Французский лузер

Французский лузер

Прикол — не шутка, а лузер — не то, что неудачник. Это новая мода покорения мира и женщин. В целом, рабочий метод существования.

— Эта мокрица тонко работает! — шептал мне в ухо известный немецкий писатель Петер Шнайдер. — Поверь мне, старому бабнику, которого обожали в молодости все пидоры Берлина, что сегодня ночью он ее оттрахает у себя в гостинице.

Мишель Уэльбек, действительно, мокрица. И, может быть, смесь ангела с дауном. К тому же, похож на эмбриона. Накануне мы выпили с ним по четыре бокала красного греческого вина и, не дождавшись конца фестивального приема, поехали ужинать в пражский ресторан. Он был уже не то пьяный в жопу, не то в прострации. Маленький, отрешенный, наивный, циничный. Певец мастурбаций и враг общественных иллюзий, Мишель Уэльбек — конвейерный курильщик сигарет. Французский писатель с мировым именем.

— Срать я хотел на Европу, — доверительно сказал он мне в Праге, в самом сердце Европе.

Лучшее чешское пиво его «не убедило». Мы снова перешли на красное вино. Москва ему не понравилась — «жесткий город». Из Франции он уехал — «умирающая страна». Там — «плохо едят». Живет в Ирландии — в пригороде мелкого города. С женой. Скучно. «Слушай, это вино пить нельзя!». Мы взяли обратно пива. Селина, которого все считают его учителем, называет «вульгарным писателем». Прагу он отказался смотреть — неинтересно. Зато, оживился, он любит Бальзака. Кончает новый роман. С каждым новым романом труднее пишется — лучше видишь свое несовершенство. Он говорит так тихо и невнятно, что половина слов непонятна, но смысл отчетлив. Мишель, съев свой большой сырой «тартар», взял у меня неловко и непосредственно — дай попробовать! — с тарелки свиные ребра, надкусил и сломал нижний зуб. Он открыл рот: обнажились ужасные черные зубы и — дырка. «Это — искусственный зуб, — сказал он. — Часть моста». Что делать? Он говорил теперь со свистом. Я сочувственно пожал плечами и повез его в гостиницу. «Это Европа ему отомстила, — думал я, засыпая. — Не хорошо ругать Европу в сердце Европы». Ночью мне приснились матрешки на Карловой улице с мотивами русских народных сказок.

«Все-таки мы — волшебная страна, — думал я наутро, чистя зубы. — Чехи на пивные кружки наносят пьяные танцы радости жизни и памятники материальной культуры. А мы на матрешках рисуем оборотней, павлиньи перья и мистические зеркальца. Надо рассказать об этом Мишелю».

Вечером в переполненном зале, зажав указательным пальцем дыру во рту, чтобы не свистеть, без носков, в летних туфлях, он читал свою прозу о несчастной любви, неудачном убийстве и мастурбации. Он выглядел блаженным. Казалось, его только что окропили то ли мочой, то ли елеем. Зал тихо ерзал, готовый отдаться ему. Вместо зала он взял с собой на ужин смазливую журналистку из Минска, и было видно, что он о Белоруссии ничего не знает. Но невежество шло ему только на пользу. Потом мы пошли в шумный стрип-бар, выпили плохого шампанского, поругали, как водится, глупости стриптиза, попрощались с Петером Шнайдером, сохранившим следы былой немецкой красоты на лице, но уже ставшим к тому позднему времени идеологическим врагом Мишеля-мизантропа, и вышли на ярко-ночную Вацловскую площадь.

— Как тебе твоя бывшая колония? — спросил Мишель, оглядевшись. Он закурил, держа сигарету в кулаке, как полный даун.

— Отвезешь его в гостиницу? — спросил я смазливую девушку с маленькими коричневыми сосками.

— Теоретически, да, — тактично сказала она.

— Ну, пока! — сказал я Мишелю.

Он слюняво расцеловался со мной, и мы наметили с ним свидание, не обменявшись телефонами, не то в Париже, не то в Ирландии. Я его обожал. Журналистка — тоже. Он — выдающийся лузер. Прикольный неудачник! Они уехали в отель.

Наутро я узнал от журналистки…

Какая, впрочем, разница?

Нет, все же…

Наутро я узнал от журналистки, что он расстался с ней на пороге гостиницы. Не знаю: может, она врала?