1. Задолго до всякой надежды
1. Задолго до всякой надежды
К исходу 20-х все упования и иллюзии иссякли. Гибель исторической России и ее морально-этических ценностей выглядела уже необратимой. Цивилизационный разрыв, материальное ограбление страны, слом ее общественного устройства и уклада жизни всех слоев общества, уничтожение всей системы российского права, увечье культуры, истребление целых сословий и классов, надругательство над религией, разрушение памятников, страшная смерть миллионов, нищета уцелевших, еще одно, после Петра I, роковое упрощение сложного общества – преодолеть и исправить все это выглядело совершенно немыслимой задачей. Такой вывод должен был казаться неизбежным всякому, кто осознавал размах катастрофы.
Проходили десятилетия, и, судя по многочисленным мемуарам, даже самым упорным из тех, кому хотелось увидеть хотя бы тень надежды, оставалось смириться с очевидным. Каждый из них подписался бы под словами Бунина из «Окаянных дней», если бы имел возможность их прочесть: «Наши дети, внуки не будут в состоянии даже представить себе ту Россию, в которой мы когда-то (то есть вчера) жили, которую мы не ценили, не понимали, – всю эту мощь, сложность, богатство, счастье…» Начав общаться с вольнодумцами еще в 60-е, я не встретил ни одного, кто не был бы твердо уверен, что былое убито и похоронено. В этом вопросе, в отличие от других, сходились все – помнившие «те времена» старики, интеллигенты советского разлива, начинающие диссиденты, прозревшие самоучки, просто читатели самиздата. И все проглядели одну подробность. А именно, тот факт, что таких, как мы, незаметно стало великое множество.
В праве есть понятие: превратить то или иное деяние в «юридически ничтожное». Презирая коммунистический режим, мы делали ничтожными губителей исторической России, мы обнуляли их, а ее возвращали к жизни. Когда это начинает происходить в миллионах умов, последствия неизбежны.
В действиях Пол Пота, истреблявшего всех грамотных камбоджийцев, всех старше двадцати пяти, включая неграмотных, и всех горожан, достигших хотя бы школьного возраста, была своя логика. Бодрый новый мир возможен только с абсолютно пустого листа. Пол Пот рассудил так: любой помилованный им человек подобен голограмме или фракталу. Будучи малым фрагментом большого целого (т. е. буржуазного мира, подлежащего уничтожению), он каким-то образом содержит в себе все необходимое для воспроизводства этого целого. Поэтому, рассудил диктатор, не должен быть помилован никто[13].
Ленин, Троцкий и Сталин, не говоря уже об их преемниках, не дотянули до Пол Пота. Ушедшая Россия никуда не ушла. Миллионы уцелевших смогли передать ее нам, она была в нас, была всегда, пусть у большинства и в латентном состоянии.
Не будем недооценивать большевиков. Они бросили на борьбу с русской сутью огромный арсенал наличных средств – от сноса храмов и памятников и физического уничтожения целых классов и сословий до сплошного очернения отечественной истории (выражения «проклятое прошлое» и «родимые пятна капитализма» до сих пор живы в народной памяти). О том, как далеко были готовы зайти идеологи утопии в этом направлении, говорит следующий факт: в 1930 г. было объявлено о предстоящей замене кириллического алфавита латинским (чтобы «освободить трудящиеся массы от всякого влияния дореволюционной печатной продукции»). Лишь огромная дороговизна мероприятия, да еще на фоне надрыва индустриализации, избавила нашу культуру от такой беды. Что же касается клеветы на прошлое России, она настолько пропитала картину мира наших соотечественников, что разбираться с ней (и с целой субкультурой на ее основе) – работа поколений.
В своих усилиях искоренить веру, коммунисты делали все, чтобы народ забыл церковные праздники – сбился со счета, перестал их отмечать. С августа 1929 г. по август 1931-го в СССР действовал «революционный календарь». В каждом месяце было по 30 дней и шесть 5-дневных недель. Лишние 5 дней года именовались «безмесячными каникулами». Таким образом, в СССР в 1930 и 1931 гг. был день 30 февраля. (Найти бы людей с такой датой в свидетельстве о рождении!) Тридцатидневные месяцы отменили с 1 сентября 1931 г., введя 6-дневную неделю с фиксированным днем отдыха, приходящимся на 6, 12, 18, 24 и 30-е число каждого месяца (лишь вместо последнего дня февраля использовалось 1 марта), а каждое 31-е число рассматривалось как дополнительный рабочий день. В фильме «Волга-Волга» проплывают надписи: «Первый день шестидневки», «Второй день шестидневки». Обычная семидневная неделя была возвращена 26 июня 1940 г., но цель была отчасти достигнута: церковные праздники стали отмечать реже.
К счастью, в какой-то момент «кремлевские мечтатели» не то чтобы одумались, нет, но решили, что в своей опасной части историческая Россия бесповоротно истреблена, а в оставшейся – безвредна и даже годна для использования. Этим они приблизили свой конец.
Имела ли утопия, основанная на кабинетных домыслах XIX в., шанс восторжествовать? Теперь, когда она уже принадлежит истории, ясно: не имела. Зоркие люди поняли это уже на исходе Гражданской войны. Руководство большевиков надеялось, что их военная победа увенчается стихийным рождением принципиально нового справедливого общества, на зависть остальному миру. Но ни к чему подобному победа ленинцев в Гражданской войне не привела, оставшись сугубо военно-карательной победой с опорой на массовый террор. Безоружное и инстинктивное «сопротивление материала» оказалось неодолимым. Большевики просто не совладали с населением страны, которое отторгало жизнь по выдуманным схемам. Гражданская война закончилась нэпом, который уже заключал в себе скрытое признание невозможности утопии.
Есть глухие указания на то, что между концом 30-х и концом 50-х гг. в высшем руководстве СССР рассматривались проекты выхода из утопии, но обсуждать это здесь нет смысла – эти проекты, если и были, не переросли в действия. В реальности же вся история СССР была сочетанием слабеющих попыток воскресить коммунистический проект (во все более редуцированных и уже не столь опасных для жизни версиях[14]) с оппортунистическим приспособлением власти к наличному народу. Встречное приспособление народа позволило коммунистам – через четыре десятилетия после переворота 1917 г.! – пойти на заметное сокращение размаха деятельности своей карательной машины. К тому времени она уже перемолола вполне ощутимую часть населения страны. Перемолола, но не сделала коммунизм необратимым.
Не раз звучал вопрос: почему эта беспримерно мощная карательная машина, подкрепленная тайной политической полицией, работала так долго? Для чего ей понадобилось столько жертв? Неужели в силу чистого садизма? Или с целью уменьшить толчею на стройплощадке коммунизма?
Можно услышать такое замечательное объяснение: всякий тоталитаризм держится на устрашении, вот коммунисты и устрашали. Так ли это? Запугивание действенно, если доводится до всеобщего сведения. Таким оно было в Гражданскую войну, когда большевики печатали в газетах и вывешивали на столбах списки расстрелянных и взятых в заложники. Но когда душегубы начинают действовать предельно скрытно, число умерщвляемых и само существование концлагерей становятся государственной тайной, репрессии яростно отрицаются, а официальное искусство и идеология изо всех сил изображают счастливую, жизнерадостную и практически бесконфликтную страну, это означает, что запугивание отошло на задний план, а на первом стоит другая задача – тихо истреблять тех, кто хотя бы в душе враждебен воцарившемуся строю, кто пусть и не сопротивляется явно, но мечтает о сопротивлении, кто ждет или предположительно ждет своего часа.
Выражение Бухарина «Пролетарское принуждение во всех формах, начиная (!) от расстрела… является методом выработки коммунистического человека из человеческого материала капиталистической эпохи» очень точно передает суть замысла. Не будем себя обманывать: идейные чекисты (именно идейные; совсем уж безграмотные садисты, психопаты и выродки[15] не в счет) видели врагов, у них был неплохой нюх на чужих и чуждых. С помощью «профилактического» террора они тайно ломали потенциал сопротивления; 90 % их жертв – простые люди, достаточно почитать мартирологи, особенно областные. Достаточно уже того, что многие из этих простых людей состояли в церковных «двадцатках», а значит, им был известен авторитет куда более высокий, чем Политбюро большевиков.
Если бы смысл работы карательных органов заключался в простом устрашении, количество жертв террора следовало бы признать бесконечно избыточным. Остается сделать вывод: сила карательного действия вполне адекватно отражала потенциал противодействия. Именно и только поэтому коммунистам была нужна диктатура – преодолевать открытое и скрытое противодействие. «Научное (! – А. Г.) понятие диктатуры означает не что иное, как ничем не ограниченную, никакими законами, никакими абсолютно правилами не стесненную, непосредственно на насилие опирающуюся власть» (В. И. Ленин).
С годами «сопротивление материала» меняло формы, становясь у миллионов людей неосознанной частью натуры. Они бы сами удивились, если бы узнали, что «сопротивляются режиму». Карательные органы так и не смогли одолеть это вязкое сопротивление – ни во времена ГУЛАГа, ни во времена андроповских облав. Это был страшно медленный, но непрерывный процесс тканевого отторжения Россией коммунистического тоталитаризма по причине ее с ним биологической несовместимости. Процесс шел не только на безотчетном и подспудном уровне. Осторожная проверка режима на прочность происходила в тысячах точек вполне сознательно, хоть и без единого плана. В академической среде и в молодежной, на фронтах Великой Отечественной, на кухнях у технической интеллигенции и на лагерных зонах все советские годы велось нащупывание возможностей смены вектора. Эти искания получили мощный толчок в послесталинское время, на рубеже 60-х гг. С отменой цензуры во второй половине 80-х развитие событий резко ускорилось.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.