Влад Галкин

Влад Галкин

Он был первым человеком, который не постеснялся признаться мне, что ему никогда не удавалось посмотреть феллиниевские «8 1/2», ни разу не уснув.

Его открытость, его эрудиция делали его удачным собеседником. Но доступность его была кажущейся. Вот, например, если вы при нем употребляли слово «проект», он сейчас же терял к вам интерес.

Я не умею писать про людей: «он был необыкновенно талантлив, буйно, стихийно, трудноудержимо». Я больше по деталям. Я помню, как он уважительно относился к людям – к коллегам, к официантам, к моему водителю. Я помню, с какой интонацией он говорил о маме и об отчиме; когда человек ТАК говорит о своей семье, мне про этого человека все понятно.

И еще мне про человека все понятно по улыбке и по смеху. «Мы – дети скучных лет России», написала поэтесса, но это ее проблема, она моя ровесница, но мне вот скучно не было никогда (я у Влада спрашивал: ему тоже); тут другое. Мы – дети времени, пропитанного нигилизмом и, пардон, пофигизмом, облаченным в элегантные ризы натужного и избыточного, с улюлюканьем, декаданса.

А Влад Галкин даже улыбался по-детски.

…Он приехал ко мне на интервью на «Муз-ТВ в подлейшем состоянии духа: «С Дашкой поссорился». И в самом-самом конце разговора мимо меня, мимо камеры вздохнул: «Что мне теперь делать?»

Вот от чего, а не от коньяка, сгорел Влад.

От неразделенной любви ко всему сущему. От ножниц между иллюзией по поводу «благодарного зрителя» и тем, кем на поверку оказывается «благодарный зритель», когда ты спотыкаешься и обнаруживаешь себя оземь.

Если ты упал, тебя тут же, поверьте падавшему, окружают двуногие кроты, и ну пинать!

Письмо, с которым Влад обратился к общественности после пальбы в баре и над которым я рыдал всю ночь, – это письмо-выразитель потерянности хорошего парня, на глазах у всех утрачивающего волю к жизни, двуногими кротами было воспринято как слабость, как афронт, как пораженчества акт.

Влада, он мне в глаза это сказал, потрясло, что «благодарный зритель» загремел с тех благородных высот, на которые он сам возвел зрителя в своем воображении.

Кого-то эта история остудила бы, научила смирению. Но не большого ребенка Влада. Эта история опустошила его.

Ему бы взять тайм-аут, провести инвентаризацию мыслей, учинить с ревностью ревизию, а не биться в припадках ненависти к себе.

Я сказал Малахову на съемках, говорю вам: он умер не за дверью окаянной квартиры, он умер задолго до, он мертвым входил в эту квартиру.

Закончился «Котовский», он погрузился в печаль цоевского разлива, когда «пачки сигарет» уже недостаточно, надо, чтоб обняли и сказали, что ты хороший, что гордятся тобой.

С поколения MTV какой спрос, но мы-то с вами знаем, и это из века знамо, что люди умирают очень часто из-за недолюбленности.

А бутылки – это так, антураж, идиотское следствие, способ, для Влада в тот момент потребный, достичь ослепительной, почти буддистской пустотности.

Мы-то знаем, что виноватых нет, потому что все виноваты.