В лучах сверхзадачи

В лучах сверхзадачи

Зеркало и впрямь безразлично к литературным манифестам в такой же мере, что и любой троп или любой риторический прием: метафора, эпитет, синекдоха или анаколуф.

Французский писатель Жерар де Нерваль упоминается среди предтеч сюрреализма. Но вот перед нами «зеркальные страницы» его повести, и, право же, на них трудно обнаружить что-либо такое, чего нельзя было найти у «чистого» реалиста или «законченного» романтика.

Эта повесть «Король Бисетра…» рисует наивного правдолюба Рауля Спифама, заточенного родственниками в дом умалишенных. Подлинный переворот в судьбе героя производит старинное зеркало из полированной стали («всякие другие зеркала были запрещены из опасения, как бы умалишенные не порезались, если вдруг вздумают их разбивать»). «Сначала Спифам не обратил на него особого внимания. Но когда наступили сумерки и он принялся, как обычно, грустно ходить взад и вперед по своей каморке, собственное отражение в зеркале внезапно заставило его остановиться. Вынужденный в эту минуту бодрствования верить в свое реальное существование, столь неоспоримо подтверждаемое толстыми стенами его тюрьмы, он вдруг увидел, как откуда-то издалека, из какого-то дальнего коридора, приближается к нему король и, остановившись, говорит что-то через тюремное окошечко, словно соболезнуя его судьбе…»

Прерву цитату, чтобы пояснить: Спифам внешне напоминает своего современника, французского короля (середины XVI века) Генриха II, и этим сходством объясняются предыдущие и последующие события.

«Спифам поспешил поглубже склониться перед ним; когда же он выпрямился и взглянул на мнимого государя, то увидел, что и тот выпрямляется, а это означало, что король ему поклонился, от чего сердце Спифама исполнилось несказанной радости и безграничной гордости. И тогда он начал пространно и подробно излагать свою жалобу на предателей, что довели его до теперешнего положения… Он даже заплакал, несчастный дворянин, доказывая свою невиновность… и это, как видно, глубоко тронуло короля, ибо блестящая слеза вдруг покатилась вдоль его королевского носа. Лицо Спифама запылало от счастья, а король приветливо улыбнулся ему и протянул руку: Спифам простер к нему свою».

Назревает раздвоение личности. Спифам выступает перед самим собой попеременно в двух ролях: он и король, и его несчастный подданный. Потом у него появляется аудитория. Спифама сводят с другим сумасшедшим. Тот вполне кстати воображает себя великим непризнанным поэтом, которого травит камарилья придворных стихотворцев. Спифам-король осыпает поэта своими милостями, а Спифам-человек готовится вместе с новым собеседником к побегу…

Много безумия для реализма? Но безумие показано вполне реалистически как раздвоение личности, активно творимое зеркалом: оно расщепляет психику героя, инспирирует подспудный процесс внутреннего распада.

У Стивенсона в «Странной истории доктора Джекила и мистера Хайда» раздвоение личности осуществляется само по себе, в материальных, зримых формах, и оптика в этом процессе участвует пассивно, на правах объективного регистратора: «Тогда в моем кабинете не было зеркала: то, которое стоит сейчас возле меня, я приказал поставить… позже — именно для того, чтобы наблюдать эту метаморфозу». И чуть далее: «И все же, увидев в зеркале этого безобразного истукана, я почувствовал не отвращение, а внезапную радость. Ведь это тоже был я. Образ в зеркале казался мне естественным и человеческим. На мой взгляд, он был более четким отражением духа, более выразительным и гармоничным, чем та несовершенная и двойственная внешность, которую я до сих пор привык называть своей».

У разных авторов мы видим разные зеркала и разные подходы к их изобразительным функциям. Но — при том, что эти подходы разные, — они одинаковы в главном. Зеркало в обоих приведенных случаях рассматривается как орудие, как материализовавшийся психологический анализ, аналог сверкающих приспособлений в руках офтальмолога или невропатолога. И применительно к предлагаемой системе отсчета ведет себя с предельной натуральностью, «в рамках характера».

Хотя сама идея зеркала с магическими свойствами, предмета волшебного, потустороннего, — условность, нисколько не противоречащая реалистической установке, ее пытаются критиковать с позиций бытового правдоподобия.

К герою английской детективщицы Дороти Сейерс сыщику-любителю лорду Уимси обращается со своими проблемами некий мистер Дакворси: «Мне было, кажется, семь или восемь, когда меня повели в кино на эту вещь — я и сейчас помню название: „Пражский студент“, примерно так. Не помню подробностей, но помню, что это был рассказ о юноше из университета, парень продался дьяволу, и однажды его отражение на свой страх и риск выбралось из зеркала и пошло-поехало совершать разные преступления, а все вокруг думали на студента… я никогда не забуду свой страх при виде этой жуткой фигуры, вылезающей из зеркала… Прошли месяцы и годы, а оно все снится мне и снится. Снится, будто я смотрю в огромное высокое зеркало, как тот студент в кино, и немного погодя вижу, что мое отражение улыбается мне, и, подняв свою левую руку, я иду к зеркалу и вижу, что иду сам себе навстречу с протянутой правою рукою. А приблизившись ко мне вплотную, оно вдруг — вот ужасный момент! — повернется ко мне спиной и уйдет к себе в зеркало с ухмылочкой через плечо — тогда я понимаю, что это — подлинное существо, а я — только отражение, я ныряю туда, в зеркало, и тут все сереет, затуманивается, и я просыпаюсь весь в поту от испуга…»

По ходу новеллы двойник мистера Дакворси является к нему все чаще — и наконец тот готов сам себя заподозрить в зверском убийстве. Каких только мерзостей не наделаешь под видом своего второго «я» в приступе амнезии!

По-иному смотрит на дело лорд Уимси. Он не верит ни в черта, ни в дьявола, ни в мистические зеркала. Если из-за зеркальной двери вышла твоя живая копия и пошла тебе навстречу, значит у тебя есть близнец, о чем ты по каким-то чисто английским генеалогическим причинам не подозреваешь. Именно таково допущение, положенное в основу следственной операции. А она — сами понимаете — приводит к поимке преступника. Тот приходится мистеру Дакворси единоутробным братом, что и позволяет лорду Уимси произнести речь о разновидностях двойничества.

Детектив — это торжество разума, цитадель рационализма. Волшебное зеркало может появиться здесь только как романтический повод для последующей агрессии реалистических доводов — в пользу «нормальной» следовательской логики. Любопытно, впрочем, что Дороти Сейерс берет свой сюжет — в основных его событийных деталях — у Стивенсона. Но берет не ради развития, а ради пародийного разворота «на сто восемьдесят градусов». То, что всерьез воспринимается на страницах «Странной истории доктора Джекила…», истолковано теперь как абсурдная, фантастическая версия, коей не стоит придавать ни малейшего значения.

Сейерс отмахивается от зеркал с непомерной, необъяснимой поспешностью, словно боится их гипнотического воздействия. Или, быть может, по причине противоположного характера, аллегорически заявляя: ничего такого не творят зеркала, что выламывалось бы за рамки трезвого детективного жанра, ничего сверхъестественного, иррационального, потустороннего.

Вы замечали, с каким равнодушием смотрят детишки на живопись примитивистов? Глянут — и отвернутся. Ни Анри Руссо, ни Нико Пиросманишвили для них вроде не существуют. Почему? Казалось бы, эти картины созданы в прямом расчете на детское восприятие. Но детское восприятие, видимо, восстает против поддельной детскости. По причине, которую ребенок мог бы выразить словами: «Я и сам это могу». Приблизительно так выглядит в моих глазах бунт Дороти Сейерс против Стивенсона — и против зеркал.

Оговорюсь, что отношение детектива к зеркалам (как и к любым другим предметам) сугубо функционально: ни излишних эмоций, ни напускного безразличия. Нужно по ходу событий зеркало — пожалуйста, его установят. Не нужно — так и не вспомнят, что сей предмет существует.

«Дело о дневнике купальщицы» Эрла Стенли Гарднера. Героиня объясняет, почему она на несколько минут замешкалась: «Боже мой, я вовсе не собиралась задерживать отъезд. Но разве девушка может пройти мимо зеркала? А когда я глянула на свое лицо, пришлось сразу же лезть за пудрой…» Персонажи «Вулканической ночи» Найо Марш проводят львиную долю своего времени в артистических уборных. Так что зеркала становятся неизбежной подробностью действия, ракурсом, разнообразящим повествование: «Джеко посмотрел на свое отражение и состроил гримасу», «Гей Гейнсфорд оказался лицом к лицу со своим отражением, на которое надвигались руки Джеко».

У Агаты Кристи зеркала фигурируют даже в заглавиях. Один роман называется «Достигается с помощью зеркал», другой — «Зеркало с трещиной». «Зеркало с трещиной» — строчка из Теннисона, у которого образ зеркала символ рока. Замысел романа «Достигается с помощью зеркал» — символичен: зеркало, традиционно считающееся эталоном объективности, оказывается здесь синонимом и принципом обмана, источником иллюзионистских эффектов, принятых на вооружение преступником.

В одном случае — у Гарднера — зеркало объясняет затраты сюжетного времени и формирует алиби, в другом — у Кристи — рекомендует систему поведения, но вообще-то под эгидой детектива оно ведет себя исключительно скромно: рядовой, дежурный предмет, «первое, что под руку подвернулось».

Как раз это индифферентное отношение зеркала к детективным коллизиям свидетельствует в его пользу. Значит, не ради поверхностных эффектов рождено оно на свет, значит, есть у него высшее назначение — может быть, этическое, как мы уже предполагали, может быть, натурфилософское или мистическое. Так или эдак — без сверхзадачи оно не обходится: ни в реализме, ни в романтизме, ни в классицизме. Нигде.