Первые впечатления о Земле

Первые впечатления о Земле

Старая мудрость Европы считает, что наша душа по природе своей — христианка. Я бы сказал, что она — путешественница. В каждом путешествии есть отблеск реинкарнации. Мы путешествуем потому, что мы живы.

С детства я впился зубами в экзотику. Все началось с ананаса. Праздники отождествились в моей душе с ананасом. На семейном столе ананас — значит праздник. Без ананаса — будни. Неземные кратеры кожуры, пальмовидный хвост, сок, покусывающий уголки рта, нежные пахучие внутренности возбуждали меня. Где и как растут ананасы? Меня влекло в ананасные страны. Ананас — ты мой первый дорожный знак! Много лет спустя, собрав в кулак деньги, заработанные чтением лекций в американских университетах, я рванул на острова ананасовой мечты, на Гавайи. Посреди Тихого океана, на плоскогорных плантациях, из невиданного краснозёма буднично рос частокол любимейших плодов. Среди них скорее я выглядел невидалью.

Мы — лягушки-путешественницы. Нам тесно родное болото. Первый крик новорожденного — не что иное, как сигнал отправления. Какое туристическое агентство придумало за нас маршрут, взяло на себя хлопоты по нашему проживанию, изобрело препятствия и способы их преодоления? Или все отдано, как в плохой фирме, на откуп случаю, и мы выброшены в мир, предоставленные самим себе? На такие вопросы есть только грубые наметки ответов. Тайна жизненного пути не обещает свободы передвижения. Порой мы едем по своей воле, чаще нас везут по жизни, не спросив нашего согласия.

В детстве, ложась спать, я любил перевоплощаться в других людей. Это было похоже на ночлег в незнакомой гостинице. Я на цыпочках проникал в чужие тела и жил там примерочной жизнью, глазея чужими глазами и шевеля наемными мозгами. Мне нравилось заселяться в нашу домработницу, в родительских знакомых, в соседей по лестнице, в советских вождей, смутно отражавшихся в черно-белом аквариуме несовершенного телевизора, наконец, в постового на нашей улице Горького. Живя в домработнице, как в шумном двухзвездочном отеле с фамильярными нравами, я восхищался ее походкой, округлостями тела, которое она подолгу полоскала в нашей ванне. В милиционере я уважал его высокую сопричастность светофорам. Хрущев мне казался просто веселым жуликом. Я нехотя возвращался в себя, засыпая. Мне чудилось, что чужие жизни интереснее и богаче моей. Первые детские экстазы подсказали мне то, что Камю называл параллельными жизнями актеров и Дон Жуанов. Даже теперь, в разных странах, я мысленно провожу подобный эксперимент: сицилийский продавец рыбы, непальская крестьянка с корзиной гималайского хвороста за спиной или гид-африканец, показывающий мне в Мали живую культуру Догон, легко становятся жертвами моего любопытства. Раздразнив в детстве воображение, я должен постоянно его подкармливать. Иначе оно сожрет меня самого.

Книги тоже шли в печку воображения. С раннего детства я требовал, чтобы мне их читали. Чем больше фантастики — тем лучше. Я не делал различия между русскими сказками и Тимуром с его командой. Меня одинаково волновали сказочная возможность прокатиться на мотоцикле и судьба брата Иванушки, превратившегося в козленочка, — книги я воспринимал как путешествия. В голове застревали экзотические названия. «Вы не в Чикаго, моя дорогая!» — говорил мистер Твистер, и меня волновало не его столкновение с прекрасной советской действительностью, а его чикагское местожительство. У детей близких мне поколений, благодаря Чуковскому, Лимпомпо — почти библейское понятие. В Чикаго я позже приехал как на родину мистера Твистера. Будучи в Южной Африке, я сделал все, чтобы из Кейптауна съездить на Лимпомпо (редкий пример моего полного разочарования).

Турист — это тот, у кого кружится в голове. Он убог и высокопарен в своем желании приобщиться к магии имени. Не быть в Париже — показатель социальной ущербности. Но побывать там — значит вынести свои приговоры:

— Ничего особенного!

— Я не ожидал, что здесь так хорошо!

Все зависит от свойств души. Восторженная душа придет в экстаз от уличного писсуара.

Еще не открыв Жюля Верна, я созрел как внутренний путешественник, каким и был всю жизнь сам Жюль Верн. Но затем я тронулся в путь, а он так и остался дома. Из внутреннего мира, как из носа, можно извлечь все, что угодно. Но столкновение с внешними мирами не менее важно. Можно представить себе море, не будучи ни разу на море, но реальное переживание первой встречи с морем рождает такую бесконечную вереницу ассоциаций, которая превратит вас не только в хорошего пловца, но и в прекрасного любовника. Я знаю людей, которые, живя рядом с морем, не видят в нем ничего, кроме «большой лужи», но тупость восприятия наказуема даже тогда, когда она — форма циничного наигрыша. Сопротивление красоте точно так же, как неспособность ее воспринимать, порождает душевное бессилие.

Мне повезло. Мне не нужно было учиться путешествовать, обеспечивая себя мотивацией для перемены мест. Она была заложена во мне вместе с творческими способностями. Это был один и тот же пакет божественных предложений. Но я не раз наблюдал, как люди, скептически относящиеся к путешествиям в силу разных причин, начинают втягиваться в это занятие и не могут от него отказаться. В любом случае, первое путешествие нужно правильно переварить — оно не должно быть чрезмерно насыщенным. Люди часто боятся обнаружить свою беспомощность. Первое путешествие лучше всего совместить со знакомой страстью или даже слабостью: шопинг ближе, чем Колизей? Отлично, значит вперед, на римский шопинг — Колизей оставим на потом. Я ничего не имею против путешествия до первого ресторана или состоящего из того, что в Японии называют «лестницей»: от одной барной стойки к другой. Гастрономический туризм во вкусных странах не нуждается в лицемерных оправданиях. Есть стойкий закон путешествий: в Италии не пить французские вина, а во Франции сторониться пиццы. Вино и кухня — привилегия гения места. Плевать на спор между музейным интеллектуализмом и легкомысленной витальностью. Кто убежден, что Флоренция или Мадрид дороги нам музеями, не ошибется, если вернется домой с ощущением города, а не музейной дурноты. Париж открылся моей молодой жене не через Мону Лизу, а через городской каток на площади мэрии. Катание на искусственном льду вместе с возбужденными от ледяных опытов парижанами оказалось убедительным доводом в пользу Парижа.

Мне повезло дважды. Я не только хотел, но и мог: железный занавес, в отличие от большинства моих соотечественников, был для меня прозрачным. Благодаря отцу-дипломату я оказался в том самом Париже, когда мне было восемь лет. Запрет на путешествия вне страны — одно из самых больших преступлений советской власти. Это было лишение не только свободы передвижения. Здесь была закодирована боязнь мира как враждебного пространства — это до сих пор ощущается в поведении и мыслях многих русских людей. Впрочем, любое ультраконсервативное сознание, тем более националистического толка, болезненно относится к заграничным путешествиям. Мне трудно представить не только Гитлера, праздно гуляющего по Манхэттену, но и Элвиса Пресли в Третьяковской галерее. Путешествие — разгерметизация национальной души. Родине положено быть самодостаточной. В метафизическом измерении любое заграничное путешествие — это измена родине, точно так же как заинтересованный взгляд на чужую жену можно счесть попыткой измены своей жене. Не важно, удачна или нет эта попытка: само по себе сравнение уже подразумевает релитивизацию ценностей и сомнение, тем более если это невыгодное сравнение. Не зря американские консерваторы в Конгрессе не запасаются заграничными паспортами.

Мы выехали в августе 1955 года с Киевского вокзала в Прагу в мягком спальном вагоне. Тогда еще не было прямого сообщения с Парижем. Проводник принес маме, папе и мне три стакана чая в мельхиоровых подстаканниках. Окно в купе было прикрыто белыми занавесками МПС. Я выбежал в узкий коридор с ковровой дорожкой, схватился за узкий поручень и прилип к окну. Окно превратилось в экран. Начался мой первый фильм о постоянстве, изменчивости, разнообразии — короче говоря, я поехал.

С тех пор я видел много подобных фильмов. Они были разного формата и разной скорости превращений. С борта речного теплохода на Рейне природа смотрится тягуче и плавно, она овальна. Другое дело — нестись на «Лендровере» по твердому, как подбородок, покрытию Сахары и вдруг утонуть в черном, как грифель, песке. С палубы небольшой частной яхты на подходе к острову Капри хорошо смотрятся перекрещивающиеся в небе радуги, напоминающие логотип «Макдоналдса». Из иллюминатора самолета китайской юго-западной авиалинии, чьи стюардессы похожи на фарфоровых куколок с тонкими бровками, я впервые увидел Эверест — в блоковском венчике белых роз, в которые сложились облака. Из путешествия, как с охоты, возвращаешься с преувеличениями. А вертолет? Я залетел как-то раз в вибрирующем трюме в закрытое для иностранцев азиатское королевство в королевстве, и ничего — остался жив. В седле лошади, пылящей рысью по бесконечным мексиканским пляжам, я чувствовал себя конквистадором.

Найдено слово, пришедшее из Гумилева. Путешественник — одинокий полководец. Начав с невинных забав любопытства, он, в конечном счете, мечтает завоевать мир. Он «метит» глазом завоеванное пространство, как животное — свою территорию. Посредством сравнения он обретает способность суждения. Первоначально я одомашниваю мир, вводя в него свои законы, удивляясь несоответствиям. Но аналогии имеют свой предел. Они нужны как мост, а не конечный вывод. Я коллекционирую не сходство, а непохожесть.

Как скачка с препятствиями, путешествие — лекарство от скуки. Хотите узнать человека — возьмите его с собой в путешествие. Это даже лучше, чем пойти с ним в разведку. Путешествие обнажит характер, раскроет возможности юмора, подчеркнет фобии. Свадебное путешествие полно скрытых угроз, если оно не отрепетировано предшествующими поездками. Чем отличается турист от путешественника? Доверием к платным услугам цивилизации? Дело не в способе поездки, а в его личностной реализации. В шумной группе или один, почему я часами хожу по итальянским городам, словно я там что-то потерял? Неужели мне нужен мазохизм собственного признания, что я упустил какие-то возможности? Туризм — предельный эгоизм. Идеал туризма — совместить красоту, чудо, наслаждение и сфотографировать этот памятник на память. Из этих трех компонентов — самый загадочный, как ни странно, не чудо, а красота.

Путешественник колонизирует пространство. Каждая колония обслуживает его различные интересы. То же самое делали французы и англичане: в одной стране они сажали арахис, в другой — занимались добычей слоновых бивней, в третьей — получали удовольствие от отдыха. Туристы, особенно на первых порах, не справляются с нахлынувшими на них эмоциями. Почему бы не оставить на историческом памятнике надпись: «Я здесь был!»? В варварском восторге есть своя логика: сохраниться в потомстве. Варвар с удовольствием оставит на памятнике и родное матерное слово как вызов достопримечательности, отказ подчиниться ее воздействию: мы тоже не лыком шиты. Фотографирование, конечно, не сравнится с выцарапыванием надписей гвоздем. Это переход в культурное пространство. Однако здесь свои перегибы. Жадность до съемки — это тоже потребность вступить в интимные отношения с памятником. Чем дальше турист от дома, тем более значимым кажется ему его путешествие. Японские туристы нередко снимают «на цифру» больше, чем видят глазами.

В каждом туристическом месте базар сувениров — искушение моего вкуса. Приехав в Толедо, где кафедральный собор обрушивает на туриста такое количество культурной информации, что выглядит Интернетом в камне, можно, разумеется, тут же купить тарелку с изображением города. В сущности, он мною уже покорен — остается получить сертификат, подтверждающий победу. Сувенир — это трофей, который я вывожу из покоренного города, в свою очередь, будучи им покоренным. А, может быть, покупка сувенира — это обмен белыми флагами при взаимной сдачи в плен? Хорошо, конечно, купить майку с названием города и затем носить ее дома — все, что «на память», то полезно. А можно купить книгу с иллюстрациями, чтобы пересматривать ее, вспоминая увиденное. Но дома почти никогда нет времени пролистать купленную книгу. Не лучше ли купить гравюру? Во всяком случае, я выбираю этот путь, когда путешествую в Европе. Оригинальная гравюра — не только воспоминание, но и продолжение искусства, излучаемого полюбившимся городом. В Африке я покупаю маски. Здесь своя хитрость. Африканцы — не дураки, они знают вкусы белолицых туристов. Для убедительности они натирают маски из черного дерева черным гуталином. Однако нередко на большом базаре масок есть то, что называется нетуристическим товаром — такие маски изначально созданы для ритуалов. Возникает парадокс: турист бежит из туристической сферы обслуживания, хочет выскочить из шкуры туриста. Ему бы купить что-то настоящее, а не подделку. Преодолевая свое поверхностное покорение пространства, он стремится найти в чужой культуре знаки универсального смысла. Он понимает, что в культурах есть два уровня высказывания: локальный и всеобъемлющий. Многие века, до сегодняшней глобализации, различные культуры, существуя автономно, были носителями информации об абсолютных ценностях. Страсть к путешествиям превращается в страсть разгадки всемирных знаков. Однако вывести из города китч типа брюссельского писающего мальчика — тоже дело.

Съеден не только ананас, съедены и киви с манго — все мы дети запретных плодов. Русский путешественник, освободившись от пространственного герметизма, будет еще долго оглядываться на свое прошлое и в каждой новой поездке побеждать его, подсчитывая приобретения. Средневековые города на вершинах холмов, пейзажи Тосканы — великая вещь, но никакое пространство не внушит столько уважения к своей красоте, сколько это сделает самовнушение.

Культурный туризм — на колени! Ползком, ползком… Афины или Рим нуждаются в нашем паломничестве. Замки Луары следует заселить собой, чтобы лучше понять не только устои монархии, но и значение Французской революции. Или взять и поехать в Иерусалим. Первая встреча с ним разбудила во мне тему моего одиночества. На Голгофе понимаешь, что даже Бог бывает богооставлен. Не всегда ясно, зачем куда едешь и что там найдешь. Непредсказуемость составляет подпольную сладость поездки.

Эти миры, как две собаки, долго принюхиваются друг к другу: путешествие — встреча внешнего мира с внутренним миром путешественника. Сейчас они разбегутся, или начнется собачья свадьба. Значит ли это, что к путешествиям нужно готовиться, как к школьному экзамену, обложившись справочной литературой? Встреча обладает свежестью не замыленного зубрежкой «ах!». Но глупо прийти на свидание полным невеждой, не знающим элементарных правил поведения.

Если путешествие — праздник, то поездки на праздники — праздник вдвойне. Рождество в Париже, День святого Валентина в Лондоне — сказка, но приехать в туманный декабрьский день в Венецию, покинутую туристами, — совсем волшебная история.

Когда входишь в римский Собор святого Петра, похожий на старый вокзал для святых, подходишь к микеланджеловской Пиете, не надо жадничать, гоняться за искусством — одной скульптуры хватит на целый день. Можно отметить, что Микеланджело создал свой шедевр в 26 лет, а можно увидеть колени Христа, в которых собрана вся скорбь и беззащитность мира.

Чем слабее и неустойчивее внутренний мир путешественника, тем больше он нуждается в подпорках, которыми его обеспечивает гид. Гид — уникальный инструмент сводничества. Он расхваливает красоту выставляемого предмета, повышая его ценность бесчисленным количеством подробностей. Цена предмета растет на глазах. Все зависит от того, как использовать трещащего и бурно жестикулирующего сводника. Можно с его помощью развить свой вкус, но вполне может быть, что вы навсегда окажетесь в плену его суждений, боясь сделать свой собственный выбор.

Если в путешествии момент завоевания играет серьезную роль, зачем скупиться? Завоеватель, считающий каждую копейку, мало что завоюет. Стильная машина, взятая напрокат, напомнит вам о колеснице полководца. Ресторан с изысканной едой — не только тщеславие, хотя эмбрион тщеславия не может не развиться в сердце путешественника. Есть разница между Парижем, в который вы выходите из молодежной ночлежки, и который наблюдаете с балкона пентхауса. На границе Индии и Непала я жил в гостинице за один доллар в день, где в номере было бесчисленное количество саранчи, — в Париже мне доводилось жить в роскошных апартаментах за 8.000 евро в сутки. Не будем лукавить: это два разных типа опыта. Возможно, чтобы понять, что собой представляет «третий мир», надо погоняться полночи за саранчой, но, когда на красоты Париж смотришь не снизу вверх, а как будто ты с ними на равных — это неизгладимое впечатление даже для души, далекой от буржуазности. То же самое можно сказать о горнолыжных курортах. Альпы лучше обозревать в хорошей лыжной экипировке. Сегодняшняя культура, потеряв представление о верхе и низе, имеет такое же отношение к лыжным ботинкам, как и к Джоконде. Джоконду можно посмотреть и в альбоме, но Джоконда в Лувре — ваше личное достижение, фактически — знакомство. Это знакомство требует от вас хороших лыжных ботинок. Или что-то здесь непонятно?

Современная жизнь выносит на первый план принцип удовольствия. Кто не с нами — те мимо нас. Устав от культурных скитаний в поисках совершенства, лучше всего сесть за руль и поехать по винным дорогам Германии, Франции или Италии. Путешествовать по Европе на машине — театральное удовольствие. Пожирание автострадных километров или медленная езда по провинциальным дорогам имеет характер различных медитаций. На автостраде вы превращаетесь в спидометр, единую стрелку пространства и времени. Когда же, съехав с трассы, вы оказываетесь в гуще чужой жизни, стоит остановиться в незнакомом городке и выпить кофе — невольно превратитесь в пришельца из космоса. Вот рядом с вами сидит пара студенток. Одна — в черных широких брюках, другая — в короткой юбке и черно-белых чулках. Где это вы? Кажется, в Инсбурге. Вы откусываете кусок штруделя, поднимаете голову: они целуются. На глазах у всех. Взасос. Вы протираете усталые от долгой дороги глаза. Или вам показалось? Девчонки с хохотом выбегают из кафе, хлопнув дверью. Так, кстати, о винограде…

Виноградный пояс, опоясывающий мир в Северном и Южном полушарии, — возможно, лучшее место для жизни. Ближе к экватору — жарко и влажно, ближе к полюсам — леса, волки, снежное поле. Вино — свидетельство того, что в нас теплая кровь. Я готов зимой и летом часами смотреть на виноградные поля. Мне нравится мускулистость лозы, ее сплетения, сжатые кулачки сочленений. Я много слышал в детстве о борьбе за урожай, но под Бордо, на пути из одного винного замка в другой, увидев, как собака, будто человек, ест виноградные грозди, я понял, что только те, кто любят землю, могут затратить на лозу столько труда. Виноградные листья, особенно осенью, сообщают нечто сокровенное о щедрости жизни. Виноделы — народ, как правило, краснощекий. Такое впечатление, что они только что вернулись с удачной прогулки. В виноделии есть фирменное наваждение. И почему это всех так тянет спуститься в погреба, понюхать запах винных бочек? — Чтобы проверить, что запасы жизни еще не исчерпаны? Дегустация вин только подтвердит эту идею.

Недаром хвост моих ананасов похож на пальму. Пальма — знак рая. Прилетаешь в Ниццу, выходишь из аэропорта — пальмы и пальмочки шевелят своими жестяными листьями: ты на юге! Русская культура посадила пальмы не только в кадки престижных офисов и кремлевских поликлиник, не только высадила их в сочинский грунт — она вбила нам в головы, что пальмы лечат от всех невзгод. Путешествие в земной рай окружено заботой пальм. Это могут быть Карибские острова или Бали, или Панталлерия (вулканический итальянский остров между Сицилией и Тунисом) — я люблю отдыхать на островах. Это отдых от безбрежности родины. Но дело не только в этом. Остров с пальмами и золотым пляжем — победа рекламы над честным обывателем. Я не знаю лучшего успеха рекламного бизнеса. Все соответствует картинке с точностью до миллиметра. Не стоит гнушаться обывательским уподоблением. Любой миллионер скажет вам, что острова, где много пальм, попугаев и обезьян, — это совсем неплохо. Тем более если морская вода около тридцати градусов. Иногда надо потакать растительному человеку в себе, порой полезно лениться. Тем более — на острове. Если удачно выбрать пальмовый остров, можно созерцать полеты птиц, склониться по-багамски к сексуальному туризму, наткнуться на туземцев и туземную кухню. Этнические танцы лучше всякой диеты. Как хорошо, что на Земле есть танцы народов мира! Когда в Африке видишь женщин, которые, согнувшись в пояснице, танцуют под тамтам, похожие на глазастых гусениц, — понимаешь красоту человека. Я уже не говорю о карнавале в Рио — там похоть, пот и плоть едины, как свобода, равенство и братство у французов. И только в Исландии нет национальных танцев — поди, потанцуй на сквозняке.

Как загореть, но не сгореть в тропиках — важный вопрос, но путешествия вновь зовут нас к гораздо более серьезным делам. Путешественник не только конквистадор, он еще и рак-отшельник. Он хочет спрятаться от обыденной жизни, порвать с ней, забыться. Ему нужны великие пространства саванны, чтобы там затеряться и заявить о себе выстрелами на сафари. Есть люди, которые любят охотиться. Их знамя — папа Хемингуэй. Я давно устал от морализаторства. Возможно, охота — знак человеческой кровожадности, но сафари в любом случае лучше войны. Другие фанатики риска плывут на яхте через Атлантику. Если бежать — то на край света. Вновь возникает магия имени. Австралия, Новая Зеландия или Таити — какими бы разными они ни были — это кенгуру, маури и Гоген, мир существ, ходящих вниз головой. Я уже в Южной Африке заметил, что солнце там движется против часовой стрелки. Пойти вместе с солнцем в обратную сторону — это целебный экстремизм.

Некоторые обожают скалы и ледники. Я тоже люблю Аляску. Летом она пахнет березовым веником. Но еще больше люблю африканские закаты. В Африке бывают такие грозы, что симфонии Бетховена перед ними кажутся Шопеном. Мне же дорог тихий час дня, после пяти, когда африканское солнце, словно на стропах парашюта, спускается к горизонту, чтобы затем раскаленной монетой погрузиться в земную копилку. То ли потому, что в Африке меньше машин, чем в Лондоне, то ли камни и песок имеют там религиозную силу, но баобаб вместе со стаей шумных птиц на закате приобретают янтарную завершенность. Густота и прозрачность заката, запахи трав, перемешанные с тонкой гарью костра кочевников или скотоводов, заунывность тропиков, похожая на тоску животного после совокупления, — все это создает ощущение, что боги близко: вот там, за песчаной дюной.

Вудуны тоже недалеко. Возможно, из Сахары мы уже незаметно на такси-буш перебрались к Атлантическому океану, где-нибудь в районе республики Бенин. Я пробовал там купаться в океане и скажу честно — никому не советую. Гораздо лучше обратиться в местный бассейн. Волны идут стеной, по сравнению с которой (обратите внимание: когда путешествуешь, невольно прибегаешь к сравнениям) бывшая Берлинская стена кажется оградкой на русском кладбище. Я зашел в океан по колено — он взял меня за ноги и поволок в пучину. Насилу вылез на берег. Но зато там есть колдуны, которые заговаривают погоду. Вернувшись оттуда, знаешь, что солнце добывается не только той солью, которой в праздник сыпет на тучи московский градоначальник.

Пора, однако, рассказать о Японии. Есть поездки забываемые и — незабываемые. Об их разнице догадываешься уже во время пути. Первые — когда, в конце концов, тянет домой, вторые — когда забываешь о доме. Но это всего лишь предчувствие. Незабываемость раскроется позже, когда поймешь, что ты стал другой. Впрочем, не совсем так. После всякой поездки становишься другим. Даже после Минска можно стать другим, но это еще не повод ехать в Минск, хотя, если хочется, почему бы туда не поехать? Но я имею в виду внутреннее перерождение. Я еще до Японии был в незабываемом путешествии. На Тибете. Однако Япония — особая статья. Часто говорят, что мы в Японии видим то, чего уже нет, что мы дорисовываем реальность. Каждая страна состоит из двух частей. Есть вечная Россия, и — сегодняшняя. Они переплетены, но не тождественны. Путешествуя, мы инстинктивно видим вечные страны Колизеев и Вестминстерских аббатств. Сегодняшняя жизнь нам кажется скорее пеленой, которая скрывает сущность. В Японии я увидел нечто другое. Я увидел страну совершенной формы. Может быть, только античная Греция была еще способна создавать чудеса формализма. Есть города с красивой архитектурой, как Амстердам, есть страны, красивые и вкусные, как Италия, а есть Япония: от Хоккайдо до Окинавы — это братское вместилище богов. Там рождаются синтоистами, вступают в брак по-христиански, уходят из жизни как буддисты. Я сначала думал — здесь эстетика важнее этики. Или: какая толерантность! Японцы считают себя самым нерелигиозным народом на свете. Но когда в течение нескольких недель ешь много сырой рыбы, иногда приходят мысли, не связанные со сравнениями. Ты понимаешь, что японская религия — это открытая форма, ставшая содержанием.

Чем больше я путешествую, тем более таинственным становится для меня мое собственное представление о красоте. Меня смущают мои же оценки. Я приехал зимой в Амстердам: по каналам, обнесенным пристегнутыми к оградам велосипедами, катались на коньках взрослые и дети — это была любовь. Большие и малые голландцы, вместе с голубыми дельфскими изразцами, вдруг ожили в моем сознании. С другой стороны, Берлин как город оставляет меня равнодушным. Не такой, конечно, романо-германский уродец, как Брюссель, но — прусский стандарт, ничего особенного. Однако среди берлинского населения есть неожиданные экземпляры людей. Ночью на Савиньи-плац мы пили однажды водку с добродушным писателем Тильманом Шпенглером, племянником Заката Европы. Высокий гей-кельнер принес нам по третьей стопке, и я обратил его внимание на то, что неровно налито: «У моего друга в рюмке больше». Кельнер сравнил количество водки в стопках и, согласившись с моим замечанием, отпил из той, где было больше: «Так лучше?» — философски спросил он. Мы расхохотались. Хранить вечно.

Я понимаю, что нельзя совместить Тадж-Махал с Собором Парижской Богоматери. Но почему — нет? В октябре 2001 года я видел обезглавленный Нью-Йорк, еще пахнущий горелым человеческим мясом. Притихший, лишенный американской наглости, он поразил меня своей человеческой красотой. Почему природа не бывает некрасивой? Когда именно ее красота выводит нас из эстетического равнодушия? Что мы любим на этой Земле? Скалистый берег океана. Пляжи Довиля, где я впервые увидел море. Лазурная вода вокруг островов Адриатики. Кленовые краски индейского лета в Канаде. Людоедские маски с острова Тойфи в Южной Полинезии. Высокие калифорнийские секвойи, стоящие в своей опавшей хвое, набухшей красно-рыжим цветом в сыром лесу. Гордые морды верблюдов из Арабских Эмиратов. Суровое небо над нежными газонами шотландского Абердина. Гора торпедных арбузов в Марокко. Косые лучи заходящего солнца, воспетые Достоевским. Как нас завораживает огонь костра, так нас гипнотизируют и эти виды. Что в них — отголоски глубокой правды о нас самих? овеществленная гармония?

Красота — это влажность глаза, необходимая для зрения. Она преодолевает трение двух входящих друг в друга начал: мира и человека. Это — та самая эротическая секреция, которая заботится о продолжении удовольствия, но, в конечном счете, речь идет о продолжении жизни. Без красоты жизнь суха и мертва. Красота — увлажнение творения, его праздничный «бонус». Красота — это влага души.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.