В гостях у Параджанова

В гостях у Параджанова

А потом было еще одно утро, и мы поехали в музей Параджанова. Я уже упоминала, что, когда мы только собирались в Армению, один хороший человек написал мне исчерпывающе лаконично:

«Музей Параджанова. Обязательно».

Мы взяли такси и сказали водителю:

– Музей Параджанова. Обязательно. Вы знаете, как проехать в музей Параджанова?

Водитель обернулся к нам всем корпусом, всхлопнул ладонями и, помахивая перед нами пальцами, собранными в горстку, возмущаясь лицом – яркими глазами, густыми бровями, вскрикнул обиженно:

– Я ни знаю музэй Параджяанов? Я? ни знаю?! Щас висажу вас тут всех совсээм! А сам поеду впирёоод! Я не знаю музей Параджанов, они гаварят, я ни знаю… Пааехали, пакажу вам, как я ни знаю Параджяанов… – постепенно затихая, ворчал таксист.

Мы ехали и молчали. Боялись нового взрыва его возмущения. Он вдруг обернулся к нам, но не было на лице ни следа возмущения и обиды, а только скорбь и уныние.

– А вот в этам доооми жил наш Фрунзик, – тихо, призывая к вниманию, покачивая указательным пальцем, сказал наш водитель. Он даже не спросил: «Знаете Фрунзик?» Он даже мысли не допустил, что мы не знаем, кто такой Фрунзик.

Мы закивали, потому что поняли, что в «этам доооми» жил одинокий и печальный, обаятельный и необыкновенный, великий артист Фрунзик Мкртчан.

Помню, как в одном интервью он сказал о грузинах примерно следующее:

– Я не люблю слово «дружба», я люблю слово «брат». Мы – братья. Мы – чокнутые братья.

И такой он был на том видео безрадостный. И на лице его уже была печать его скорого ухода. Боже мой, как я страстно хотела в тот момент быть грузином. Чтобы называться чокнутым братом Фрунзика Мкртчана. Не только потому, что он гениальный артист, а чтобы он не был так одинок и несчастен.

Мы посмотрели сначала на окно квартиры, где жил Фрунзик Мкртчан, потом прищурились и смотрели далеко-далеко, куда указала своей балетной длинной рукой Наринэ, – и вдруг увидели вершину древней как мир горы Арарат. Я смотрела на эту великую древнюю гору и почему-то думала не о вечном, не о великом, а о своих детях. В детстве они оба грассировали, смешно напевая следом за учителем-логопедом: «На горрррэ Аррррарат вырррос сладкий, сочный виногррррад». Хотя… Почему не о вечном? Почему не о великом? Мои дети еще совсем юны, они, уверена, продлят нашу фамилию в вечности, и кто-то из них, моих прапраправнуков, тоже приедет сюда в Армению и увидит эту великую гору. А затем мы вошли в музей Параджанова.

* * *

Признаюсь, я ужасно боялась, что мне не понравится, что я не пойму Сергея Параджанова. И буду обижаться и злиться сама на себя и придумывать, как мне дальше жить и что изучать, чтобы понимать его признанное всем миром искусство.

А ничего подобного! Ничего подобного.

Я бы там осталась жить, в этом музее, так мне все было близко, понятно, так все трогало душу, как будто в прошлой жизни, или когда, я все это видела, я там была и просто вернулась опять.

Директор музея Завен Саркисян, увидев наши радостные, ошалевшие от предвкушения лица, денег с нас не взял и экскурсию по дому возглавил сам. Верней, это была не экскурсия. У меня было абсолютное ощущение, что мы – гости Параджанова и принимает нас просто его друг, Завен Саркисян. Тем более что говорил он так, как будто все великое и удивительное, жестокое и несправедливое свершилось с Сергеем Параджановым только вчера.

Его дом – это древний сундук с чудесами. Это волшебное зеркало, где ты видишь отражение всей жизни гениального, неудобного, странного, временами невыносимого, робкого, нелепого и одновременно многими обожаемого человека, его жизни прошедшей и жизни нынешней. Потому что в доме этом гостит его беспокойная душа и присутствие ее чувствуется по неожиданным, столь любимым Сергеем Параджановым представлениям, которые он для вас устраивает. Этот дом и вправду зеркало, да. Ты бродишь по комнатам, проходя сквозь арки, вглядываешься в объемные коллажи, где сочетается несочетаемое, но одно без другого безжизненное, а вместе – живое. Ты разглядываешь один коллаж за другим, и вдруг – ой! – видишь себя, сначала не понимая, что это ты, обнаруживаешь себя в окружении неслучайных магических предметов, видишь себя как на картине в раме зеркала, среди расположенных на его поверхности несочетаемых предметов и понимаешь, что твой расфокусированный удивленный взгляд, слезы твои и плавающая растроганная улыбка органично вписываются и становятся частью коллажа, где ты стоишь в самом центре и ловишь в отражении недоверчивый взгляд самого Параджанова, в упор глядящего на тебя с висящего на противополжной стороне зала портрета. Коллаж, где ты растерянно проводишь ладонью по лбу, как будто заводишь механизм в старинной шкатулке с парижского блошиного рынка. И рядом с тобой чуть наклонившийся вперед манекен в холщовой сорочке и старой шляпе вот-вот поднимет голову, разминая уставшую шею, а шляпа с легким шорохом упадет, и выражение лица Параджанова над твоей макушкой сменится от печального и сурового к веселому и ласковому. А еще за твоей спиной в том же зеркале отражается стеклянная дверь и почему-то синяя, ярко-синяя нескончаемо длинная галерея с инопланетными бровастыми большеглазыми лицами и нежными беззащитными осликами на эскизах мастера. И много воздуха вокруг, много прохладного свежего воздуха. И вместе с этим всем магическим вокруг тебя ты становишься частью этого колдовского дома, где несочетаемое сочетается.

Тяжело вообще рассказывать о том, о чем рассказать невозможно. Ну как действительно пересказать то, что я увидела, а главное – почувствовала в доме Параджанова? Ну и что, говорит кто-то, я, что ли, так не сумею, говорит кто-то уверенно и берет деревянный короб, клеит туда яркую жар-птицу из журнала, лакирует это все, вставляет в короб разные вещи, поломанные игрушки, старый кофейник, сухие цветы, то да сё, и получается красиво оформленный мусорный ящик. Потому что, конечно, так, как Параджанов, никто не сумеет, потому что кроме красивых, а порой и некрасивых вещей в его коллажах еще есть мысль, смысл, талант, душа, страсть, память, смех, слезы и магия. И загадка. Нет, невозможно рассказать об этом никак, невозможно. Выходишь оттуда, волшебный сундук со скрипом и лязгом захлопывается, и ты немеешь как заговоренная. Зашла в обычную, казалось бы, дверь обычного дома, а вышла оттуда по лестнице уже из другого мира частью спектакля великого режиссера, уставшая и совсем другая, выходишь героем его нового представления, спускаешься во внутренний двор дома, а там громадное дерево, щедрые ветки тяжелы от спелых оранжевых теплых абрикосов. Они светятся золотом, как фонарики. И мне, жадной до абрикосов – как же я люблю абрикосы, – не хочется вообще ни одного, совсем. Мне хочется сидеть, молчать и чтобы никто не спрашивал ни о чем. И все.

Если коротко – а подробно не получится, ну не получится, это надо отдельную книгу писать, – если коротко, то этот волшебный дом – подарок. Армения подарила своему сыну, великому волшебнику, мистификатору, чародею, дом его детства, такой же, в каком он родился и жил в Грузии. С той же лестницей во двор, с таким же большим обеденным столом, с таким же буфетом, где для украшения стоит фарфоровая рыба-кувшин с выстроенными рядком маленькими рыбками-стаканчиками. Я как увидела эту рыбу с рыбками, ахнула, потому что у моей бабушки, светлейшей бабушки моей Сани, в доме стоял такой же буфет, и там, на крахмальной овальной салфетке стояла на русалочьем хвосте такая же рыба-кувшин и маленькие ее дети, рыбешки-стаканчики. И память моя до сих пор хранит прикосновение к внутренним изгибам маленькой рыбки, когда я всовывала туда свой мизинец, и гладкий прохладный объем пробки с круглым золоченым шаром, с шершавым звуком закрывающей большую рыбу-кувшин.

Завен-джан не случайно повел нас к этому буфету, он достал оттуда графин, в котором отсвечивал шоколадно-янтарным светом старый коньяк. Он даже не лился, а тянулся, как молодой мед. И аромат разлился по комнате сразу, как только Завен открыл плотную стеклянную пробку графина. И я тут же опьянела от сильного, терпкого, насыщенного запаха и даже не представляла, что со мной будет, если я выпью хоть глоток. Мне казалось, что этот бокал, который мне вручили, содержит столько силы, столько энергии, что если я пригублю, то, невзирая на запреты турецких властей, смогу взобраться, вскарабкаться на Арарат, красиво сияющий своей снежной вершиной вдали на горизонте, и найду там в конце концов Ноев ковчег.

К слову, на заводах по производству армянского коньяка сведущие люди, специалисты рассказывают, что когда коньяк настаивается в дубовых бочках на протяжении пяти-десяти и больше лет, то какая-то доля драгоценной влаги испаряется. Эти сколько-то там, по-моему пять процентов, производители называют долей ангелов. Доля ангелов! Так и представляю, какие над Арменией порхают ангелы – надышавшиеся коньяку, радостные, беззаботные, навеселе, задиристые и дружелюбные: любое загаданное желание могут исполнить от щедрости своей. Хмельные ангелы с нелепыми кривоватыми трубами, ангелы в холщовых, расписанных вручную сорочечках с личиками целлулоидных старинных кукол и мягкими розовыми пятками, ангелы с густыми черными бровями и внушительными носами, так похожие на героев Сергея Параджанова.

* * *

Армянское солнце живет поблизости, в двух или трех часах езды от Еревана, в древнем античном храме Гарни. Ночью храм тепло и ярко освещен изнутри, как будто именно там, согласно легендам, ночует солнце. А в полдень оно, отдохнувшее в Гарни, светит и жарит вовсю – плавит асфальт, слепит глаза. Капля воды из моей бутылочки испарилась в воздухе, не долетев до земли. Из-за любви к солнцу вокруг в городе позолота: на деревьях, крышах, на парковых скамейках, на женских шляпках и сумочках и на детских щечках.

Ах, какие в Ереване получаются отличные дети!