О чем нельзя говорить, о том умолчите[335]

О чем нельзя говорить, о том умолчите[335]

Истины бывают разные, и, подобно скрибовскому дипломату, [336]можно было бы с полным основанием разбить их на две категории: истины, не являющиеся истинами, и… Но отбросив в сторону многие истины этого рода, которые во всех уголках земного шара выдаются за то, чем они не являются, обратимся к истине истинной, той самой, которая несомненно заключена в заглавии этой статьи.

Есть нечто мною ненавидимое, и притом от всей души, а именно: эти людишки, смутьяны по природе, которые пробавляются оппозицией и которым не по вкусу ни одно правительство, и даже нынешнее. Это – люди, которые не умеют быть терпеливыми, для которых не существует хороших министров, особенно после того, как с ними согласились, что Каломарде был худшим из всех; это – люди, которые хотели бы, чтобы не было войн, чтобы все записались в городскую милицию… Попробуй-ка догадаться, чего еще хотят эти людишки. Ну не ужасно ли это!

Нет, я не таков. Упаси меня, господи! Человек должен быть смирным и покорным. А если он к тому же принадлежит к числу подданных, то сами понимаете, что может означать его высокомерное стремление судить о тех, кто им управляет? Разве он не похож в этом случае на слабую и жалкую букашку, которая имеет дерзость требовать отчета у самого творца!

Закон, господа, – это закон. Он ясен и недвусмыслен! напечатано, и конец. Из этого не следует, что им можно пользоваться как щитом. Таково мое твердое убеждение. Сумалакарреги меня побери,[337] если я когда-нибудь хоть на йоту отступлю от буквы закона.

Вот я, например, намерен написать статью: и, конечно, не хотел бы, чтобы мне ее запретили, скажем, для того, чтобы не писать две вместо одной.

– Ну, и как же вы поступаете? – спросят меня эти возмутители общественного спокойствия, всегда готовые на любые беспорядки, лишь бы они обернулись против первого же попавшегося им на глаза министра. – Так что же вы делаете, чтобы вам не запретили статью?

А что же я, по вашему мнению, должен делать, господа с претензиями! Ничего, как и следует поступать подлинно независимому литератору в эпоху независимости, какой является наше время! Я начинаю с того, что пишу в начале статьи слова, которые должны служить мне вечным напоминанием: «О чем нельзя говорить, о том умолчите». Запечатлев на бумаге эту полезную, эту истинную истину, открываю цензурный устав. Вовсе не для того, чтобы критиковать его, ничего подобного, – это не мое дело. Будет устав или не будет, – это меня не касается; я чту закон и, более того, благословляю его. И читаю:

«Статья 12. Цензоры не должны дозволять, чтобы е газетах появлялись:

Первое; Статьи, излагающие мысли или учения, направленные на разрушение религии или ее извращение, на подрыв уважения к правам и прерогативам короны, Королевского статута и других основных законов монархии».

Так гласит закон. Теперь предположим, что мне пришла в голову идея, которая направлена к разрушению религии. Я о ней умалчиваю, не записываю, проглатываю ее. Таков мой метод.

Умолчу об уважении к правам и прерогативам трона, к Статуту и т. д. и т. п. Может быть, людишкам из оппозиции кажется, что по этому поводу мне ничего не приходит в голову? Ошибаетесь, да и как я могу запретить себе размышлять о величайших в мире нелепицах? Как видите, мне доводилось размышлять относительно этих прав и исследовать основы самых основных вещей. Но я отзываю себя в сторонку и говорю себе: «Разве закон не ясен? Значит – язык на замок!»

Правда, я все же иной раз размышляю. Но ведь закон ие запрещает размышлять. А вот записать мои мысли – разве это не было бы глупостью с моей стороны? Все равно их бы не напечатали. Значит, я о них умалчиваю, не записываю, и мне их не запрещают. Вот вам простой, наипростейший способ. К тому же мы, писатели, должны являть образцы покорности. Либо это закон, либо нет. И да будут прокляты все недовольные! Да будет проклята эта гнусная оппозиция! В самом деле, разве не чистейшее безумие – все отрицать и желать писать обо всем? «Не пропускать сатир и инвектив против властей». Что же, значит не следует писать подобные сатиры и инвективы. «Запрещать их, даже если они маскируются с помощью намеков и аллегорий». Следовательно, пусть не маскируются. Вот именно! Можно подумать, что такие намеки или аллегории легко сочинять!

«Письменные оскорбления» ждет та же судьба, даже тогда, когда они подаются «е виде анаграмм или в любой другой форме, каждый раз, когда цензоры убеждаются, что делается намек на определенных лиц…»

В добрый час; начну, наконец, писать. Но я дохожу до этого параграфа и… не пишу. Пусть даже статья не оскорбительна ни для кого, пусть в ней нет пасквиля и анаграмм я не помещаю, – все равно цензор может заподозрить намеки даже там, где их нет и в помине. Что же мне делать, чтобы цензору не пришли в голову подобные подозрения? Это очень просто: ничего не писать. Так лучше для меня, так лучше для него, так лучше для правительства. Пусть ищут намеки в том, что я не пишу. Вот она, вот она, моя система. И это-то объявляют труднейшим делом на свете? Пустяки: нет ничего проще, чем подчиняться. На чем же основаны все наши жалобы? Эх, несчастные мы люди!

«Безнравственные писания», например. А что такое «безнравственные писания»? И что такое нравы? Поразмыслив, возвращаюсь к прежнему решению: ничего не пишу. Куда проще не писать, чем ответить на эти вопросы.

Захотелось мне ни с того ни с сего нанести оскорбление какому-нибудь государю или иностранному правительству. Но разве это не запрещается законом? Значит, молчок!

Изучив, таким образом, закон, я возвращаюсь к статье. Перед глазами у меня цензурный устав, я намерен быть твердым в своем решении и, следовательно, не нарушу закона. Внимательно исследую бумагу: она чиста, не написано ничего. Статья не получилась, это верно. Но зато соблюден закон. Так я намерен действовать и впредь. Добрый подданный, я буду уважать бич, который мною управляет. И закончу, повторяя еще и еще раз:

«О чем нельзя говорить, о том умолчите!»