Избиение младенцев

Избиение младенцев

Царь Ирод считался христианским эталоном злодейства. В бесчисленных картинах европейские художники столетиями изживали человеческий ужас от расправы над младенцами. За них его до конца изжили русские чиновники и генералы.

Кто Ирод Беслана?

Ныне канонизированный, Николай Второй считался Кровавым за 9 января 1905 года. Теперь такое звание никому не грозит. Что вспомнится из наших времен? Равнодушие. Но Беслан останется на века.

Живой или мертвый, Басаев должен быть доволен. Я хорошо представляю себе его усталую победную улыбку на загадочном, будто с персидской миниатюры, лице. «Ну, парень, ты их сделал!». Он навязал России двоевластие: Кремль управляет Россией, а я командую страхом. Но в Беслане произошло то, что Басаеву раньше не удавалось сделать. Он докричался до России со своим главным посланием. До этого теракты были театральными ужасами. В них гибли, конечно, живые люди, но представление подавалось властью как агония кавказского командира. После Беслана стало ясно, что дело идет не к концу, а к началу войны.

Послание Басаева не сводится к возмездию. Возмездие подразумевает: мы квиты. Око за око — старинный рецепт. Он мог бы еще пригодиться какое-то время назад, но это время ушло в прошлое. В том прошлом я был идеалистом. Беслан обозначил иную ситуацию. Беслан для меня, как и для многих, — географическая новость. Я никогда раньше не слышал о нем. Северная Осетия далека от Москвы, и дело не в километрах, а в образе жизни. В сущности, это экзотика: там живут люди с золотыми зубами, они любят шашлыки, их невесты должны быть девственницами, они чтят закон кровной мести. Они почему-то христиане, в отличие от своих северокавказских соседей. Я хочу найти свое место в Беслане и понимаю, что это непросто.

Конечно, я против бесчеловечной жестокости боевиков, но кто довел их до безумия? Я верил в то, что колониальная война — ошибка и грязное дело. Я был против как интервенции в Афганистане, так и федеральной политики в Чечне. Мне было за «нас» стыдно. Но военный спор о суверенитете, изначально проигрышный для России, переродился, все сдвинулось с привычных мест. Война с Чечней превратилась в мутный поток. Уничтожение детей — это не зашифрованное приглашение к переговорам о мире. Это — демонстрация силы, которая не знает угрызений совести…

— …Строительство Халифата от Испании до Индонезии, — вставила говорящая лошадь.

— Ты опять здесь?

— Займись своим делом. Пиши об экзистенции, — сказала лошадь. — Это тебе мой совет. Остальное небезопасно.

— Бог отменил блокаду. Дал стране последний шанс.

— Ну? Ну?

— Свободу, — ответил я.

— Она никому здесь не нужна, — сморщилась лошадь. — Напрасно стараешься.

— Я не люблю политику.

— Ну, и не лезь в нее. Джигит, ты плохо сидишь в седле!

— Обижаешь?

— Ты в политике ничего не понимаешь!

— А ты, блядь, лошадь, понимаешь!?

Власть была цинична в своей колониальной войне — мы будем циничнее в тысячи раз. Вы не считали нас за людей, обзывали «черножопыми», изображали нас отсталыми, злобными тейпами — мы откажем вам в праве на жизнь. К тому же, есть лирическое исламское оправдание: вы — неверные.

Россия не привыкла, чтобы ее ненавидели. В самой себе она находит много женственных черт, и она себе очень нравится. Правда, мне порой кажется, что от России осталось одно название. Но это тоже неправда. Во всяком случае, русский человек не любит, когда ему плюют в лицо. А Басаев плюнул.

Плевок Басаева означает начало в России той самой Третьей мировой войны, которой боится западная цивилизация и которую она стремится изо всех сил отодвинуть. Россия — слабое звено западного мира по разным причинам, но, прежде всего, она далеко не уверена в том, что имеет к этой цивилизации какое-либо существенное отношение. Внешне, да, использовать Запад — конечно, да! — но внутренне мы другие. Однако никто не хочет заглядывать нам во внутренности. Россия хочет быть сама по себе, но — не получается. В идеале она была бы не прочь иметь исламскую твердость духа и со своей колокольни разоблачать материалистические ценности Запада. Но пока она безуспешно искала свою национальную идею, фундаменталисты записали ее в свои враги.

Россия не блещет наступательным, инициативным умом. Она впадает в ступор от вражеской дерзости. Она неуклюжа. Осознание своей слабости, которую у нас склонны считать лишь временным явлением, русские будут изживать болезненно. Между тем, если в России началась большая война, надо жить по законам военного времени: ограничить свободы граждан и фактически отдаться верховной власти. Российская власть для меня, например, — чужая власть.

— Ты сам не веришь в то, что говоришь, — ласково пожурила меня лошадь.

— Алмаз!

— Ну?

— Ты же конь, а не лошадь.

— Конь — это тоже лошадь, только с яйцами, и ничего больше.

— И эти люди… этот конь с яйцами… — Я замолчал и долго смотрел в желтые зубы лошади.

— Давай лучше в шахматы, — предложила говорящая лошадь. — С лошадьми очень много хорошего связано в нашей стране. Отвлекись, милый друг! Тройки — как они скачут веером! Только от этого можно стать патриотом!

Так мы стали жить с лошадью. Я не могу ей верить — ее стратегические задачи и методы их достижения мне не понятны. Властные структуры явно не соответствуют понятию не только о демократии, но и об элементарном человеколюбии. Сами же русские делятся на три основных группы, что видно и по их реакции на Беслан.

Первая — те, которых я с трудом переношу, и они меня терпеть не могут. Это — тип подозрительных и кровожадных (во всяком случае, на словах) людей. Они считают, что победа может быть достигнута путем введения смертных казней (некоторые требуют публичных), закрытия российских границ, прежде всего с Кавказом, и чеченского геноцида. Они мыслят фантастическими категориями.

Вторая, немногочисленная, часть страны (разрозненная интеллигенция, некоторое количество молодых людей, бизнесменов) убеждена в тотальной коррупции власти. Радикальное крыло таких людей хотело бы уехать из России и забыть ее как страшный сон.

Большое промежуточное явление — люди дремучего склада. Из тех, кто пьет самогон. Они либо не хотят замечать войну, либо предлагают привыкнуть к ней как к неизбежному злу.

Почему мне всюду мерещится лошадиная морда? Алмаз! Где ты? У меня чувство, Алмаз, что русских трудно удивить массовыми убийствами. Тем более, убийствами нерусских людей. Народное сознание устроено так, что оно склонно скорее не к беспамятству, а к забытью. Тревога скоротечна. Русские охотно погружаются в летаргический сон и просыпаются редко, с трудом. Любое насилие постепенно обретает обоснование, переживается как явление метафизического порядка. Все то, что не может одомашнить сознание, перевести в разряд фамильярных вещей и простых понятий, не существует как реальность. Международный терроризм — фикция, журналистский жаргон. В каком-то смысле русские живут животной жизнью, в их пережевывании действительности есть что-то от коровы, Алмаз (ты — мой бред, Алмаз!). Любая другая жизнь была бы слишком мучительна, привела бы к саморазрушению.

История повернулась к русским задом. Надо платить конюху. Конюшня — времянка. Когда в Крыму я скакал с татарином галопом, сначала по мокрому от дождя каменистому пляжу, а потом по дороге в сторону Щебетовки, там тоже был Алмаз. Лил дождь — я скакал галопом. Татарин радовался, что я нервничаю. Везде Алмаз. Я — неплохой наездник.

— Не преувеличивай, — усмехнулся Алмаз.

Они привыкли подчиняться грубой силе. Бацилла нутряного имперского чувства — факт русской жизни. Русские хотели бы остаться над схваткой в конфликте цивилизаций.

— Ну и что? — спросила обиженно лошадь.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.