Владимир Галкин “БЕГОВАЯ” (рассказ)

Владимир Галкин “БЕГОВАЯ” (рассказ)

ОКТЯБРЬ СТОЯЛ СОЛНЕЧНЫЙ, жаркий, но с ледяным ветром, и хотелось лечь вот с этими прошаками на землю и выть волком.

Одна сидела на своих обрубках ног, завернутых в грязное одеяло, привалившись к оградному фундаменту церкви Николы в Хамовниках. Белизна ограды от солнца резала глаза, а эта толстая девушка или женщина (пойми ее сразу) зябла в ватнике, ее пальцы-морковины шевелились, она что-то показывала подруге, которая рядом валялась, совершенно пьяная, и с как бы нагримированным до синевы лицом, пела-проговаривала что-то божественное. И безногая тоже была пьяна, но не шибко, привычно, словно трезвая, и это тоже входило в ее профессию христарадницы и не мешало говорить спокойно, разумно, с легким подвыванием.

А дело все в том, что я им положил в их коробки из-под обуви по пятирублевой монете, безногая расчувствовалась, разговорилась, не глядя даже на меня, сидящего возле на корточках. У нее текли слезы по вспухшим, резиновым щекам, она сопела, кашляла, свистя бронхами.

— Хошь знать, да? А я это уж не вам первому, ага. Во какой я кусок! А была-а-а... Я сама из Подлипок. У нас там работы никакой. На швею-мотористку, говорят, учись, будешь, говорят, в фирме швейной одежу строчить, деньга пойдет, там плотют ничего. Я вызнавала: девки наши пробовали, к какому-то Паникину устраивались, а через полгода их сокращали. Им самим нечем платить, этим... как их, черт? Бизнесменам. Не, это не идет.

Недалеко от нас сухой, как лист, старик-нищий запел прекрасным голосом “Санту-Лючию”. Это было дико и прелестно.

— Попробовала я в проститутки, у Курского вокзала стать на точке. Так, сама по себе, без “кота”. Ну, один раз снял меня приличный дядечка, сотенку обещал за десять минут, а как привел в какую-то кладовку, в пакгауз, что ли, так и смех, и слезы: и сам не может, и чего-то я должна ему делать, а чего — не знаю... Противный такой, губа на нос лезет. Повалехались, промучал меня часа полтора, застегнулся, как мальчик, и выдал, гад, полтинник. И то спасибо. Как из курятника вышла. Потом еще двое, молодые, тоже вроде культурные ребяты, а... Сучки поганые! Просто-тки изнасиловали в вагонном купе, а сперва стихи читали. Они на рефрижераторе ездили, с мясом, стоянка, вишь, у них в Москве. В ледяном вагоне, на мерзлой корове...

Решила порвать с “этим”, перейти к товарке своей “челночить”, очень звала в помощницы, но ведь это, сам знаешь, какая жизнь. Ни сна, ни продыху. Москва-Стамбул, Стамбул-Москва. И каждый норовит и товар отнять, и тебя трахнуть за так. До границы добралась и говорю: “Нет, Груня, не могу, вот тебе товар мой, другую найдешь, а мне, как вернешься, отдашь. Что сможешь, то и отдашь”.

Вернулась на Курский. Вот как-то в сырую ночь осеннюю стою на перроне Горьковской ветки, жду. А мне б пора уж на последнюю электричку, в метро бы только нырнуть и до Ярославского вокзала — подходят два шкета, жиденькие, тонкошеии, в галстучках. “Нинон, — говорят (уж откуда-то узнали, собаки), — мы культурные пацаны, мы не по блядкам, сама понимаешь, мы на бегах играем, честные. Ты бега-то, мол, хоть знаешь? Помнишь?” — “Слыхала что-то, но не была, я ж деревенская”. Посмеялись они. “Это, — говорят, хорошо, нам нужен верный человек, не сволочь, поехали, — говорят, — с нами, это недалеко, не боись”. — “Чего вы, — говорю, на понтах, что ли. Меня уж возили... мордой об стол”. — “Нет, тут, мол, все чисто”. Перекрестились даже, Ну, раз так...

На ихней тачке приехали в Малый Казенный переулок (успела прочитать на повороте). Посидели. Поели. Выпили. Все красиво, культурно. “Утром, — говорят, Нинуля, на работу”. И ночь ко мне никто не приставал... Слушай, а надо тебе, чтоб я рассказывала?

— Очень, милая, очень. Надо — чтоб знали, что с нами делают.

Старик все пел и пел “Санта-Лючию”. Уже было смешно.

— Ну и вот. Один, оказывается, Слава, другой Юра. Две сволоты. Это потом выяснилось. Утром еще по капле выпили, для бодрости, и поплыли на эти бега, на ипподром. Я-то первый раз, коней в деревне только и видала, а там этих тонконогих, холеных прорва. Народу тоже. Но одни жуки. Кто сейчас из бедноты туда ходит, тем более играть, в “пирамиды” наигрались. Я малость косая, косоглазие у меня, — видишь? — но так-то ничего, соображаю, вижу, где чего. Ребята мои за спиной чего-то шуршат, соображают. А похожи, стервенки, как два близнеца. Да, может, и есть близнецы, кто их разберет. А ночью-то они ведь меня не тронули. Еще подумала: наверно, импотенты и действительно только для игры привезли. Еще сказали: “Новичкам везет”.

— Фекла, а у тебя деньги есть? — спрашивают.

— Откуда, милые? И не Фекла я, а Нина, Нинон.

— Нинон! Ха-ха! Вот дура-то!

— Не дурей вас. Чистюли. Чего привезли-то, чего делать, чего хахакаете, не дешевая.

— Не обижайся, Феклуша (и хохочут, падлы), это мы так, но будешь Феклой, теперь так. Вон того жучка видишь? Вон, на цыгана похож. Он и есть цыган. На деньги, возьми у него два билета, скажи, чтоб ставил на Веселого, это во-он тот серый жеребец, вишь, они на старт выезжают, жокей в синем, в коляске, — вот на него, а после сразу беги вниз, в кассу, под самый звонок. Поняла?

Сделала, поставила. Как я поняла, сами они из жокеев, их выгнали, что ли, сами играют со своими, на своих, значить, ставят, но самим нельзя, так вот через меня. И цыган ихний, или кто он там.

И что ты думаешь — взяла! Веселый пришел первым. В кассе мне выигрыш дали, много — не много, а так, ничего. Деньги я им отдала, а они мне четверть заплатили: на жизнь. Скока? Сто пятьдесят кусков, это по-тогдашнему ого-го. Потом еще два раза ставила, цыган лошадь говорил, опять выигрывала... Ох, захлестнуло меня это дело! Легко же! Деньги все им отдавала, в туалете. “Когда, — говорю, — еще-то играть?” У меня ведь в сумке уж близко к “лимону”, дух спирает. Посмеиваются: “Через неделю. Ишь, рассластилась. Отсюда дуй теперь домой, ни с кем здесь ни слова, а в следующий четверг будь на этом самом месте, мы тебе помашем. Деньги имей при себе, мы больше давать не будем”.

Кой черт! Я расписание-то уже знала, в воскресенье пулей сюда, думаю: сыграю одна, уже кой-чего понимаю, да цыган подскажет, я лучше ему заплачу, без посреды. Цыгана спрашиваю: “Варлаш, подскажи коняшку, что тебе стоит, на бедность, — говорю, — мою”. Подсказал, он хороший. Сразу — хоп! сто сорок кусков, как с тарелки сгребла. Он только смеется. После думаю: а давай сама, на свой, как говорится, страх и риск. Чтоб не делиться. Раз проиграла (помню, что на Варвара и Ангару ставила), потом выиграла, а потом... все! Поехало! И в “одинарах”, и в “экспрессе”. Етитушки твои матушки! Цыган все видел, только подмаргивает.

Втянулась, дура. На следующие скоки кольцо и часы дареные, золотые, мамкины, сбросила одному за пол-лимона — и тут их просадила!

И вдруг подходят — а как раз четверг-то и был — эти мои Слава-Юра:

— Что, курва, без нас хотела богатой быть. В грязи утонешь. Ну, жить хочешь, дура?

— Хочу, — плачу я, — очень хочу, миленькие, родненькие, мне домой ехать нельзя, я совсем нищая.

— Тогда ставь на себя.

— Как это?

— Так. Теперь будешь играть всерьез, капитально. Варлам скажет лошадь. Ставь. Вот на первую ставку держи. Потом будешь свои опять, как тогда, ставить. Выигрыш отнесешь ему, он в “общак” вносит, тебе скока-то отстегнет. Ты все понимаешь ли, Фекла? А ему после скоков пойдешь давать, где он тебе укажет.

— Как... — хотела спросить “давать”, но тут же и поняла. И оно пошло, поехало. Несу жуку “капусту”, мне кусков двадцать сбросит, я их за лифчик, а как стемнело и бега эти проклятые кончились — пошла я с Варлашей в конюшню, в денник — и там на сено легла...

Следующий был Жорка-жокей. Потом конюх Андрей Андреич. Еще один конюх, помоложе, даже имя не помню. Один другого противней. А куда денесси? У них система такая. Назовут мне лошадь, ткнут в такого-то пальцем — будь добра ждать на соломе. Стала я “ипподромной” проституткой. Зато достаток пришел, на такси ездила, не иначе, а обедала-ужинала со своими, в “Бегах”. А бесчувственная стала, это ужас! Ведь все по углам, в грязи да бегом, не поцелует даже никто...

Но — зажила, о-о! Только они мне не раз напоминали:

— Смотри, Фекла, не бей стекла, без нас ни одной ставки, убьем.

Потом два месяца я туда не ездила, чего-то мне вдруг страшно стало, и я на курсы этих мотористок — за деньги, понятно, поступила. Все, думаю, на будущее честная профессия будет, все ж я набрала на скоках, пока жить можно. Мотористка-проститутка, ха-ха!

Но скоро надоело, потянуло туда, на веселую жизнь, на омаров в белом вине. А что, думаю, ежели через кого-нибудь — как они через меня, кто узнает, я тихо?.. Точно помню, что было это 18 декабря, мое день рождение. Мороз сухой, круг беговой сверкает, лошадки парят, красивые жокеи. Все кони знакомые: Озорник, Туча, Бунчук, Варвар... Аккуратно так за кассой нашла одного дедуна, азартника, уговорила его играть на мои наводки. Пополам. Сразу рискнула в “экспресс”, на первую, вторую и третью. Колокол бум! Бегут! Еще Бум! — и мы взяли! А, каково! Пришли, как в подкидного. У деда чуть не инфаркт от счастья. И я тут же смылась. Это на буднях, а в субботу я снова намылилась. Спокойно так, без азарта на Осень поставила, для начала — мужик один здоровенный согласился сыграть. Вышло. Но вот когда я с ним делилась в закутке, под трибунами, вдруг меня за плечо:

— Говорили тебе, Фекла... Теперь пеняй на себя, сука.

Мужик отскочил. Славик меня за шею держит, а Юрик зубы перстнем раздвинул и что-то сунул. Подержали. Поплыла я...

Вывели меня как будто бы пьяную и в тачку усадили. Повезли.

В Склифасовской, пока лежала после операции, узнала: отвезли они меня в Сыромятники, возле “Манометра” подняли на насыпь и положили на рельсы. Аккуратно положили: голени отрезало поездом. Сами после доставили в больницу, оставили там, не сказав кто.

— Давно это было?

— Два года назад. Вишь, на чем теперь сижу? На бега не съездишь, — усмехнулась она добродушно, обтерла щеки от слез и заголосила дальше:

— Люди добрые! Подайте, Христа ради, безногой!

Светило безжалостное солнце. Пьяную я усадил спиной к ограде, а то она перегораживала тротуар, сунул еще в шапку им рубль, почти ушел от церкви и жуткой судьбы безногой, но тощий дедушка пел так здорово, что и ему я дал последнее, что у меня было, попросив:

— Давай, дед, “Вернись в Сорренто”, а то сил нет...