Дочки-матери

Дочки-матери

Однажды в Калькутте я поразился отсутствию ночных сирен «скорой помощи». В Москве поражает отсутствие беременных женщин. Здесь всего через край: столица похожа на обжору, который ест все подряд, большими кусками, плохо пережевывая пищу, жадно, неряшливо, то ли потому что он раньше был голоден, то ли он не уверен в своем сытом будущем. Но будут ли у обжоры дети? Такое впечатление, будто беременные женщины не выходят из квартир, скрываются от постороннего взгляда, будто заводить детей в Москве стыдно, немодно, преступно. Странное дело: дети в Москве кое-где встречаются, их возят вокруг Новодевичьего пруда в красивых колясках, а вот беременных — шаром покати. И, если увидишь беременную в магазине или на бульваре, невольно уставишься на ее округлый живот: «Что это с ней?» Она посмела завести ребенка! Просто как подвиг какой-то. В советской Москве беременных женщин мелькало куда больше, беременность не то чтобы пропагандировалась, но она была составной частью жизни. Плакаты в женских консультациях подробно, с медицинской тягой к физиологичности, рассказывали о гигиене беременности у вневременных, курчавых и толстоногих женщин. Беременность множилась, несмотря на чудовищный дефицит пеленок и детской одежды. Каждый день в невыносимую рань я ездил на трамвае за детским питанием для своего годовалого сына в специальный распределитель на Ленинградском проспекте. Простаивал там длинную очередь за кефиром. Сдавал пустые бутылочки — получал полные.

— Теперь забеременеть — это, прежде всего, залететь, — знающе усмехается Аня.

Я оглядываюсь на ее дочь. Лиза кивает головой.

«Мне сорок! Мне сорок! Мне сорок! Кому я нужна? — стучит в голове у матери Лизы. — Когда-то меня заслуженно называли самой красивой художницей Москвы!».

Шестнадцать лет назад Аня родила дочку в блатном 25-м роддоме на улице Фотиевой. На дворе стоял 1988-й год: интеллигенция шалела от свобод, каждый день приносил счастливые новости о скукоживании тоталитаризма. В тот год в России было опубликовано первое издание «Лолиты» с моим предисловием. Я познакомился с Аней десять лет назад на вернисаже. Она попросила у меня прикурить пьяноватым, глубоким голосом. Лукавый локон упал на высокий лоб.

— Лиза — перестроечный ребенок, — говорит Аня, сидя у меня дома на кухне. — Когда она родилась, я увидела, что родила совершенного младенца, супермладенца, классического рафаэлевского ребенка.

В руке у Лизы бокал красного вина. Сверкающие, сосущие глаза, которые она кокетливо щурит. Лиза очень жадно курит. У нее красный рот. Она очень любит красные «Мальборо».

— А ты думала, что она когда-нибудь будет похожа на Мэрилин Монро?

— Я была уверена, что ребенок получится мультикультурным.

Мать не ошиблась. Лиза сделала себя под Монро до такой степени, что теперь она кажется юным клоном.

— Это вопрос подсознания, прошлой жизни, — гундосит, по нынешней молодежной моде, Лиза. — Мне снится, что мы лежим с ней в психиатрической клинике. Она неподражаема и очень трогательна. Я и в одежде соблюдаю стиль 1960-х годов.

Она еще не знает, что через год клиника встретит ее, расхитительницу транквилизаторов, с распростертыми объятиями, вместо Монро предложив ей влюбчивую туалетную наркоманку.

— Лиза одевается, как в Лондоне, — с гордостью гнусавит Аня.

Лондон — не Лондон, но полногрудый московский тинейжер сидит в ярких узких зеленых брючках и не менее яркой розовой футболке, на которой серебристым бисером написано LOVE. Аня любит выпить. Лиза — тоже. У матери и дочери розовеют, краснеют, пунцовеют щеки. У обеих со смазкой — в порядке. За круглым столом шальные движения рук.

— Мама считает меня шлюхой и даже однажды назвала блядью, — говорит Лиза, когда мама в очередной раз, сломя голову, выбегает из кухни разговаривать по мобильному телефону. — Ей плевать, откуда у меня деньги, лишь бы только я у нее не просила. Когда я по ее просьбе покупаю ей сигареты, она никогда не отдает мне денег.

Я недоверчиво качаю головой. Она лезет в ванну принимать душ. У нее такие же, цвета Монро, волосы на лобке и — вот чудо симметрии! — ярко красные, вырви глаз, набухшие губы.

— Ты что! Я посвящена во все ее сексуальные тайны. Мы обсуждаем с ней анальный секс. Ну, как она в сексе?

Аня, склонная к глубоким раздумьям, карамазовским вопросам, сомнениям в правильности своего пути, относится к Москве двойственно, нервозно, боясь и любя этот город непредвиденных положений. Зато Париж, куда она часто ездит почти что инкогнито дешевыми видами транспорта, меняя автобусы и поезда, просиживая часами на транзитных платформах, Аня любит с придыханием как идеал города и культуры, еще недавно запретный плод. Для Лизы Париж — лишь одна из жизненных возможностей. Лиза к Парижу относится с обидным для матери равнодушием.

— Я не представляю себе жизни без Москвы, — кружит-плавает в ванне Лиза. — Поэтому она мне и очень нравится. Для меня важен не сам город, а люди, которые рядом. А поскольку все дорогие мне люди живут в Москве, город преображается у меня в зависимости от событий.

О себе Лиза говорит с уверенностью, которой не хватает ее одаренной матери:

— У меня музыкальные способности, я пишу песни на английском. Многие обвиняют меня в отсутствии патриотизма, но это не так. Я обожаю Россию в ее лучших проявлениях. Мне не нужна сельская жизнь. Я избалована красивой столичной жизнью.

Лиза любит высотки сталинской готики, широкие проспекты неподалеку от МГУ. В этих районах находятся «самые мистические места Москвы»:

— Я чувствую себя там очень расслабленно. Там — сердце Москвы.

Аня всю жизнь отвергала сталинскую архитектуру как насилие государства над человеком, но Лизе эти здания кажутся единственно оригинальными приметами города. Сталинская культура интригует ее. Лиза обожает московское метро. Она считает, что эти подземные дворцы — «определяющее в Москве».

— Мы в семье шутим, — с легкой иронией говорит Аня, — что Лиза была бы любимой актрисой товарища Сталина.

Однако, когда дело доходит до Сталина, Лиза становится на минуту серьезной:

— Не хочу его комментировать. Это противоречивая личность, я его не одобряю. Но все к лучшему. Не было бы Сталина, все могло бы быть гораздо хуже.

Мы с Аней переглядываемся, не понимая, что могло было быть еще хуже, но Лиза — уже о другом:

— Я не зацикливаюсь на понятиях добра и зла. Для меня самое главное — доверять или не доверять. Я увлекаюсь индуизмом, из-за Харрисона я пошла по индуистской дорожке, но, конечно, не соответствую всем канонам, хотя бы потому, что я по происхождению не восточный человек. Я люблю вегетарианские рестораны. Надеюсь, что когда-нибудь я стану гармоничной личностью, научусь разбираться в людях.

В Москве по праздникам звонят колокола, церкви реставрированы, однако Лиза не спешит воссоединяться с торжествующей Церковью.

— Лиза сразу почувствовала сближение Церкви и государства, — возвращается на кухню Аня. — У тебя нет еще вина?

— Да, культивируемая религия православия мне совсем не нравится, — морщится Лиза.

Помимо песенок, написанных в американском стиле 1930-х годов, она хочет писать книги. Она придумала сюжет своего первого романа и уже сочинила к нему саунд-трек. Роман называется «Женщина и женщина».

— На гонорар от романа я куплю себе розовые сапоги! — мечтает вслух Лиза. — А знаешь, что я хочу на свой день рождения? Шанель номер 5!

— Я понял, — говорю я.

Лизочка тянет деньги, но не критично. Я помню Лизу: ей было восемь. Она и тогда была способной девочкой, с огромными лучезарными глазами. Аня как-то показала мне ее сказку о слоне и тигре. В сказке было что-то пророческое, хотя непонятно, что именно. Лиза стала интересоваться сексом в четыре года и очень обижалась на родителей, когда они занимались в ее присутствии «любовными делами». Она уже прошла через несчастную любовь с одним «очень творческим человеком» — ей есть, чем поделиться с людьми.

— Я не могу сказать, что мой роман пишет подданная Российской Федерации, так как границы размыты. Действие происходит в Москве, но там будут европейские героини, жены различных бизнесменов. Там будет лесбийская тема.

— Как к этому относится мама?

— Она не хочет, чтобы я претворила это в жизнь.

Аня одобрительно кивает. Я — слегка насмешливо:

— Можно ли писать о лесбийской любви, не испытав ее?

— Кто сказал, что не испытав? — удивляется дочь. — Но я думаю, что у нас это чаще делается из эксперимента, от отчаяния. Ничего не может быть прекраснее женского тела. Я люблю секс, как любой нормальный здоровый человек, хотя это не должно быть лишь бы с кем. Я не люблю, когда все происходит в экстремальных условиях, и ненавижу групповой секс. Это измена любовной интимности.

Когда, наконец, групповой секс случился, Лизаня лежала в постели надутая, злобно поедая разноцветные леденцы. Она — лидер, а ей показалось, что она не сыграла в сексе заглавную роль. Птичка Полечка, в самом деле, оказалась ловчее.

— Надо организовать ей прослушивание, — предложила добрая, практичная Полечка. — Пусть поет в ночных ресторанах.

Лиза не любит «границы возраста». Она потеряла невинность в пятнадцать лет (нормально для москвичек, в провинции девочки теряют невинность раньше) со случайным мальчиком, а затем завела тридцатилетнего бой-френда, успешного бизнесмена, живущего в особняке, с которым встречается раз в неделю и который с ней обсуждает все, кроме своего бизнеса.

— Бандит? — спрашиваю я.

— Да вроде нет, — неуверенно говорит Лиза.

Она еще не догнала маму по количеству любовников, но, по ее словам, приближается к половинной отметке. Как-то Аня, не чуждая журнализму, взяла у меня интервью о любви, сидя на полу в ванной, а я был в пене по самые уши. Для журнала «Крестьянка». Интервью нигде не появилось. Или я ошибаюсь? Память слаба на картины любви. У нее ужасно болел низ живота. Богатый любовный проект закончился трихомонадами. Она страдала. У нас с Аней давняя духовная связь. А с Лизой у нас недавняя духовная связь. Интересное дело.

— А как Лиза? Она умеет?

— Как тебе сказать? Лиза не считает минет за секс.

— Я делала минет в театре, — делится со мной Лиза. — Во время спектакля. На балконе. Мне так нравится сосать…

Минет для нее — власть над мужчиной. Лиза — властная девочка. Однажды Лиза пришла обиженная. Первокурсник оттрахал ее на даче, а потом даже номера телефона не попросил.

— Для меня секс, когда он во мне.

— А рот не в тебе?

Лиза звонко смеется. Аня — романтик. Лиза — тоже.

— Напишу роман — будут розовые сапоги. Ты поможешь мне его опубликовать?

У Лизки совсем еще детская попка, а у Ани широкий таз. В сауне Полечка подплыла к Лизочке. На Полечке был купальник, а на Лизочке — ничего. Ты ей помоги. Конечно. Она гладила ручки Лизочки. Ручоночки. Ножки-ручки. Они замурлыкали. Ночью на бензоколонке из горла пили шампанское, отдающее дрожжами. К наркотикам Лиза относится «иронично», но надо «попробовать все за компанию».

Разницу между своими и материнскими взглядами Лиза выразила в одном предложении:

— Мама стремится выжить и меня хочет тоже затянуть в свою философию, а я хочу жить.

— У России есть будущее?

— Я в этом уверена. — Лиза посмотрела на меня с изумлением. — Я приму участие в ее развитии и процветании. Путина я обожаю.

Между Москвой образца 1985 года и сегодняшним мегаполисом нет ничего общего, кроме названия. Но разговор об этом все больше превращается в пустословие. Всем уже надоело слушать о том, что Москва изменилась, преобразилась.

— Мама не умеет зарабатывать деньги, — жалуется Лиза, когда Аня вновь пулей летит из кухни разговаривать по телефону. — Она заламывает такие деньги за свои работы, что никто не покупает. Она не работает на рынок. Ей стыдно. Это не для нее. Она мечтает о новой любви больше, чем о работе. В своих мыслях она всегда в постели.

Родители Лизы живут дружно, хотя в разных концах Москвы. По причине, наверно, жилищного кризиса.

— Отец мне тоже доверяет свои тайны, — признается Лиза. — Он считает маму…

Входит Аня. Она любит светскую жизнь. В иностранных посольствах она просит меня познакомить ее с послами разных стран. Она хотела бы иметь двойное гражданство. Возможно, у нее есть на это свои основания.

— Ты о ком? — дипломатично спрашивает Аня.

— Я говорю о фригидности некоторых моих подруг.

— Ты что! — пугается Аня (у них фамильное «ты что!»).

Она выразительно пугается. Всегда по-театральному. Иногда — не по делу. У Ани много дерзких творческих планов. Однажды она настойчиво попросила меня найти ей три грузовика с песком для ее праздничной инсталляции, но у меня не нашлось достаточных связей в московском правительстве. Дочка хочет быть гораздо более знаменитой, чем мама. Скрепя сердце скажу, что это нетрудно. У Ани очень красивая спина — она висит у меня полуобнаженной фотографией в компьютерной комнате. Лиза — фанат фотосессий. Я аккуратно откладываю момент прослушивания английских песен Лизы. Лиза с Аней уверяют меня, что песни нравятся самому Артемию Троицкому. Надо будет обязательно послушать. Не знаю почему, мне вспоминается мадам Хохлакова (из Достоевского). Лиза добавляет, что ее младший брат тоже очень талантлив. Настал день прослушивания. Полечка бежит впереди. За ней мы с Лизанчиком. Звоним в красные двери. Ну, давайте-давайте-давайте. Я чувствую себя добрым богом. Уселись. Полечка сложила на коленках тонкие ручки. Лиза ударила по клавишам. Новейшая техника. Водопады летят со стен. Все блестит и сверкает. Она бьет по клавишам. Она поет. Друг постепенно делает страшную физиономию.

— Прекрати, — шепчет мне. — Другое дело — моя жена.

Мы слушаем старошотландские баллады. В исполнении жены. Не сравнить! Москва внутренне переродилась. У нее бьется другое сердце. Она — модница — тоже красит волосы в один и тот же цвет на голове и на лобке. У Москвы тоже ярко-красные срамные губы. Москва больше не говорит «дай, я тебе отсосу!», но — «хочешь, я возьму в ротик». Лиза боится, что при разделе жилплощади ее, наверное, обманут. Семья! Лиза считает, что ее груди будут еще больше. По крайней мере, на один размер. Но лучше на два! Она поступает в университет. Подруги будут от нее в полном восторге. Преподаватели будут от нее без ума. Весь университет будет звать ее «Мэрилин». На репетициях у всех мальчиков будет на нее стоять. Ее талант признает стадион «Олимпийский». А тот первокурсник, что не попросил телефон, замучится. Лиза станет звездой Евровидения. Наконец она купит себе розовые сапоги.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.