пока не сровняем все с землей. После этого пехота идет в штыковую атаку, и начинается кровавая битва. Я видел, как несколько баварцев, скинув мундиры и оставшись в одних сорочках, крушили все вокруг прикладами винтовок. Затем подключается вражеская артиллерия, и все заволакивает непроницаемая пелена дыма и огня. Повезет тому, кто выберется оттуда невредимым».
Несколько месяцев спустя, когда письма с фронта уже подвергались цензуре, послание Кайзена не попало бы по назначению, поскольку, по его словам, потери среди пехоты были настолько катастрофичны, что соседние полки просто исчезли бы без подкрепления. Один из молодых лейтенантов через считаные минуты после прикомандирования к батарее самого Кайзена рухнул замертво от попавшего в спину осколка снаряда. Боеприпасы довоенного изготовления закончились, и всем воюющим армиям приходилось теперь полагаться на произведенные ускоренным порядком изделия военного времени, уступающие прежним в точности и надежности. «Немецкая храбрость граничит с откровенной глупостью, – писал другу в Алабаме капитан Эрнест Шеперд из экспедиционных войск (когда-то, даром что британец, состоявший в Алабамской национальной гвардии). – Представь себе тысячу человек, собранных в полковое звено… твердой поступью идущих на траншеи, где сидят лучшие в мире стрелки. <…> Весьма прискорбная практика, прежде не применявшаяся»{687}. На самом деле, конечно, такое применялось и раньше – на Гражданской войне в США, что Шеперду следовало бы знать как никому другому. Однако в коллективном британском сознании прецедент не отложился.
Мало у кого еще осталась такая же способность кичиться, как у немецкого солдата, писавшего домой 4 октября: «Англичан здесь не принимают всерьез. <…> Видели бы вы, как они драпают. <…> Мы лупим по ним прямой наводкой под взрывы хохота, с расстояния в 1200–1300 м, и они валятся штабелями»{688}. Точно так же валились и немцы. 21 сентября доктор Лоренц Треплин сообщил жене, что от полка осталась лишь треть; шесть офицеров убиты, еще 30 ранены: «Ужасно, как затягивается современная война»{689}. К этому моменту лишь единицы (в любой из армий) шли на фронт с августовскими иллюзиями. Немецкий солдат Крестен Андресен, один из обреченных на смерть, писал в дневнике 28 сентября: «Мы так зачерствели, что идем на войну без слез и без страха, но все мы знаем, что наш путь лежит в адские врата. Однако окаменевшее сердце бьется не так, как ему хотелось бы. Мы уже не похожи на себя. Мы больше не люди, мы вымуштрованные автоматы, которые действуют не раздумывая. Боже, если бы мы только могли снова стать людьми!»{690}
Сражение на Эне официально закончилось 16 октября, когда британские экспедиционные войска сдали позиции французским войскам. Бои продолжительностью месяц на долгие годы стали предметом жарких споров, не утихавших и после войны. Упустили ли войска сэра Джона Френча величайшую возможность, промешкав при продвижении к Эне, переправе и боях за рекой? Можно ли было прорваться, сосредоточив войска на более узком участке фронта, вместо того чтобы переправляться через Эну в десятке мест? С самого начала Марнского сражения британцы двигались позорно медленно, хотя почти не встречали сопротивления. Они не пытались теснить отступающих немцев, предоставив им возможность занять выгодные позиции на Эне и спокойно пристрелять орудия, чтобы затем нанести удар по союзным войскам во время переправы и попыток продвинуться дальше.
Возможно, усилив натиск и увеличив скорость продвижения, британцы действительно смогли бы достичь восточного берега с меньшими потерями и затратами сил. И все же крайне маловероятно, что они упустили важную стратегическую возможность. На Марне немецкую армию загнали в ловушку, однако не разбили. Пока британцы ползли к гряде, немцы поспешно гнали к Шеман-де-Дам подкрепление. Сосредоточенная в долине британская полевая артиллерия, способная лишь на настильный огонь, не могла оказать существенной поддержки карабкающейся вверх несчастной пехоте, тогда как немецкие гаубицы показали себя во всей красе. Попытки взять высоту заведомо обречены на неудачу, если войскам приходится продвигаться на виду у противника по открытой местности – это относилось и к немцам, атаковавшим в противоположном направлении. Сражение на Эне подтвердило уроки, усваиваемые с августа: на выгодных позициях при прочих равных обороняющаяся сторона получает весомое преимущество перед атакующими.
Не обошлось и без недоразумений. Кавалеристы громогласно требовали снабдить их штыками, поскольку им почти неизменно приходилось сражаться спешившись. Некоторые артиллерийские лошади были реквизированы с местных ферм и, впервые услышав грохот орудий, в ужасе вставали на дыбы. Ездовые с трудом удерживали артачащихся животных, которые неделями привыкали к своей новой роли – если, конечно, не погибали раньше. Британские солдаты перестали жаловаться, что их дразнят, услышав британский государственный гимн в исполнении вражеского полкового оркестра, как было на Эне 18 сентября. Солдатам объяснили, что «Боже, храни короля» и кайзеровский гимн «Славься ты в венце победном» написаны на одну мелодию. Однако никто не мог объяснить войскам обеих воюющих сторон, почему самые тяжелые сражения так часто выпадали на воскресенье.
16 сентября, когда сэр Джон Френч навещал в госпитале группу раненых британских офицеров, те спросили, что происходит на фронте. «В данный момент пат в нашу пользу», – ответил главнокомандующий, немало озадачив собеседников{691}. В письме, которое привлекло немало внимания после войны, Френч писал королю Георгу V: «Думаю, что сражение на Эне – типичный образец того, какими будут битвы в дальнейшем. Осадные операции займут важное место в тактике, лопата станет таким же необходимым оружием, как и винтовка, и с обеих сторон в ход пойдут самые тяжелые и крупнокалиберные виды артиллерии»{692}.
По другую сторону холма придерживались того же мнения и даже разделяли пессимизм Френча. Шлиффен всегда опасался, что наступление может быть парализовано: «По всему фронту войска будут пытаться, как при осадной войне, брать позицию за позицией, днем и ночью, наступая, окапываясь, снова наступая, снова окапываясь, используя все средства современной науки, чтобы выбить врага из укрытия». И теперь страхи Шлиффена становились явью. «Эта окопная и осадная война – кошмар!» – жаловался начальник штаба кронпринца Рупрехта{693}. Гренадер Джордж Джеффрис писал устало, незадолго до того, как его батальон сменили французские войска: «Один день как две капли воды похож на другой. И почти всегда обстрелы»{694}. Фредди Гест, один из адъютантов сэра Джона Френча, рассказывал другу на родине про бесконечные атаки немцев: «Не представляю, как они добиваются такого от своих». И добавлял мрачно: «Боюсь, скоро мы увидим еще один длинный список погибших»{695}.
Британцы могли гордиться упрямством, с которым они удерживали позиции на Эне в течение месяца жестоких боев, которые значительно проредили многие части. Однако, если союзники и не проиграли это сражение, о победе тоже говорить не приходилось. Обе стороны отчаянно стремились занять территорию между Швейцарией и морем, где с помощью маневра можно было добиться перевеса в грандиозной схватке.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.