Илларион Стальский «Молодость»

Сцены

Секретное совещание

Квартира Шпака. Просто, опрятно. Кровать, стол, три табурета. На стене висят костюм «юнгштурм», маленькое зеркальце и плакаты: «На пол не плевать», «В здоровом теле — здоровый дух», «Табак яд — не кури, гад».

Шпак в трусах и майке перед открытым окном занимается физкультурными упражнениями, поминутно заглядывая в книгу.

Шпак (контролируя движения) — Раз, два, три, четыре. Раз, два, три, четыре… Раз, два, три… Нет, не так. Раз, два, три четыре… Раз…

Феня (слегка пьяная, заглядывает в дверь комнаты с папироской в зубах) — Сенечка, я к вам. Можно?

Шпак — Нет. Я занят.

Феня — Никого нету. Мне сдается, что можно. (входит).

Шпак — Вы опять? Что вам от меня нужно?

Феня — Сусед, что вы? Ай-я-яй! Такой молодой и такой сурьезный!

Шпак — Феня, я вам сказал, — оставьте меня в покое.

Феня — Э-э, голубчик мой, покой и на кладбище надоест. (Напевает). «Наша жизнь коротка, как мгновенье, ах, ловите минуты любви».

Шпак (повышая голос) — Я вам говорю, Феня… Идите лучше к себе.

Феня — Как вам не стыдно. Сенечка! А еще комсомолец!. Может, я пришла физкультуре подучиться, а вы гоните. Эх, вы…

Шпак — Я не гоню, а так говорю. Только нехорошо, вы всегда выпивши…

Феня — Что? Золотце мое! Ах ты, мальчик мой рожненький! И что же он выдумал! Да это я от зубов рот полоскаю.

Шпак — Знаю я эти зубы… (Упражняется). Раз, два, три, четыре…

Феня (садится, грустно) — Эх, судьба, судьба… И никто на меня внимания не обращает. И за что я в таких юных годах вдовушкой осталась! Как гляну на мужское тело, так меня в жар кидает, так своего покойника и споминаю. Он тоже очень красивый был. Шевелюра волос кучерявая. Румянец здоровенный во всю щеку. Ноги — во! (Показывает длину ступни). Как станет, аж земля двихтит. Красавец был… Как вспомню… Теперь одна… (Прикладывает к глазам платок).

Шпак (упражняясь) — Раз, два, три… Не плачьте… Раз, два… Охота вам… Берегите здоровье… Раз, два, три… Да бросьте!

Феня — А какая, скажите, пожалуйста, пользительность от этой физкультуры?

Шпак — Тело укрепляется. Человек становится свежим, бодрым, здоровым. Мускулы крепнут.

Феня (оживляясь) — Сенечка, а у вас мускула крепкие? (Идет к Шпаку).

Шпак — Так себе…

Феня (пробует мускулы Шпака, потом уже спрашивает). — Можно попробовать? Ого-го-го! Как железо. Сам такой деликатненький, а мускулы — на-ять.

Шпак — Что значит деликатненький? Бузу городите.

Феня — При чем тут буза? (Подносит Шпаку свою руку). Сенечка, а у меня?

Шпак (смотрит) — Да… ничего…

Феня — Нет, вы попробуйте, пальцами возьмите, — как крепко?

Шпак (нерешительно берет руку) — Ничего… только развивать надо — слабые.

Феня (давая другую руку) — А эта? Тоже слабая?

Шпак (пробует) — Конечно. Как одна, так и другая.

Феня — Вот как! Ну, да ничего, нам, женщинам, лишь бы полная да мягкая была. Это и мужчины любят. Сенечка, вы любите?

Шпак (с решительностью) — Феня, я прошу, бросьте разную ерунду и вообще… Прошу, чтоб вы ко мне… чтобы вы вышли отсюда.

Феня — Он сердится, деточка, он сердится — глазки горят, бровки хмурятся!

Шпак — Да что эта за чертовщина! Я, кажется, сказал…

Феня (тихо, угрожающе) — Тише, тише! Ты не кричи, не кричи. Кто здесь домохозяйка является?

Шпак — Что значит не кричи? Я деньги плачу.

Феня — Не дери горла — понял? (Бросается к Шпаку и сжимает его в об’ятиях). Сенечка, милый, от нервов я… прижми, прижми меня! Три месяца гибну за тобой, а ты гонишь. Такой хорошенький, такой славненький…

Шпак (сопротивляясь) — Феня, что с вами? Пустите, пустите! С ума сошли? Пустите, говорю…

Феня — Не пустю, милый, не пустю! Ты мои, никому не отдам. Целовать хочу. (Шпак вырвался. Феня бросается за ним). Нет, не уйдешь! Не уйдешь! Милый… Мой… Мой… И целуй! (Шпак с силой отталкивает Феню, она падает на кровать).

Феня — А, ты так? Сенька, иди, иди сюда гадина! Слышишь, а то кричать буду! (Растрепывает волосы. Тихо). Караул! (Громче). Спасите… Изнаси…

Шпак (выхватывает наган и целится в Феню) — Тихо! Ни звука! (Феня омертвела). Одевайся! Одевайся, говорю (Феня, озираясь, одевается). Поправь волосы! (Феня исполняет). Иди! Я к тебе как к человеку, а ты… свиньей. Пакостить будешь — убью, из-за угла убью. Поняла? (Феня, пугливо озираясь, уходит).

Шпак — Какая гадость! (Устало опускает руки. Потом, сунув револьвер в стол, начинает приводить в порядок постель).

Пауза. Входят Жданько и Липшиц.

Липшиц — Ты все спишь? Разве теперь можно спать?

Шпак — Здорово, ребята. Чего так поздно?

Жданько (указывает на Липшица) — Да все Липшиц — успеем да успеем? Шпак, а ты чего такой бледный? Заболел?

Шпак — Бледный? Я?

Жданько — Да не я-ж.

Шпак — Тут у меня целая буза была…

Жданько и Липшиц (вместе). Что, что такое?

Шпак — Да так! Наступление обывательское. Неприятность.

Входят Кузя и Санька.

Жданько — Вот-то! То никого, то все. Как мешок развязался. Санька, ты чего за мной на радио итти не зашел.

Санька (показывая на Кузю). Да вот высокое начальство приказало протокол переписать.

Жданько — Не так высокое, как длинное.

Кузя (Жданько) — Оратор, я вас лишаю слова. Здорово, Шпак! У тебя, брат, чистота — залог здоровья (Увидев плакат на стене, читает). «На пол не плевать». Небось, это только для посетителей?

Шпак — И для себя. Сам приучаюсь.

Кузя — Ты иначе напиши — действует лучше.

Шпак — Как?

Кузя — «Плюя на дол, плюешь в лицо своему товарищу».

Санька — Ты, Кузя, случаем, фельдшерские курсы открывать не думаешь?

Кузя — Ну, что, ребята, начнем? (Для Жданько и Шпака нет скамьи).

Жданько (Липшицу) — Подвинься! (Садится. Кузе) — Секретарь, заводи пластинку.

Кузя — Товарищи, наше, так сказать, заседание группы комсомольцев считаю открытым. На повестке дня один вопрос: борьба комсомола за успешный ход соцсоревнования в токарно-заключном цехе. Изменения, добавления имеются?

Жданько — Нету. Крути дальше.

Кузя — Слово товарищу Шпаку.

Жданько — Главбузотера — на скамейку! Не видно.

Липшиц — Жданько, засохни, не мешай.

Сенька — Интересно, что скажет инициатор?

Шпак (волнуясь) — Сейчас…

Жданько — Шпак, чего ты? Выпей воды. Тю на тебя, погляди — волнуется!

Шпак — Товарищи, прежде чем собрать это собрание — я много думал.

Жданько — Ишаки тоже думают.

Кузя — Жданько?

Жданько — Я так, для смеху.

Кузя — И для демонстрации своего ума.

Жданько — Не кусай! Не кусай!

Кузя — Ты когда-нибудь будешь сидеть спокойно?

Жданько — Я в доме беспризорных насиделся. Спасибо.

Шпак — Так вот — думал, а потом советовался с секретарем. (Кузя утвердительно кивает).

Санька — Шпак, конкретно.

Шпак — В нашем цехе бывает масса простоев. Я докапывался — почему? И понял, что это от прогулов является.

Липшиц — Как это от прогулов?

Шпак — А так, товарищи, шлифовальный отдел только каленые инструменты обрабатывает. А между тем, как раз в закалочной и задерживают. Самый лучший калильщик…

Липшиц (прерывая) — Речкин?

Шпак — Ага, он! Самый лучший почти каждую неделю пьянствует.

Жданько — Выгнать!

Кузя — Ты слушай.

Шпак — Это не спасение. Все пробовали. Ничего не помотает. Выгони — в цехе дело застопорится.

Жданько — Тю… Из-за одного?

Шпак — Что ты тюкаешь? В том-то и дело, что и один много значит. Другого калильщика уже полгода ищут, и все нету.

Липшиц — На бирже нет?

Шпак — Кто-б тогда голову морочил? Нету! Даже окружной город запрашивали. Ты шутишь, сейчас строительство какое! Люди нарасхват, а насчет квалифицированных, так и говорить нечего.

Санька — А убеждать Речкина пробовали? Ну говорить и тому подобное?

Шпак — Что-ж, слушает. Краснеет даже, соглашается, а потом опять по банке.

Жданько — От така кака!

Кузя — Товарищи, сейчас перед нами очень острый и очень глубокий вопрос. С одной стороны погибает, разрушается человек, молодой, способный, товарищ Речкин; с другой стороны — мы видим, какой конкретный вред приходится от этого переносить социалистическому строительству и соцсоревнованию. Мы, как комсомол, не должны отдать врагу ни одного нужного, полезного человека.

Санька — Ты, Кузя, говорить навострился. Хоть запутанно и длинновато, а ничего. Насчет Речкина — да. Картина, хоть похоронный марш играй.

Липшиц (прося слова) — Разреши мне? (Кузя утвердительно кивает). Товарищи, секретарь перед нами поставил большой политический узел, и мы, как передовой авангард пролетарского молодняка, обязаны этот трудный узел развязать. Недаром говорится — молодыми зубами разгрызайте, распутывайте туго завязанные узлы науки и жизни. (Приоткрывается дверь, и выглядывает Феня).

Кузя (Фене) — Вам что, гражданка?

Феня — Я извиняюсь, молодые люди! Я, как квартирная домохозяйка, хочу предложить вам чаю не желаете?

Кузя — Спасибо, гражданка, но мы чаю не хотим, не надо.

Феня (Увидев Жданько, входит) — Здравствуйте, товарищ Калачников! Разве не узнали? (Все удивленно оглядываются — кто среди них «Калачников»? Жданько смущенно отвернулся). Что это вы и здрасте отдать не хотите!

Кузя (строго посмотрев на Жданько) — Гражданка, мы все вас очень просим, будьте добры, у нас заседание…

Феня — Какие вы, молодые люди, невежливые к дамам. Можем и уйтить, что-ж из этого. (Уходит, напевая «Дорогой длинною»).

Кузя (Жданько) — Хорошо, нечего сказать, «товарищ Калачников»! (Жданько вскакивает, намереваясь уйти. Кузя останавливает его). Куда? Товарищ Жданько, призываю к дисциплине. Стой! Прошу не срывать. Садись. (Жданько мнется). Товарищ Жданько, ты думаешь, что ты делаешь? (Жданько садится). Заседание продолжается. Товарищ Липшиц!

Липшиц — Да, товарищи, мы на Речкина должны повлиять… но у меня, признаться, нет предложений, — дело трудное.

Шпак — Разрешите мне, товарищи. Я уже об это… говорил с Кузей. Он сначала возражал…

Кузя — По существу давай…

Шпак — Дело такое, товарищи, что я и сам долго сомневался, да и вообще того…

Санька — Ну что? Говори.

Шпак — Речкин, товарищи, от любви пьянствует. (Жданько, Липшиц привскакивают).

Липшиц — Как, как? от любви?

Жданько — От любви? Ой, дайте горячего леду! Не чуди, Шпак, брось.

Шпак — Честное слово, товарищи! Я сам себе не верил. Специально и с ним говорил и наблюдал.

Жданько — Чепуха. Никаких любвей нету на свете.

Липшиц — Товарищи, я ничего не понимаю: Речкин, водка, любовь… Что-то мещанством отдает. Не тратим ли мы зря времени?

Кузя — Тут дело глубже. Речкин отчаянно влюблен в одну девушку. Она же на него — ноль внимания. Из-за этого он не имеет покоя и, будем говорить, с горя пьет, что отражается на нашем производстве.

Жданько — Так значит, по-вашему выходит, что если Речкин умрет, так и завод и соревнование лопнут?

Кузя — До такой дурости мы еще не дошли. Даже если и мы все оторвемся, и то завод будет работать. Главная сила — коллектив, этого мы не забываем. Но тут у нас вопрос другой: правильно ли мы поступим, если обработаем Речкина так, как вам предложит Шпак? У меня, товарищи, на этот счет определенные опасения, что за это нас могут покрыть. Но, дорогие товарищи, тут нужно глубоко вдуматься и понять, что мы столкнулись с фактом, который требует мероприятий, выходящих за пределы известных норм. Может, мы на сегодня ошибаемся, может быть, мы близоруко подходим к факту и не умеем найти другого выхода, но пусть товарищи поверят искренности нашего желания…

Жданько — Ладно, верим.

Кузя — Нашего желания — всю нашу инициативу, всю нашу жизнь во всех ее проявлениях отдать делу пролетариата. Мы хотим все до мельчайшей мелочи заставить служить делу социалистической стройки.

Жданько — Ох, и как же я не люблю этих газетных слов! А кроме этого, по-моему, нам не стоит вмешиваться в эту историю. Я кулаки Речкина добре знаю.

Шпак — Товарищи, беру всю ответственность на себя. Я придумал способ, как мы эту самую любовь в упряжку возьмем. Сначала я уговорю Речкина, а может сам помогу ему написать Мане большое, хорошее письмо, а она — девка своя, наша. А потом сделаем вот что…

Кузя — Подожди, Шпак, закрой лучше дверь. Проведем закрытым порядком, чтобы посторонний кто не услышал. (Шпак подходит к двери).

Санька — Правильно! дело секретное.

Липшиц — Скорей там… интересно.

Жданько (Шпаку) — Да закройте же, а то любопытных много, подслушать могут. Закрывай! (Берутся за концы занавеса и задергивают ею).

Занавес.

Лирический обрыв

У обрыва. Вдали виден город. Справа и слева кустарники. Заходит солнце, потом поднимается луна.

Появляется Феня в легком светлом платье с букетом полевых цветов в руках.

Феня (мечтательно) — Вот и вечер, вот и ночь скоро, а я все одна и одна. (Подходит к обрыву и смотрит вниз). Какой глубокий обрыв! Кинуться туды и погибло мое юное тело. (Отходит назад). Нет, нет! Страшно. Ф-ух, аж кружение головы! (Садится). А тянет прыгнуть, руки расставить, вроде как крылья, и лететь, лететь, как раненая птица. Бедная птица, бедная птичечка! (Всхлипывает). Никто не приласкает, не приголубят. Все стали грубыми, над нежными чувствами смеются, а я так хочу любви, так хочу ласки. (Возбуждаясь). Вот возьму и брошусь, возьму и умру, пускай подумают — отчего умерла и нежная женщина? Нежная, как этот цветочек. (Подносит цветок к носу, нюхает его и с отвращением бросает прочь). Фи, чорт-те чем воняет! (Берет другой цветок и нюхает). Этот тоже. (Бросает). При советской власти и цветов порядочных не растет. (Швыряет букет в обрыв). Ну и жизня! На каждом тебе шагу настроение испортют. Вот так и иди, помечтай. (Прислушивается). Кто-то идет. Он! Ну, ей-богу, он! И до чего-ж я его, подлеца, люблю! Кто-ж это с ним! Манька, накажи господь, Манька! Теперь понимаю, в чем дело. (Суетится). Куда бы спрятаться? Ах тыж, подлец, подлец! Женщина у него под боком, с чувствами к нему, а он чорт-те с кем воловодится. (Прячется в кусты справа).

Появляются Шпак и Маня с книгой.

Маня (Шпаку) — Вот и пришли.

Шпак — Здесь хорошо! Природа и все прочее на все сто.

Маня — Хорошо-то хорошо, да когда-б плохо не вышло!

Шпак — То-есть как так?

Маня — Да вообще сам понимаешь.

Шпак — Будь спокойна, маху не дам.

Маня — Я на шесть часов назначила.

Шпак (Смотрит на часы) — Сейчас только четверть. Видать, скоро примчится.

Маня — Слушай, Сеня, а не слишком ли мы рискованную штуку затеяли? Мне и любопытно, и интерес берет, и немного боязно.

Шпак — Брось, чего там. Всей братией мы и слона укрутим. Маня, зато какая красота будет! Ты только пойми!

Маня — Удастся ли?

Шпак — А ты постарайся — и удастся. Сейчас главная работа твоя. Нам только бы толчок дать, а потом мы все за него возьмемся.

Маня — Трудно, понимаешь. Тут артисткой надо быть.

Шпак — Положим, этого качества у тебя хватит, не задавайся.

Маня — А что если он пьяным придет!

Шпак — Пьяным… Ну, тогда того, придется отложить. Но нет, этого не будет, я с ним говорил. С тех пор, как я помогал ему письмо тебе писать, он мне все свои тайны открывает.

Маня — Сеня, а не ошибаешься ты насчет его любви? Мне, по правде говоря, это как-то не верится. Неужели человек до такой степени может одуреть, чтобы от любви окончательно с ума сходить?

Шпак — Я сам так думал. Да, оказывается, бывает. По научным данным, тут какие-то природные законы вмешаны. Как придет пора, хоть «алла» кричи. Сил накапливается — не провернешь, вот тут-то и смотри в оба, сумей должное направление дать, а как дал — тогда только держись.

Маня — Я тоже что-то читала об этом. (Смотрит с обрыва вниз). Тише, идет! (Шпак подходит ближе).

Шпак — Идет? Где?

Маня — А вон через мостик переходит. Видишь?

Шпак — Ага, значит, он сюда с этой стороны поднимается. Ну, Маня, не подкачай. Выполни нашу просьбу и свое обещание.

Маня (смеясь) — Хорошо, товарищ, постараюсь.

Шпак — Да хорошенько его, со всеми фокусами, чтоб забрало сильнее.

Маня — А ну тебя, ладно уж, иди. Да недалеко (Провожает Шпака).

Феня (приподнимаясь из-за куста) — Побей бог, ни черта не понимаю!

Маня возвращается. Феня прячется. Маня вынимает зеркальце, поправляет волосы потом раскрывает книгу и углубляется в чтение. Пауза. Появляется запыхавшийся Речкин.

Речкин — Здравствуйте, Маня…

Маня — Добрый день, товарищ Речкин.

Речкин (разочарованно) — Что вы, Маня, все Речкин да Речкин? Будто у меня и имени нет!

Маня — Разве это не все равно?

Речкин (смущаясь) — Нет, конечно. По имени приятней.

Маня — Как вижу, вы здорово любите в тонкостях разбираться.

Речкин — Я очень развито чувствую. Особенно, если вы говорите.

Маня — Что же вы стоите? Садитесь.

Речкин — Ничего… я так… спасибо… (Оглянувшись) — Маня, я извиняюсь… Ну, как… вам… Я очень извиняюсь…

Маня (поднимая голову от книги) — За что?

Речкин — Да знаете… тогда, насчет… выпивши был…

Маня — Ах, вон что! Оставим это. Садитесь. (Погружается в книгу). (Пауза).

Речкин (опускается на колени, мнет фуражку в руках) — Маня!

Маня — Что вы?

Речкин — Смеркается, хочу сказать, а вы литературу читаете. Можно зрение глаз попортить.

Маня (смотрит вокруг) — Да, верно. Солнце почти село. Но, представьте, интересная — оторваться трудно.

Речкин — Да, бывает…

Маня — А вы любите читать?

Речкин — Очень даже. Особенно, если книга с большим юморизмом написана или еще про любовь…

Маня — Про любовь… А это о другом: о девятьсот пятом.

Речкин — Когда казаки нагайками народ ублаготворяли? Знаю! Тогда, помню, и отца из ресторана выгнали.

Маня — Как из ресторана? Напился?

Речкин — Нет, не напился, трезвого.

Маня — Так как же?

Речкин — Очень даже просто. Он (смущаясь), как это… ну… официантом служил. Долго служил, а потом случай вышел.

Маня — Какой случай? Интересно!

Речкин — Приехал какой-то барин гулять. Конечно, нажрался, как следует, и пива попросил. Отец принес, откупорил, в стакан налил, а тут, как оно вышло — не знаю, то ли в бутылке была, то ли в стакан с лету упала муха. Вскипел барин да стаканом в отца, — так сразу губа выше носа и стала. Не вытерпел отец, зашатался да барину кровавую слюну прямо в морду плюнул и упал…

Маня — Упал?

Речкин — Да… Нервы подействовали. Очень чувствительный был. Бывало, как свободный день, так мы с ним в поле — щеглов, чижиков, дубоносят ловить. Целыми днями пропадали. Как, скажем, завидит — косяк летит, загорится весь, затремтит, а поймаем — снова выпустит.

Маня — Поймает и выпустит?

Речкин — Да, жалко, говорит. Пускай, говорит, свободой солнцем радуются.

Маня — А сейчас где он?

Речкин (грустно) — Далеко… Не вернется уже… и мать тоже.

Где-то вдали красиво, с возрастающей бодростью, заиграла гармоника. Маня и Гечкин слушают. Пауза.

Маня — Хорошо играет…

Речкин — Приятно…

Маня — Ваня, вы любите музыку?

Речкин (оживляясь) — Очень! Бодрость от нее является. Жить хочется, да только…

Маня — Что?

Речкин — Да так… ничего… (Пауза. Маня вопросительно поднимает голову) — Маня…

Маня — Ваня, что вы?

Речкин — Да так… (Пауза).

Маня (поднимаясь) — Ну, мне пора. Поздно уже.

Речкин (в отчаянии) — Нет, нет, Манечка, что вы. Рано еще…

Маня — Хорошее рано! Уже луна всходит.

Речкин — Не уходите! Нет! Не уходите, Манечка, милая! Я прошу, не уходите.

Маня — Ладно, но только немного. (Садится).

Феня (поднимается) — Вот сатана! Ох и крутит! (Прячется).

Речкин (набравшись храбрости) — Маня… Я, так сказать… Ну, того… Вы мое письмо получили?

Маня — Я же вам ответила. Значит, получила.

Речкин — Маня, я хочу спросить, как же насчет чувства?

Маня — Какого чувства?

Речкин — Ну, какого… ко мне… и вообще… Я же всю душу в письме выписал. Неужели вы не увидели? Манечка, я бы сказал, да не могу, не умею, не приводилось. Вот как сказать, так я не того…

Маня — Квалификации нет. (Смеется).

Речкин — Смеетесь. Не надо смеяться! Мне больно, а вы смеетесь. Вот шел сюда, думал — раз, раз и выскажусь, а пришел… (Гармоника умолкает).

Маня — Я не понимаю, Ваня, чего вы волнуетесь.

Речкин — Да как же не волноваться! Вы вот уходить собираетесь, а я, как дурак, стою и заикаюсь. Вот внутри кричит — скажи, скажи, а как наружу — язык путается. Робею и не могу.

Маня — Вы и на заводе так работаете, путаетесь?

Речкин — На заводе? Нет, что вы! Там я хозяин — куда хочу, туда и поверну. Скажем, печь калильная гудит, пламя, как молния, — берегись, а мне только приятно. Даже радостно. Захочу — тише станет, захочу — так загудит, аж воздух в здании заколотится, форсунки в лихорадку, — держись, Ваня, не моргай!

Маня — Вот это я люблю! Люблю, когда сильно, крепко…

Речкин — И я, и я, люблю сильно, крепко…

Маня — Кого? Завод?

Речкин — Завод и тебя! Маня, не смотри, не смотри так! (Маня, нахмурившись, приподнимается. Речкин хватает ее за руки).

Речкин — Нет, не уходи, не уходи, я не пущу…

Маня (строго) — Что-о? Руки, руки пустите, товарищ Речкин! (Речкин пускает руки).

Речкин — Маня, не сердитесь, не надо! От всей души я… Маня!

Маня — Думаете, как я здесь одна, так можно…

Речкин — Нет… Нет…

Маня — Уйду лучше. Прощайте.

Речкин — Уйдешь — вниз брошусь! (Бросается к обрыву).

(Из-за куста приподнимается испуганная Феня).

Феня — Ой, убьется, накажи господь — убьется!

Маня — Ваня! (Речкин оборачивается. Феня прячется) — Ваня, уйдите оттуда! (Речкин медленно отходит). Нельзя же так… с ума сходить… Сядьте (Речкин продолжает стоять). Сядьте, успокойтесь.

Речкин — А вы не уйдете?

Маня (смеясь) — Нет! Садитесь. (Речкин садится, вытирает вспотевший лоб. Пауза).

Маня — Ваня, вот вы говорили, что любите меня…

Речкин (прерывая). — Маня!

Маня — Постойте! Говорили… в общем многое… Но почему вы не подумали…

Речкин — Чего?

Маня — Самой простой вещи: неужели может кому-нибудь понравиться человек, о котором говорят, что он дебошир, прогульщик, пьяница?

Речкин — Не подумал, верно. (Оживляясь). Но, честное слово, я возьму себя в руки, я не буду таким, только не отталкивайте.

Маня — Я не отталкиваю. (Берет руку Речкина и гладит).

Речкин — Манечка, дорогая! Я думаю… давно храню… мечту.

Маня — Мечту? Какую?

Речкин — Самую лучшую, самую дорогую… (Пауза. Маня смотрит на Речкина).

Речкин — Манечка, милая, выйди за меня замуж! (Маня задумывается. Пауза).

Маня (после паузы, грустно) — Нет, Ваня, не могу.

Речкин — Почему же? Дорогая, Маня, почему? Скажи?

Маня — Плохой, нехороший ты…

Речкин — Маня, да ведь я…

Маня (решительно) — Ваня, хочешь знать правду?

Речкин — Говори.

Маня — Ты нравишься мне, но я хочу иметь такого мужа, за которого не придется краснеть. Я хочу, чтобы мой муж был образцовым, передовым работником, товарищем, другом. Вот какого я хочу мужа. Я хочу гордиться своим мужем, я хочу, чтобы его все уважали, любили, а ты…

Речкин (горячо) — Я буду таким! Буду, Маня, понимаешь, буду!

Маня — Ты будешь?

Речкин — Буду, чтобы я лопнул, буду! Из кожи вылезу, а буду…

Маня (прервав) — И пьянствовать и прогуливать?

Речкин — Да нет. Поверь же, нет! С этого дня — ни капли, никогда. А работать — из завода не выгонишь.

Маня — Все это слова.

Речкин — Нет. Не слова. Маня, клянусь, чем клянусь! Ты не узнаешь меня. Я буду самым лучшим мужем, Манечка. Ну, согласна?

Маня (после раздумья) — Нет, — боюсь.

Речкин — Чего, чего боишься? Не веришь? Да?

Маня — Да.

Речкин — Ну, что, ну, что мне сделать, чтобы поверила! Поверь, Маня, хочешь вот сейчас палец откушу, с обрыва брошусь…

Маня — Ваня, знаешь, что?

Речкин — Что, что?

Маня — Я выйду за тебя.

Речкин — Ой, да ну?

Маня — Выйду.

Речкин (радостно бросает фуражку на землю) — Тогда мы завтра же…

Маня — Нет, обожди, еще не все…

Речкин — А что?

Маня — Я тебе поставлю условие.

Речкин — Какое?

Маня — Я с тобой зарегистрируюсь в первый день, когда наш завод перейдет на семь часов.

Речкин (удивленно) — Как на семь часов? А причем тут я, ты, завод?

Маня (ласково) — Глупенький мой, ведь я же говорила! Ты знаешь, какого мнения о тебе завод?

Речкин — Ну, знаю, плохого…

Маня — Вот видишь, а я хочу не такого мужа иметь. Покажи себя, хорошо покажи.

Речкин — Маня, но ведь это так долго… Ты пойми, ведь это…

Маня — Это мое твердое слово. Как хочешь. Понимаешь? Исправишься — я выйду за тебя.

Речкин — Маня, ладно! Хорошо. Будь я проклят, добьюсь.

Маня (лукаво) — Ванечка, чем лучше будешь работать, тем короче, тем короче, кандидатский стаж.

Речкин — Золото мое, все сделаю, все! У меня давно мысль шевельнулась — закалку раз в пять увеличить. Только заняться надо.

Маня — Вот видишь! (Осмотревшись). Поздно уже, Ваня. Иди.

Речкин — Я? А ты?

Маня — Я… я останусь.

Речкин — Чего? Одна?

Маня — Я так взволнована, все это так неожиданно… Я останусь, успокоюсь, помечтаю. Я иногда люблю побыть одна. Сейчас хорошо, — луна, светло.

Речкин — Я… я тоже не хочу уходить.

Маня — Нет, нет, Ванечка, иди, иди, дорогой, я прошу (Речкин мнется). Иди, иди, милый, иди. (Маня ласково подталкивает Речкина).

Речкин (хочет поцеловать Маню, смущенно) — Маня, Манечка!

Маня — Что, Ваня?

Речкин (берет Маню за руку) — Да… Ну…

Маня — Ну, что?

Речкин — Вот что!.. (Бросается к Мане и целует ее). (Феня выглядывает из-за куста и вздыхает).

Маня (вырвавшись) — Ты… сумасшедший.

Речкин — Маня!

Маня — Нет! Нет! Иди, иди.

Речкин — Трудно, не могу…

Маня — Иди, иди!

Речкин — Ну, прощай. Всего, всего хорошего!

Маня — Всего, Ванечка! (Речкин уходит и снова возвращается).

Маня — Опять?

Речкин — Фуражку забыл. (Подбирает фуражку и медлит).

Маня (капризно) — Ваня, но я же просила!

Речкин — Иду. Я иду. (Радостно вскрикивает) — Эх! (Уходит).

Маня подходит к обрыву и смотрит вниз, потом машет рукой. Издали голос Речкина: «Маня-я!».

Маня — Что, Ваня-а! (Машет рукой, потом отходит).

Шпак (крадучись) — Ушел?

Маня — Ушел.

Шпак (выпрямившись, жмет Мане руку) — Удачно, сверх ожидания удачно! От имени всех наших ребят — спасибо! (Маня, сжимая руку Шпака, улыбается). Теперь его у Бугая вырвать да на другую квартиру перевести…

Маня — Да, это верно. Бугай ничему хорошему не научит.

Шпак (смеясь) — А парень ничего! Надимистый будет, его только растормошить хорошенько.

Маня — Сначала ничего был, а потом так руки сжал, что я даже испугалась… немного.

Шпак — Пугаться нечего. Охрана надежная.

Маня — Ты? Я бы этого не сказала. Он здоровый, как чорт. Я как-то об этом раньше и не подумала.

Шпак — А я говорю — надежная.

Маня — Да что там, брось!

Шпак — Вот чудачка! Ну, скажи, ну, примерно: «Ах, что вы делаете! Пустите!».

Маня — Так что?

Шпак — Скажи, да погромче.

Маня (смеясь, вскрикивает) — Ах, что вы делаете! Пустите!

Из-за кустов поднимаются: Санька, Кузя, Жданько и Липшиц.

Маня (увидав их) — Ах, вы черти! Фу, мне аж стыдно, вы все видели! (Шпаку) — Чего ты мне раньше не сказал? (Идет к комсомольцам).

Шпак — Зачем? Так лучше, свободней. Больше творческого размаху.

Жданько — Ох, и молодец же ты, Маня! Я чуть со смеху не подох.

Санька (Жданько) — Какого чорта? Ты как грудной младенец, не понимаешь, что ли?

Липшиц — Пошли, ребята, на лодке кататься!

Голоса: «Пошли!» «Двинули!» «Давай, сюда спустимся». Уходят, поют. Песня удаляется. Из-за кустов, хромая, выходит Феня.

Феня — Ох, ох, пересидела! Ступнуть не могу — нога, как деревянная! (Останавливается и смотрит вслед ушедшим). — Видали, а? облапошили как! И все он, тихоня эта, Шпак верховодит. Ну, погоди, сваха чортова, я тебе эту лавочку поломаю! Я тебе покажу, как нежную женщину в нервы бросать (идет, хромая), я тебе покажу… сатана, идол проклятый…

Занавес.

Стрелка переведена

Комната Речкина в доме Репетуна. Окно, две двери, стол, стулья, кровать. Близится вечер.

Речкин, наклонясь над столом, чертит. Репетун в рубашке и со спущенными оплечьями подтяжек, заложив назад руки, ходит по комнате.

Репетун (усмехнувшись) — Ты говоришь, почему веселый я! От природы, дорогой. И мой отец такой был. Шутить любил — хлебом не корми. Один раз — и где он ее достал — шубу купил на паровозе ездить. Да не простую, а на собачьем меху. Воняла, страсть. А тут как раз рождество подходило. Поп по домам с молитвой ходил, и отец к нему, спьяну, пришился. Предупреждающим. И что ты, Ваня, думаешь, — собаки за ним стаями. Брешут, под ноги кидаются, за шубу хватают, прямо караул. Поп терпел, терпел и не выдержал: «Тарас Никифорович, да что это, говорит, за нами как собачья свадьба бегает, итти нет возможности. Гони ты их каменьями». Отец отвечает: «Как, батюшка, можно! А может они благословения добиваются, кто-же их разберет? Ведь, акромя гавканья, животная абсолютно бессловесная».

Речкин (смеется) — Вот это так заправил!

Голос жены Репетуна за дверью: «Алеша! Алексей Тарасыч! Так я пошла. Самовар наготовлен, только поджечь^».

Репетун — Очаровательно! А ты надолго? (Голос жены: «Как собрание — часов в одиннадцать»). Ну, валяй!

Речкин — И жена на собрание?

Репетун — А как же, и она человек, хоть и домашняя хозяйка. (Подходит к окну, раскрывает его и выглядывает, потом кланяется). Здравствуй, здравствуй, красавица! Издалека? Ага, молодцом! (Кивает на Речкина). А мой новый квартирант дома занимается. Чем? Черчением чертежей.

Речкин (бросается к окну) — Кто там, кто?

Репетун (кивая головой) — Да, да, всего! До свиданья, бонжур! (Речкину): Замечательная девица! Щеки, как излом красной меди.

Речкин — А кто там, Алексей Тарасыч?

Репетун — Маня, фабзавучница наша, Дернова.

Речкин (смущаясь и краснея) — А-а…

Репетун (лукаво) — Чего это тебя в краску ударило?

Речкин — Что вы? Ничего подобного!

Репетун (хлопая Речкина по плечу) — Ничего подробного и не знаю, а вижу, Ванюша, что сердечко текает. Соловей, соловей, пташечка — канареечка тех-те-ре-рех…

Речкин — Алексей Тарасович, вы, честное слово…

Репетун — Ничего, Ваня, одобряю. Да и она, стрекоза, что-то мимо нашего дома зачастила.

Речкин — Неужели правда?

Репетун — Самая настоящая, московская, подписная цена рубиль в месяц.

Речкин (радостно) — Вы же и шутливый старичок, Алексей Тарасович!.

Репетун — Ишь ты! Ну, ладно. Черти, все до основания черти. Жеребенок! (Уходит).

Речкин бросается к окну, но никого не видит. Разочарованно отходит, почесывая затылок, потом, вновь оживляясь, становится коленями на стул, склоняется над чертежом.

Речкин (рассуждая вслух) — Если мы подведем сюда-так… форсунки оставим с этой стороны. Получится… получится, ага… Свинцовые ванны станут в ряд. Пламя из-за перевала поднимется и окутает ванны. Выходит, выходит, красота! (Зовет): Алексей Тарасович, старичок! (Входит пьяный Бугай).

Бугай — Кто старый чорт, я тебя спрашиваю, кто старый чорт?

Речкин — Что вам здесь надо?

Бугай — Я тебя, молокосос, спрашиваю, кто старый чорт? Я или не я?

Речкин — Василий Антипович, вам здесь никто не давал права кричать.

Бугай — Замолчи, задрипанна. Цыть!

Речкин — Что значит «цыть»? Убирайтесь отсюда!

Бугай — Не петушись, хлопче. А то положу на ладоню и, как муху, хлоп! Отойди в сторону, не засти. Я с тобой еще поговорю… Поговорю. Ванька, водки хочешь — дам. Хоть ты и подлюка, а дам. Пей! (Ставит водку на стол).

Речкин — Я вам категорически: забирайте водку и уходите отсюда.

Бугай — Раньше так можно, вместе пили, а теперь нос дерешь!

Речкин — Я вам говорю, забирайте и уходите.

Бугай — Га? (Смеясь, разыгрывает Речкина. Садится). Шо такое? Не чую, шось биля уха, как комар, дз-з-з-з, а слов не разберу — дз-з-з-з, дз-з-з-з…

Речкин — Вы мешаете работать. Да что это за чорт!

Бугай — А-а, работать мешаю? А, может, ты, гадюка, мене жить мешаешь. (Подходит к Речкину. Угрожающе): Ты, загни-беда, чего в закалочный людей баламутишь? В гроб загоняешь, да? (Появляется Репетун и молча останавливается у двери). Из-за тебя люди потом умываются. (Подходит вплотную к Речкину). А ты мене за что в газете оскорбил? За что оскорбил? Мать твою… стонадцать чертов… Кто лодырь, я тебя спрашиваю? (Хватает Речкина левой рукой за грудь). Кто лодырь? а? (Размахивается). Я тебя, паршивого ударника, так ударю, — юшкой умоешься…

Репетун — А ну, ну! Не намеряйся. Чего глотку раззявил?

Бугай (ехидно) — А-а-а, и ты тут! Здравствуйте, кащей бессмертный, как здоровье вашей чахотки? Гнием помаленьку? Я уже для вашей милости ладану и лопату приготовил.

Репетун (дрожа и бледнея) — Дурак!

Бугай (бросаясь к Репетуну) — Кто дурак? Да я тебе все кости потрощу.

Речкин — Замолчи! Больного человека… скотина…

Хватает Бугая за шиворот и выбрасывает на улицу. Репетуя закашливается и, грустно опустив голову, садится. Пауза. Касаясь рукой ударенной щеки, входит Речкин, становится у двери и украдкой сплевывает кровь. Напряженная пауза. Потом Речкин бросается с рыданием в голосе к Репетуну.

Речкин — Алексей Тарасович, сил моих нет, не могу я! Вы видите, что делается… На каждом шагу… Жизни мне не дает… Не могу… Запью, ей-богу, запью! (Схватывает бутылку и подносит ко рту).

Репетун — Ваня, голубчик, что ты, брось! Брось, не бери до сердца. (Задерживает руки Речкина). Наплевать! Ну, успокойся. Да что ты! Он и меня поддел и тебя, и чорт с ним. Ваня, посмотри, я старый, хуже тебя больной, а духом не падаю. Ваня, Ванюша, ты-ж наша надежда. Работник золотой. Сынок мой, перестань, успокойся… (Ласково привлекает Речкина к себе).

Речкин — Алексей Тарасович, вы, вы… спасибо! (Хочет обнять Репетуна, но ему мешает бутылка; он бросает ее в открытое окно и обнимает Репетуна).

(Входят Взоров и Должиков).

Взоров — Здрасте, ипять к вам! Э-э, да что вы в обнятом положении? Быдто новобрачные…

Репетун — А-а, синьоры! Это мы насчет танцеклассов упражняемся. Рука к руке и грудь к груди несемся в танце отойди.

Взоров (Должникову) — Видал? Вот таким чертям и дан выходной день, а они фактически с жиру бесятся.

Должников — Алексей Тарасович, чего это ты вроде как трясешься?

Репетун — Тут, понимаешь, неприятность вышла…

Взоров и Должников — Как? Что такое?

Репетун — Ввалился к Ивану Бугай. Пьяный до основания и начал его задирать. Я не стерпел, вмешался.

Взоров — Небось, все насчет одного и того же касается?

Речкин — Да-да, расценки. Норма…

Взоров — То-то и есть. Понятно. За права лодыря и паразита в бой идет. Ну, пускай идет. Мы как под Ленинградом стояли…

Должников — Ты, Степан Иванович, больно легко названья клеишь. Лодырь — это еще так-сяк. Но за паразита, звиняюсь, нехорошо. Все-таки рабочий он.

Взоров — Товарищ дорогой, да ты с фактом дела, фактически разберись. По-моему лодырь паразитом и является.

Репетун — Давайте о другом поговорим. Парень (указывает на Речкина) и так расстроенный. Вы где были, рассказывайте!

Взоров — Пока нигде, из дому идем. (Показывая на Должникова). Его вытянул — думаем в клуб на общезаводское производственное попасть. (Спохватившись). Да, чуть не забыл! Где газета? (Берет газету и прячет за спину. Обращаясь к Речкину). Ну, Ваня, с тебя магарыч!

Репетун — За что? Что такое?

Взоров — Статейка.

Должников — И портрет.

Репетун — Чей портрет?

Взоров — Товарища Речкина. Слушайте. (Откашливается. Читает): «Передовые бойцы социалистического строительства. Соцсоревнование на нашем заводе…». Ну, тут описывается, что это дело у нас хромало на все четыре. Ага, вот: «Особенно отставал закалочный цех. Из-за него была масса простоев в шлифовальном и других отделах. Брак изделий, прогулы и прочее ставили под угрозу выполнение промфинплана. По инициативе товарища Речкина закалочный цех об’явил себя ударным, за исключением двух — Бугая и Стаценко».

Репетун (Речкину) — Ваня, руку! Поздравляю! А ты духом падал! (Жмет руку. Берет газету и смотрит). А похож — как вылитый, только чего это всегда портреты точками печатают, вроде как сетка на личности?

Взоров — Это чтобы мухи не кусали, в виде товарища Бугая.

Репетун — Не скажи.

Речкин (радостно взволнован) — Газету можно? (Берет). Спасибо. (Рассматривает газету).

Взоров — Тебя, Ваня, прямо не узнать. Водки быдто не пил. (Репетун жестами, взорами: «Замолчи, не говори об этом»).

Речкин — Что вы говорите?

Взоров — Молодцом, говорю, стал…

Должников — Степан Иванович, может пойдем уже?

Взоров — Сейчас. (Репетуну и Речкину вопросительно). Идемте?

Репетун — А чего-ж! (Вспомнив). Ах, да! Дом не на кого оставить, жинка на коопсобрание сбежала.

Взоров (С легкой насмешкой) — Равноправенство! Скоро, видать, мужчинам и рожать придется.

Репетун (смеясь) — Пора приучаться! Надо ж и бабам когда-нибудь выходной год давать. (Взорову). Что на производственном будет?

Взоров — Сегодня интересно: проверка соцсоревнования. И про нашу бригаду.

Должников — Интересно, какие плоды наш посев даст. Насчет финансов, конечно.

Взоров — Ты, Сеня, как поп, поешь: вышел сеятель сеять, а дальше — всходы, посев и так далее.

Должников — Ты, дружище, опять колючку под меня подпускаешь. (Обнимая Взорова). Сознание у тебя, как роза, цветет, только шипов еще до чорта, — обломай, друг, выкинь, другим больно.

Взоров (смеясь) — Ты и сопрешь — роза! А касательно шипов верно: жинка от бороды прямо мучается: «Я, говорит, накажи Христос, заместо терки на тебе хрен тереть буду». (Репетуну). Так, значит, не можете? Жалко. (Показывая на Речкина). А ему, как организатору ударного цеха, быть нужно. Насчет закалочного разговоров много. Ваня, пойдем. Тарасыч, по-стариковски, дома посидит.

Речкин (Репетуну) — Хорошо?

Репетун — В чем дело? Дуй, Ваня. А эскиз сделал, что техник просил, насчет печки?

Речкин — Нет. Немного осталось — сейчас кончу.

Должников — Так ты, видно, задержишься. Мы пошли.

Взоров (Речкину) — Смотри же приходи. Ждать будем.

Речкин — Хорошо, хорошо, обязательно. Там, кстати, и техника увижу.

Взоров — Поехали! Всего!

Репетун — Счастливого! (Провожает уходящих).

(Речкин снова смотрит газету, улыбается и откладывает ее в сторону. Репетун возвращается).

Репетун — Теперь я понимаю, чего Бугай приходил, — не понравилось, что пропечатали. Больше надо было таких суб'ектов. На всю страницу надо показывать. (Улыбаясь). Ванюша, а как приятно!

Речкин (смущаясь) — Конечно, Алексеи Тарасович. (В дверях появляется Шпак). А главное, результаты работы видишь, а там и семичасовый. (Оживлясь). Алексей Тарасович, я вам давно, как отцу родному… и товарищу хочу рассказать…

Шпак — Добрый вечер!

Речкин и Репетун — Добрый вечер, добрый вечер! (Речкин бросается к Шпаку и горячо жмет ему руку. Потом Шпак здоровается с Репетуном).

Речкин — Сеня, что это вчера у меня никого из ребят не было? Все время заходят, а вчера — никого. Я весь вечер дома просидел — чертил.

Шпак (смотрит чертеж) — Бюро было. Кузя на село уехал. А ты много сделал. Да чисто как! Ваня, а что это за кружки?

Речкин — Это ванны. Тут, брат, овладение техникой. В них в расплавленном свинце будем нагревать для закалки разные инструменты: сверла, метчики, гребенки, фрезера, плашки.

Шпак — Вон как, здорово! Такой петрушки у нас на заводе еще не было. Здорово! Даешь!

Репетун — Ваня даст! (Вспомнив). Ну, ребятки, я пошел самовар ставить. (Уходит).

Речкин — Сеня, ты знаешь, у меня куча новостей!

Шпак — Да что ты! Говори.

Речкин (дает газету) — Читай!

Шпак (прочитав) — Я же говорил тебе — теперь видишь (Стучит пальцем по газете). Вот это — дело! Знаешь что, дай мне ее.

Речкин — На что?

Шпак — Я ей, Мане, покажу.

Речкин — Да? Ну, бери, бери — пускай посмотрит. (Радостно потирает руки).

Шпак — Ваня, что ты хотел Алексеи Тарасовичу рассказать?

Речкин — Ну… про Маню и все прочее.

Шпак — Как друг, не советую. Не надо. Он человек хороший, но может случайно жене рассказать, а она у него словоохотливая. Дело до Мани дойдет — она обидеться может и вообще…

Речкин — Это верно. Хорошо, я не скажу, успеем еще. Сеня, а ты знаешь, она мимо нашего дома что-то частенько ходить стала.

Шпак — Значит, дело пошло. Видать, раньше только ломалась, виду не показывала, что того… ну, что ты ей нравишься…

Речкин — Теперь я и сам так догадываюсь. А крепкая она, — характер — только держись.

Шпак (хлопает Речкина по спине) — Это есть! (Смеясь). Так, значит, под окнами ходит? Сердце томится. Ничего, походи, походи, красавица.

Речкин — Тогда, понимаешь, сидим мы у обрыва, она мне и говорит… (Входит Репетун).

Репетун — Ребята, у кого спички есть? Абсолютно беда мне с этим женским персоналом! Куда она их эатырила. (Речкину): Ты еще не ушел? А тебя-ж ожидают. (Подходит к окну).

Речкин — (спохватившись) — Верно, Алексей Тарасович. Заговорился.

Шпак (Речкину) — Ты куда?

Речкин — На производственное. Насчет нашего цеха будет.

Шпак — Иди, иди. Я потом тоже приду. Мне к Алексею Тарасычу надо. Наши ребята, наверное, уже там.

Речкин (собираясь уходить, нерешительно) — Сеня, ты… это… дай газету.

Шпак — Обязательно. Как увижу — сейчас же.

Речкин — Да нет, мне надо, дай.

Шпак — На что?

Речкин — Ребятам покажу.

Шпак — А Мане?

Речкин — И Мане… Только — ей завтра. До завтра. А сначала ребятам, там их много будет.

Шпак (улыбаясь, отдает газету) — Не возражаю, подождет и до завтра.

Речкин — Но завтра обязательно.

Шпак — Ладно, ладно!

Речкин — Эскиз так и не кончил — на словах расскажу. Ну, пока, бегу. (Уходит).

Шпак (глубокомысленно). Значит, ей — завтра, а нам — сегодня. (Ударяет в ладоши). Поехало! Семафор открыт, стрелка переведена!

Репетун — Что? Какая стрелка?

Шпак — На новые рельсы, Алексей Тарасыч!

Репетун — Ты что-то заговариваться стал. (Улыбаясь). У тебя, Сеня, затылочный подшипник не нагрелся? (Пробует затылок Шпака).

Шпак — Кажется, нет. Все в порядке, Алексей Тарасович, вы мне таблицу подбора шестеренок обещали.

Репетун — Хорошо, дам. А знаешь, Сеня, я вам, ребятки, за квартиранта хочу громадное спасибо сказать. И до чего славный парняга! Нервенный только. Закалки мало, хоть сам и закалочник. Гляжу часто на него и себя в молодости вспоминаю.

Шпак — Спасибо и вам, Алексей Тарасович. Спасибо, что нам навстречу пошли. У Бугая парень пропал бы. (Входит Феня).

Феня — Здравствуйте, дорогие суседи. Хозяйка дома?

Репетун — Никак нет, не имеется. Вся на собрание вышла.

Феня — Очень жалко.

Репетун — А что такое, моя голубочка? (Шутливо расшаркивается).

Феня (кокетливо) — Ишь, голубец нашелся! Решето попросить хотела.

Репетун — Решето? С наслаждением. Сейчас доставлю. (Уходит).

Феня (Шпаку) — Ты долго меня терзать будешь? Ты чего от меня бегаешь? Я туда, а ты оттуда. Я туда (плачет), а ты оттуда. (С мольбой). Сеня, милый, ну за что ты меня не любишь?

Шпак — Феня, да что это? Какое вы… зачем это все… сколько раз говорил…

Феня (возбуждаясь) — Что значит говорил, а если я и слушать не желаю! Понял? Сенька, я тебе окончательно говорю: или отвечай на мои чувства, или я все Ваньке Речкину расскажу.

Шпак — Что все?

Феня — Все, как вы его обдурили на обрыве. И ты, Манька, и Санька и другие.

Шпак (опешив) — Откуда знаешь?

Феня (злорадно) — Знаю, дорогой, все знаю. Я случайно за кустом сидела, все видела и все до тонкости слышала.

Шпак — Постойте… Да нет! Как же это? Не может быть…

Феня (берет Шпака под руку и влечет к выходу) — Может быть, может быть, Сенечка. Идем, идем по-хорошему, а то Речкин все узнает. (Шпак безвольно двигается к двери. Уходят).

Репетун (входит с решетом в руках) — Вот и решето. Получай, голубь. (Осматриваясь). Да где же они? И Шпака нету, это удивительно! А, так вот ей какое решето нужно! А я думал, решето. (Стучит ладонью по лбу). Эх ты, решето, решето!

Занавес.