Новая гостиница[181]
Новая гостиница[181]
Следует признаться, что отечество наше отнюдь но является страной, где люди живут для того, чтобы есть; наоборот, скажем спасибо, если у нас едят для того, чтобы жить; правда, не одним только этим фактом доказывается, что мы чрезвычайно плохо ублажаем самих себя: нет почти ни одного удовольствия, в котором мы бы себе не отказывали, или такого удобства, в котором бы мы не нуждались.
– Что такое ваша страна? – спрашивал у меня месяц тому назад один иностранец, приехавший с целью изучить наши обычаи. Справедливости ради следует отметить, что путешественник мой был француз, а француз меньше, чем любой человек на свете, способен понять однообразное и гробовое безмолвие нашей испанской жизни.
– У вас, наверное, бывают отличные скачки, – заявил он мне как-то с утра, – непременно сходим.
– Простите, – ответил я, – у нас не бывает скачек.
– А что, разве молодые люди лучших семейств не участвуют в скачках? Неужели же у вас нет рысистых бегов?
– Нет даже рысистых бегов.
– Ну, так поедемте на охоту.
– У нас не охотятся: не на что и негде.
– Посмотрим на катание в экипажах.
– Нет у нас экипажей.
– Тогда прокатимся в загородный парк, где можно провести время.
– Нет у нас загородных парков, и времени мы не проводим.
– Но ведь существуют же у вас всякого рода увеселения, как повсюду в Европе… существуют городские сады, где люди танцуют; пусть в самых скромных разменах, но имеются же у вас свои Тиволи, свои Ренелафы, свои Елисейские Поля[182] – или какие-нибудь развлечения для общества?
– Ничего у нас нет для общества; наше общество не развлекается.
Стоит взглянуть на мину, изображающуюся на лице иностранца, когда мы ему напрямик заявляем, что наше лена некое общество либо вовсе не испытывает потребности в развлечениях, либо, согласно мудрому правилу (а в этом отношении все мудрецы одинаковы), развлекается собственными думами. Мой иностранец решил было, что я злоупотребляю его доверием, и с выражением не то сомнения, не то покорности вымолвил наконец:
– Ладно, удовольствуемся посещением танцевальных вечеров и балов, бывающих в светских домах.
– Послушайте, сударь, – оборвал его я, – выходит так: я вам заявляю, что кур у меня нет, а вы их снова у меня спрашиваете?… У нас в Мадриде не бывает ни балов, ни танцев. У нас здесь каждый поет, играет или занимается всем, чем угодно, у себя дома, в кругу нескольких ближайших друзей, и баста.
Увы, это вполне достоверная, хотя и глубоко прискорбная, картина наших нравов. Один только день в неделю – да и то не круглый год – соотечественники мои позволяют себе развлечение: это бывает по понедельникам, и мне незачем особенно распространяться, каким образом они развлекаются; что до остальных дней недели, то посмотрим, к чему сводятся наши публичные увеселения. Простой народ в самые веселые дни года тешит себя лишь тем, что, напяливши кастаньеты (говорю напяливши, потому что у иных руки сильно смахивают на лапы), буйно отплясывает посреди улицы под звуки гнусавого пения и разбитого бубна. Для золотой молодежи все эти рысистые бега, поездки на охоту и в загородные парки сводятся к двум-трем лавчонкам на улице Монтера. Там они весело проводят утро, считая часы, остающиеся до завтрака, если только не подоспеют какие-либо важные известия из Лиссабона[183] или не пройдет мимо вереница стройных фигурок, о которых можно посудачить и на поведение которых можно набросить тень; в этом случае положение решительно изменяется и для всякого находится дело.
– Чем занимаются в Мадриде в послеполуденное время?
– Погружаются в сьесту.
– Ну, а те, кто не спит?
– Бодрствуют, и всё. Правда, вечером уделяется время театру, и наши щеголи разрешают себе невинные шуточки, являясь туда освистать голос комика-буфф или похлопать хорошенькому личику второй примадонны, но случается это не каждый день, и развлекаются этим очень немногие (между нами говоря, все время одни и те же лица), составляющие узкий круг зрителей с иностранной повадкой, тесно охваченный широким кругом зрителей отечественного покроя, – ни дать ни взять маленький кулек, попавший в кулек побольше.
Что до нашего среднего класса, границы которого у нас все более стираются и исчезают, устремляясь либо вверх, к высшему обществу, куда проникает таким образом немало втируш, либо вниз, к плебейским слоям, воспринимающим от «середины» ее манеры, – то он развлекается на один-единственный лад. Наступают ли именины, случается ли свадьба, родится ли ребенок или хозяин дома получает, наконец, место, – все эти события неизменно отмечаются на один и тот же манер. Заказывают наемную карету, с которой как следует поторгуются; семьи бывают большие, а карета вмещает всего-навсего шесть персон. Тем не менее входят папа, мама, обе дочери, двое приглашенных, случайно забредшая в дом кузина, зять, служанка, двухлетний ребенок и дедушка; не входит только бабушка, скончавшаяся месяц тому назад. После этого хлопает дверца, закрывающаяся с большим трудом, словно крышка битком набитого сундука, снаряженного в дальнее путешествие, – и едут в гостиницу! Предвкушение пиршества, к которому их с грехом пополам подвозит карета, ощущение неловкости оттого, что едешь у всех на виду, краска стыда у девушек, посаженных на колени к гостям, а главное, отсутствие каждодневной домашней снеди приводят всю компанию в такое смятение, что уже за полмили не трудно распознать карету, везущую в гостиницу веселящееся семейство.
Три года подряд мне, к великому моему прискорбию, пришлось обедать в мадридских гостиницах, и сейчас разве только желание убедиться в изменении обычаев, происходящем у нас гораздо скорее, чем это некоторые полагают, или же желание провести часок вместе с друзьями способны вынудить меня к сумасбродству подобного рода. И все же один приятель недавно вздумал извлечь меня из дома в обеденные часы.
– Пообедаем-ка в гостинице.
– Благодарю покорно; лучше уж вовсе не обедать.
– Обед будет первоклассный; мы поедем к Хениэйс: в самую лучшую гостиницу.
– Гостиница на славу: чтобы хорошо пообедать там, следует истратить шесть-семь дуро! Какие же соблазны ждут нас там за эту цену? Комнаты безобразные, обстановка никудышная: нет ни ковров, ни красивой мебели, ни приличного обслуживания, ни хорошей сервировки, ни зеркал, ни камина, ни калорифера зимой, ни воды на льду летом, нет ни бордо, ни шампанского… Ведь не бордо же этот их вальдепеньяс, хотя бы его и настаивали на корне ириса.
– Тогда поедем в «Два друга».
– Где нам с вами придется уйти обедать на улицу или на лестницу или же заранее положить в карман свечку, чтобы хорошо видеть друг друга в их большом зале.
– Ну, тогда поедем куда угодно. Можете быть уверены, что нынче людей кормят отличными обедами.
– Хотите я вам скажу, что нам подадут в любой гостинице, куда мы с вами направимся? Так вот, прежде всего нам дадут грязную скатерть и грязные салфетки, грязные стаканы, грязные тарелки и грязных официантов, вынимающих столовые ложки из кармана, где они у них лежат вместе с окурками от сигар; затем нам подадут суп под названием «из зелени», и он с полным основанием может быть назван травянистым; штуфат из говядины по-итальянски, приготовленный сегодня, и шпигованную телятину, подающуюся изо дня в день; вино собственных фонтанов, подпорченные маслины, жареные мозги и бараньи ножки, состоящие главным образом из сухариков; цыпленка, к которому посетители не притронулись вчера, и сладкое, которое мы в свой черед отложим на завтра.
– Но зато мы не очень истратимся; ведь у нас кормят дешево.
– Да, но потребуется большое терпение, друг мой; претерпеть нам придется немало.
Ничто, к сожалению, не помогло: мой друг оказался беспощадным. Видимо, сегодня на него нашла фантазия съесть плохой обед. Я был вынужден составить ему компанию, но в ту минуту, когда мы собрались завернуть в «Два друга», внимание наше было привлечено большой новой вывеской тут же, на улице Алькала, на месте упокоения таверны «Перона», вывеской, гласившей: «Коммерческая гостиница». Новая гостиница? Ладно, посмотрим. Что до помещения, то, как известно, содержателям гостиниц не везет с помещениями. Обстановка? В этих вещах считается, что за внешностью мы не гонимся. У нас вот принято говорить: было бы что поесть, а есть можно и на полу. Так что в этом отношении новая гостиница не дала ничего нового.
Нас поразило, однако, несходство в облике нынешних посетителей и тех людей, которые бывали здесь полгода тому назад. Мы обнаружили франтов, и это произвело на нас самое выгодное впечатление. Действительно, нужно было признать, что новая гостиница – самая лучшая. Однако не следует забывать, что и «Фонтан»[184] тоже была самой лучшей в дни своего открытия. Через месяц-другой наша гостиница окажется тем же «Фонтаном). Разнообразие блюд, наблюдаемое сегодня, исчезнет под натиском обстоятельств; единственное, чего нельзя будет изменить, – это обслуживание: новая гостиница не сможет сократить количество официантов, ибо трудно сократить недохватку; здесь усвоен принцип, проводимый во всех гостиницах, – один лакей на целый зал; один зал на двадцать столиков.
И все же общий вид гостиницы представляет довольно-таки занятную картину для постороннего наблюдателя. Если при его появлении там уже заседает семейство, доканчивающее сладкое, как поразит сдержанного и бесстрастного человека шум и гам этой компании, галдящей только потому, что она насытилась. Что за жалкое создание человек! И чего они так хохочут? Может быть, кто-нибудь сострил? Нет, смеются оттого, что наелись, и физическая сторона берет верх над духовной, возвышенной, а между тем духу человеческому не пристало приходить в восторг единственно от насыщения.
А вот и семейство, приехавшее сюда в карете… Отведем глаза в сторону и закроем уши, чтобы не видеть и не слышать!
Этот молодой человек зашел сюда пообедать за две с половиной песеты, но, заметив дюжину знакомых за соседним столиком, поддался голосу ложной чести и единственно из-за присутствия свидетелей спрашивает себе обед за пять песет. Сейчас тут одни мужчины, а если бы рядом за столиком сидела женщина, сердце которой ему хотелось бы покорить, он заказал бы обед в десять песет. Стоит ему встретить кого-нибудь из знакомых, и бедняга себя разоряет. Глупо краснеть оттого, что ты не очень богат! Какое заблуждение стыдиться того, что ты не мот!
А этот? Он ежедневно в один и тот же час обегает целый ряд гостиниц с таким видом, будто кого-то ищет, л он действительно ищет; ищет и находит – он встречает своих знакомых и устремляется к ним с готовой фразой: «Ба! Вы, оказывается, здесь?» – «Садитесь обедать!» – восклицают хором присутствующие. Сначала он отказывается; впрочем, не обедать же одному… Он, мол, поджидал приятеля, а тот не пришел… «Ладно, пообедаем вместе», – заключает он и подсаживается к столу. У сотрапезников его и в мыслях не было отобедать в его обществе! Сам же он еще накануне знал, что пообедает вместе с ними: он подслушал, как они уговаривались о дне и часе, он ведь человек, обедающий сплошь и рядом по слуху, а иной раз даже понаслышке.
А вот еще парочка, не оглядывающаяся по сторонам, спрашивающая себе у лакея отдельный кабинет и… Но нам пора уходить, мы с приятелем закончили свой обед. Непонятное любопытство заставляет нас пройти мимо полуоткрытой двери, куда прошла пообедать без свидетелей эта молчаливая… надо думать, чета. Наша коротенькая остановка вспугнула посетителей, сторонящихся чужих ушей, и резко захлопнутая дверь, говорившая о крайнем неудовольствии любителей одиночества, уяснила нам нашу нескромность и беззастенчивость. «Ладно, – проговорил я при выходе, – не все полагается наблюдать на белом свете; кое-что из нашей картины должно остаться в тени, и пусть именно это будет оттиснуто черным по белому в нашем бытовом очерке для страниц «Испанского обозрения».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.