Николай Дурач Сквозь строй годов

Очерки

Первая уездная

1920 год. На станции Матвеев-Курган — невообразимая толкотня. Грязное помещение тонет в табачном дыме. Пол завален мешками. В заплеванном углу прикурнуло несколько оборванных фигур, похрапывая на весь зал. На перроне — не лучше. Сотни людей устало бродят, с безнадежностью посматривая на свободный железнодорожный путь. Со вчерашнего дня не было поезда. «Мешочники» волнуются, ругаются. Один из них выбегает из помещения и, всплескивая руками, вопит:

— Держите! Держите! Ограбили!

Толпа безучастно наблюдает. Никто не имеет ни малейшего желания броситься в погоню за вором. Сорвешься с места и сам без мешка останешься. Здесь это — обычная история.

Среди людской мешанины выделяется группа молодых ребят, вооруженных винтовками и обрезами. Их — шесть человек. Они часто ходят к начальнику станции и убедительно просят его сообщить точные часы отправки поезда. Начальник станции невозмутим. Он, по обыкновению, разводит руками.

— Пока ничего неизвестно… возможно вечером будет.

— Но ведь у нас вечером открывается конференция…

— Ничего, граждане, не знаю… не мешайте работать.

Ребята уходят. Они — делегаты на первую уездную конференцию комсомола от Матвеево-Курганского подрайонного комитета. Им надо обязательно попасть сегодня в город. Неужели не будет поезда?

В толпе раздался зычный голос:

— «Максим» идет! «Максим»!

Как сумасшедший закружился перрон. Замелькали мешки. Толкая, спотыкаясь, падая, бежали стадом люди. Из помещения хлынула новая человеческая волна. Все смешалось, завертелось беспорядочной каруселью.

Подошел «Максим». В вагоны полетели мешки и люди. Кто-то вскочил на густую толпу человеческих голов, покатился по ней, как мяч, скрывшись в вагоне. Желтая, как лимон, женщина, сдавленная, словно тисками со всех сторон, кричала не своим голосом:

— Ой, задушили, родимцы… задушили!

Кондуктор, пытавшийся урегулировать посадку, был освистан и сбит с ног.

В вагонах повернуться негде. На перроне суетятся не успевшие сесть.

— На крышу! Скорей!

Крыши в одно мгновение заполняются «пассажирами». На одной из крыш уселись комсомольцы — делегаты первой уездной конференции. Смеются, шутят.

— С треском, врежемся в город… на курьерском.

— Да еще в специальном вагоне, вроде, как иностранцы.

Раздался третий звонок.

— Ложись, ребята, поехали!

— Не спеши. «Максим» сперва подумает часок, а потом ножками задрыгает…

Прошло полтора часа после третьего звонка. Паровоз хрипло засвистел и тихо поплелся по знакомому пути.

Ребята разлеглись на крыше. Веснущатое лицо секретаря комсомольского подрайкома Ивана Тесленко задумчиво смотрело на облачное майское небо. Лежавший с ним рядом комсомолец Семен Кривошеев нарушил молчание.

— Ваня, что там про фронт слышно? Говорят, поляки бьются здорово?

— А как же ты думал? Воевать — не орешки щелкать.

— Ваня, а как по-твоему, чья возьмет?

— Чья? Ясно, наша возьмет. Потому, у нас главная сила — сознание. За нас горой встанут польские рабочие и крестьяне. А у них что? Муштровка одна…

Тесленко перевернулся на-бок.

— А ты, Кривошеев, что, сомневаешься, что наша возьмет?

— Ну, нет, Ваня, ты не придирайся к словам. Это я у тебя спросил, как сам в политике хреново разбираюсь.

Поезд остановился на станции Таганрог.

В клубе имени Карла Маркса готовились к конференции. На сцену втащили большой стол и покрыли красной материей. Знамена отсвечивались «золотыми» и «серебряными» буквами. Стены увешаны плакатами и лозунгами.

Председатель оргбюро по созыву первого уездного комсомольского с’езда Емельянов поминутно подходит к столу регистратора, узнавая о количестве прибывших делегатов. Член оргбюро Савченко, большого роста парень, сидя на подоконнике и обложившись кипой бумаг, составляет тезисы для доклада. Руководитель музыкального кружка, кучерявый Задара, шлепает босыми ногами и, держа подмышкой мандолину, нетерпеливо созывает оркестрантов:

— За сцену ребята, за сцену!.. Через полчаса открывается конференция, а мы еще ни разу не репетировали!..

В зале группами сидят прибывшие делегаты. Почти все — с винтовками и сумками через плечо. В задних рядах организуется хор. Савченко вскакивает с подоконника. Захватив бумаги, он бежит в коридор, становится на колени и, положив на стул недописанные тезисы, ожесточенно чиркает карандашом.

Из зала несется:

Вихри враждебные

Веют над нами,

Темные силы

Нас злобно гнетут.

В бой роковой

Мы вступили с врагами,

Нас еще судьбы

Безвестные ждут.

Савченко, закрыв левое ухо пальцем, продолжает «вымучивать» тезисы. Он чувствует, как кто-то положил ему на плечо руку.

— Николай, пошли. Сейчас открываем конференцию. Прибыла последняя делегация из Матвеева-Кургана.

Савченко вскакивает.

— С тезисами ни черта не получается.

— Брось ты эти тезисы. Без них лучше выйдет…

Савченко рвет тезисы и входит в зал. Голос Емельянова мягко звучит со сцены.

— Первую уездную конференцию коммунистического союза молодежи об’являю открытой…

Делегаты встают и бешено аплодируют. Тесленко влезает на стул.

— Да здравствует пролетарский союз молодежи, здравствует наш первый с'езд!

Задара, бледный от волнения, дрожаще поднимает руки. Три мандолины, четыре балалайки и две гитары грянули «Интернационал».

Делегаты поют. Емельянов опускает вниз влажные глаза.

С интер-на-цио-на-лом

Вос-прянет род людской..

Емельянов выпрямляется.

— Для ведения с’езда нужно избрать президиум. Какие будут предложения?

— Емельянов!

— Савченко!

— Касьяненко!

— Кривошеев!

Загуторили делегаты. Десятки фамилий полетели на сцену. Полтора часа шли выборы президиума.

Вспотевший Емельянов зачитал список.

— Прошу членов президиума занять места.

Кривошеев с некоторой боязнью поднялся со стула.

— Да иди же, иди — толкает его Тесленко, — привыкать надо…

Председательское место занял Савченко.

— Предлагается следующая повестка дня: текущий момент и задачи комсомола, доклады с мест, отчет городского комитета и выборы укома. Какие будут замечания? Нет. Повестка дня принимается. По первому вопросу слово имеет товарищ Емельянов.

Притаившуюся тишину пронизала горячая речь.

— Наша задача — борьба с экономической разрухой и помощь военному фронту. Польские паны, не считаясь с интересами своих рабочих и крестьян, повели наступление и начали вторгаться в пределы советской Украины. Нужно разбить шляхту и победить разруху. Мы, коммунистическая молодежь, должны отдать этому все силы и нашу энергию, сотнями и тысячами вливаясь в Красную армию…

Задара с открытым ртом наблюдал за движениями Емельянова и, когда услышал последние слова, — да здравствует победа над польскими панами, — заегозил:

— Приготовились… начали… пошли…

Прогремел «туш», сливаясь с гулом аплодисментов и приветственными криками в честь Красной армии.

Савченко терпеливо ждал, пока прекратится шум.

— Кто хочет выступить в прениях?

Кривошеев не понял. Он долго силился вникнуть в суть диковинного для него слова «прения» и нерешительно повернулся к рядом сидевшему члену президиума.

— Слушай, что это за «прения»?

Парень улыбнулся.

— Разве не знаешь? С борщом едят…

Кривошеев покраснел. Парень дружески сказал:

— Мотай на ус, да не забывай. Прения — это когда ребята выступают и говорят в прениях…

Кривошеев был удовлетворен. Ему ужасно захотелось выступить в прениях, но он не решался. Никогда ему не приходилось говорить на собраниях, да еще на таких многолюдных. Долго он сидел, слушая выступавших ребят, а потом решительно поднялся и протиснулся к председателю.

— Товарищи, я хочу сказать в прениях…

— Фамилия?

— Семен Кривошеев… из Матвеева-Кургана…

Председатель об’явил:

— Слово предоставляется товарищу Кривошееву, делегату Матвеево-Курганснского района.

Кривошеев почувствовал, как у него задрожали колени, а язык будто присох. Он весь вытянулся, схватился левой рукой за стол.

— Поляки думают нас завоевать, — начал он, еще крепче хватаясь за угол стола, как будто в этом находил поддержку для продолжения своей речи. — Но мы этого не допустим… Мы должны, как комсомол, все пойти на фронт. Я об’являюсь добровольцем, чтобы юные коммунисты, как делегаты, тоже записались в Красную армию…

Кривошееву не дали договорить. Он стоял на сцене, оглушаемый бодрыми рукоплесканиями, звонкими голосами, и ему казалось, что весь зал превратился в кипящий котел, который вот-вот разорвется от сильного нагрева.

Сквозь шум пронесся голос:

— Всех делегатов отправить на фронт!

— Об'явить комсомольскую мобилизацию!

Председатель напряг всю силу своих голосовых связок:

— Товарищи! Прошу успокоиться!

Шум постепенно прекратился.

— По докладу товарища Емельянова есть предложение отправить на польский фронт половину делегатов с’езда, об'явив запись добровольцев.

— Мало!

— Всех надо!

— Послать всех — это значит оставить организацию без актива, совершенно развалить работу. Я голосую: кто за то, чтобы половину делегатов с'езда послать на фронт? Единогласно. Об'является перерыв до завтрашнего утра. Все секретари должны сегодня, не позднее двенадцати часов ночи, представить в уездный комитет списки товарищей, уезжающих на фронт.

Кривошеев сошел со сцены и остановился возле матвеево-курганенских делегатов. Тесленко пожал ему руку.

— Молодец, Сеня! Не ударил лицом в грязь. А помнишь, на крыше вагона ты мне говорил, что в политике хреново разбираешься? Нешто это хреново, если на с'езде такую политику завернул, что хоть куда!..

Кривошеев отвел в сторону Тесленко.

— Ты вот, что Ваня, я сейчас настрочу матери записочку, а ты уж будь добр — передай. Да не забудь через совет небольшую поддержку ей оказать. Сам знаешь, как приходилось жить.

— Ладно. Все будет сделано. Только ты не забывай ребят.

Хорошо?

— Ну ясно. Дай «пять»!

Горящий мотоцикл

Большое село — Голодаевка! Тысяча домов, покрытых соломой, железом, деревом и черепицей, раскинулась по узким, цветущим зеленью улицам. Низенький дом, примостившийся на сером бугре, ничем не отличался от своих «собратьев». Квадратные окна. Крыша — треугольником. Потрескавшиеся от жары, плохо выбеленные стены. Короткий заваленок, а вокруг изгородь — из камней и крепких длинных веток.

Двери этого приземистого домика очень часто открываются. Группами и в одиночку направляются в дом люди. В одной из комнат, окруженный тесным кругом молодежи, сидит начальник комсомольского отряда по борьбе с бандитизмом Чернов. Он быстро, но внимательно просматривал лежащие перед ним бумаги, исписанные малограмотными буквами, потом вскакивает, и его большие волосы, потревоженные рывком головы, опускаются на низкий смуглый лоб, почти закрывая глаза.

— Вот что, братва. Коммунисты и комсомольцы об'явлены на казарменном положении. Банда Махно находится в трех верстах от Голодаевки, в немецкой колонке Густафельд. Нужно сейчас же послать разведку, точно выяснить расположение банды, а затем — в обход окружим…

Чернов спокойно обвел суровым взглядом присутствовавших.

— Кто хочет добровольно итти в разведку?

Стало тихо. Некоторые отошли в задний угол комнаты.

— Я!..

Большой парень подошел к Чернову.

— Ты, Соломахин, не подойдешь. Тебя хорошо знает местное кулачье, а оно с бандами связь держит.

Снова стало тихо.

— Тогда меня пиши, — бойко отозвался низкорослый мальчуган, Пирогов Иван.

Чернов сделал движение рукой.

— Правильно. Еще кто?

— Записывай Каверду Семена.

— Тоже подходящий.

— И меня… Безуглова…

— Ну, вот и хватит, — сказал Чернов, одобрительно похлопывая ребят по плечу, — берите лошадей и кройте, да езжайте разными дорогами. А ежели кто спросит, отвечайте — к реке путь держим, коней маленько попоить. Кстати вы молодые комсомольцы и об этом почти никто не знает.

Пирогов, Каверда и Безуглов вышли из комнаты. На дворе было жарко. Солнце забралось в центр неба, на свое любимое место, и оттуда бросало на землю раскаленные лучи.

Степь. Желтая, сухая, широкая. Кинешь взор и кажется, что нет конца и края земляным просторам. Пыль по зигзагообразной дороге клубится, вырываясь из-под копыт пятнистой лошади. Ноги Безуглова туго сжимают худые бога коня.

— Н-н-н-о… — тихо, словно уговаривая коня, часто повторяет Безуглов, тревожно вглядываясь в степь.

Несколько минут назад Безуглов оставил товарищей. Впервые за свою недолгую жизнь он идет в разведку. Когда вступал в комсомол, отец пригрозил избить, а потом смирился и только иногда, хмуро покачивая головой, ворчал: «туда же, в коммунисты лезешь. Сопли сперва изничтожь, а потом за ум берись».

Безуглов вспомнил отца, болезненно улыбнулся и со всей силой нажал на бока коня.

В одной руке — вожжи, в другой — обрез, завернутый в мешок. Путь казался долгим и скучным.

«Где же ребята?» — подумал Безуглов, увидев неподалеку длинные белые дома немецкой колонии.

Од оглянулся. На смежных дорогах, соединяющихся возле колонии, никого не было.

— Что за чорт! — вырвались тихо слова, и вслед за этим лошадь с седоком в’ехала на застывшую от тишины улицу колонии Густафельд.

На улице пустынно. Рука Безуглова потянулась к обрезу. Возле калитки одного из домов он увидел двух беседовавших.

— Куда едешь, малец?

Безуглов вздрогнул.

— К речке… коня напоить… а что?

— Да так… язык почесать хотца. Тут уже двое приезжали коней поить, а потом деру дали, махновцев испужались.

Безуглов остановил коня.

— А я-ж при чем?

— Да мы ничего. Только смотри, хлопец, примеру ихнему не последуй. Вот смеху-то будет!

Безуглов насильно засмеялся, дернул за вожжи, думая ехать дальше, но потом стремглав повернул обратно. Он увидел, как из-за переулка выехало четыре вооруженных всадника, опоясанных бомбами и патронными лентами, направляясь в его сторону.

— Если бы не обрез, можно было бы не удирать, — мелькнуло в голове у Безуглова.

Он решительно дернул вожжи.

Конь рванулся рысью.

Бандиты спохватились. Раздался предупреждающий выстрел.

— Стой, твою такую!..

Безуглов вынул обрез из мешка и еще сильнее заработал ногами, обрушиваясь на бока лошади.

В воздухе прокатилось несколько выстрелов, и свистящие пули пронеслись над головой молодого разведчика. Безуглов оглянулся. Бандиты шпорили коней. Чувство, что еще несколько секунд — и он попадет в махновские лапы, — сильней и сильней охватывало сознание Безуглова.

— Н-н-н-о! — кричал он яростно, прислонив голову к шее коня. — Н-н-н-о!

В глазах прыгают синие круги. Безуглов видит в нескольких шагах небольшой курган. Он делает последнее усилие и, под’ехаз к кургану, прыгает с коня, спрятавшись за выжженный солнцем бугор.

В руках обрез.

Дрожащий палец нажимает курок.

Раздается оглушительный выстрел. Один из бандитов, словно туго набитый мешок, свалился с лошади, и глухой крик эхом отдался в степных просторах.

В ответ раздалось несколько выстрелов. Две пули, зашипев, врезались в бугор, остальные пронеслись мимо.

Безуглов крепко прижал ложе обреза к плечу.

Глухо шлепнулся в воздух выстрел. Ехавший впереди бандит схватился за лицо и, бешено закричав, выпустил из рук винтовку. Его лошадь споткнулась и упала. Бандит с раздробленной челюстью дико стонал.

Оставшиеся махновцы, почувствовав, что противник находится в надежном месте и, что дальнейшее преследование может окончиться для них плачевно, оставив раненого, помчались обратно.

Безуглов выскочил из-за бугра, вложил новую обойму и, дав несколько выстрелов, сел на коня. Конь, тряся головой и тяжело фыркая вздувавшимися ноздрями, побежал по пыльной дороге. Безуглов то и дело оглядывался назад, ожидая новую погоню.

Тревога оказалась напрасной. Безуглов благополучно приехал в Голодаевку. Слезая с коня, он видел, как его со всех сторон обступили ребята, расспрашивали о результатах, а командир отряда Чернов дружески говорил:

— Вижу, брат, что жара была. Пирогов и Каверда еле удрали. Ну, рассказывай.

Безуглов рассказал все, как было.

— Значит, банда в Густафельде?

— Да.

Вечером комсомольская рота, вооруженная винтовками и тремя пулеметами, двинулась на Густафельд. Бандиты, очевидно, догадавшись, что им готовится должная встреча, удрали, по словам колонистов, в хутор Калиновчик, находившийся вблизи немецкой колонии.

— Улизнули сволочи, — говорил Чернов. — Ну, ничего, мы их все равно разыщем.

Всю ночь не спал отряд. А ночь была хорошей и светлой.

И звезды рассыпались по небу, словно новенькие блестящие патроны.

Утром пришло сообщение, что из города на помощь отряду выехали два броневика.

Днем броневики были в Густафельде. Вместе с ними прибыл на двухместном мотоцикле красноармеец-комсомолец Сизов для поддержания быстрой связи между отрядами ЧОН’а.

После совещания решили послать Сизова на хутор Калиновчик, чтобы выяснить точно, там банда или нет.

Заурчал мотор. Пальцы сжали руль и мотоцикл, словно пуля, полетел по ровной дороге.

Не успел Сизов в’ехать на хутор и остановить машину, как из-за переулка показался конный отряд бандитов. Сизов дал «ход», но было уже поздно. Один из махновцев быстро под ехал к машине и прыгнул во вторую «коробку» мотоцикла. Остальные окружили Сизова.

— Откуда?

Сизов молчал.

— Звестное дело откуда. Камунист… не видишь картуз, а на ем звезда жидовская.

Сизов продолжал молчать.

— Что-ж ты, сволочь, молчишь? Аль языка нет?

Сухой и жилистый махновец в белой папахе с черной лентой на ней, ехидно захохотал.

— Да что там с этим супчиком разговаривать. Ему надо нашинскую люминацию устроить.

И махновец, пробившись сквозь строй отряда, подошел к Сизову.

— Держи его, да покрепче.

Мохнатая бечева обкрутила туловище Сизова. Руки были крепко привязаны к рулю.

— А теперь даешь люминацию!

Из фляжек хлынул бензин. Сизов чувствовал, как серая жидкость расплывается по его одежде, бежит по телу. Он до крови прикусил губы и, посмотрев на злобно смеющиеся лица бандитов, крикнул до хрипоты:

— Гады! Это вам так не пройдет!

— Пройдет или нет, а тебя сейчас пот прошиб, — попытался острить сухой, жилистый махновец, вынимая коробку со спичками.

— Зажигай, Павленко, а ты, Ерилов, мастер по моторам, педали мотоциклетные нажмешь!

Вспыхнула спичка. Брошенная на облитую одежду Сизова, она быстро превратила его в пылающим костер. Сизов застонал, беспомощно ворочая туловищем.

— Пущай мотор… да машину не забудь под обрыв направить!

Мотоцикл сорвался с места и, никем не управляемый, помчался по степи.

Красное пламя охватило Сизова. Казалось, что мчался не мотоцикл, а огненный столб, гонимый сильными порывами ветра.

Вот и обрыв.

Мотоцикл, словно самоубийца, бросился вниз, разбившись об острые камни.

До вечера ждал отряд сообщения от Сизова, пока проезжие крестьяне не сообщили о случившемся.

Ночью комсомольцы и два броневика пошли в наступление на хутор Калиновчик. Бандиты были застигнуты врасплох. Завязался бой. Отряд Чернова показал исключительное геройство. Махновцы дрогнули и начали отступать. Отряд по пятам преследовал убегающих бандитов, со всей беспощадностью расправляясь с теми, кто сеял ужас и разорение для трудящегося крестьянства.

На следующий день хоронили Сизова.

Было пасмурно и хмуро.

Крупные капли дождя, словно слезы, падали на землю.

Над зияющим провалом могилы склонилось боевое знамя комсомольского отряда.

Рассеялись в воздухе последние прощальные слова.

На могилу брошена последняя горсть земли.

В Голодаевке на площади выросла свежая могила с дощечкой и надписью:

Здесь похоронен прах борца,

Он был живым сожжен врагами.

Но память о тебе меж нами

Зажжет огнем наши сердца.

«Зеленый змий»

Лектор, он же секретарь Екатериновской ячейки комсомола Бердник, потирая от холода руки и постукивая о пол дырявыми ботинками, выпустил изо рта «пар».

— Итак, товарищи, лекция по истории революции закончена. У кого есть вопросы?

«Коптилка» бледно мерцала. Небольшая темная комната с обваленными стенами, откуда врывался назойливый декабрьский ветер, напоминала сырой подвал. Два стула весьма подозрительного качества и опрокинутая на бок разбитая скамья представляли собой всю мебель. Махорочный дым беспрерывно поднимался вверх и казалось, что над головами слушателей, вместо потолка, плавают крутые, как взбитое тесто, облака.

— Ну, чего же молчите, — волновался Бердник. — Если что непонятно, спрашивайте.

Затрещал стул. Отряхивая с полушубка грязь, поднялся «несчастливец», упавший вместе со стулом и, под общий смех, раздраженно заметил:

— Понятно оно все, только непонятно, почему о стульях никто не беспокоится. Полгода существует комсомол, а политкружку заниматься негде.

Закутанная в шаль комсомолка, прижавшись к соседке, сказала:

— Может, для Павла все понятно, а для меня нет. И нечего тут стульями глаза замазывать.

Бердник обрадованно встрепенулся. Ему всегда стоило больших трудов втянуть ребят в беседу. Не привыкли они. Некогда было заниматься воспитательной работой. С утра до поздней ночи гоняют по колено в снегу бандитов и устраивают облавы на самогонщиков. И когда Бердник услышал реплику комсомолки, он почувствовал, что эта реплика есть та ниточка, ухватившись за которую, можно распутать клубок молчания.

— А что для тебя непонятно? — спросил он, обращаясь к комсомолке.

Соседка прошептала:

— Ну, говори же, Нюрка…

— А што спросить?

— Пущай скажет, што такое монахристы?

— Что такое, товарищ Бердник, монахристы? — чуть заикаясь, спросила комсомолка.

Бердник поправил:

— Не монахристы, а монархисты. Кто ответит на этот вопрос?

Наступило молчание. Сквозь дымовую завесу было видно, как зашевелились комсомольцы. Усиленней запыхтели «цыгарки».

— Может, ты ответишь, Меринов?

«Несчастливец» Меринов, тот, что опрокинулся вместе с поломавшимся стулом, недовольно буркнул:

— Я-то отвечу, а вот пусть другие скажут.

— Ну, вот и ответь, а остальные послушают.

Меринов снял шапку и почесал затылок.

— Монархисты это те, которые с бонбами… Они, конешно, убивают буржуазею и помещика…

Меринов тяжело дышал. На лбу выступил холодный пот.

Ему казалось, что он попал в «точку» и что ребята удовлетворены его ответом. И вдруг, будто что-то тяжелое свалилось ему на голову, и он, как сквозь сон, услышал:

— Меринов бузу прет. С бонбами, это которые за анархию, а монархисты, которые за царя…

Меринов покраснел и отошел в сторону.

— По-вашему выходит и на одну букву ошибиться нельзя. Повыдумывали разных слов, только мозги путают.

Бердник взглянул на часы. Половина десятого. Еще можно позаниматься два часа. В двенадцать часов очередная облава на самогонщиков.

Скрипнула дверь. Холодный ветер полыхнул в комнату. Рябой начальник милиции, расталкивая ребят, подошел к Берднику и наклонился над ухом.

— Кончай лекцию, а комсомольцев не отпускай. Сейчас накроем больше десятка самогонщиков. Есть сведения…

Начальник милиции сказал еще тише:

— Позови Меринова.

Меринов подошел и широко раскрыл глаза.

— У нас есть точные сведения, что твой дядька, Аким Петрович, гонит самогон и связан с другими самогонщиками. Надо обделать небольшое дельце. Только, смотри, провалишь — плохо будет.

Лицо Меринова покрылось красным налетом.

— Ты что меня, за провокатора считаешь? Дядька — дядькой, а за самогон душа вон!..

Пока начальник милиции, отозвав Меринова в сторону, вел с ним беседу, Бердник об’явил об окончании занятия политкружка.

— Работа кружка переносится на завтра, а сейчас никто не расходись.

Начальник милиции и Меринов скрылись за дверью.

Акима Петровича Меринова знает вся Екатериновка. До революции он скитался по селам, работал у кулаков. С приходом советской власти получил девять десятин земли, а когда отменили продразверстку и ввели продналог, урвал еще восемь десятин. На собраниях всегда говорил о своей бедности, спекулировал на прошлом. Но от прошлого Меринова не осталось и следа. Торгашеская паутина опутывала все сильнее и сильнее его сознание. Потихоньку скупал скот и занимался перепродажей по дорогой цене. А когда услышал, что можно неплохо подработать на самогонке, — купил у приятеля аппарат и на «паевых» началах, с группой односельчан, организовал у себя дома варку самогона. На чердаке припрятал в мешках запасы сахара и пшеницы. А если на общегражданском собрании стоял вопрос о борьбе с самогоноварением, Меринов тут как тут.

— «Зеленый змий» — наша гибель, — гремел голос Меринова, — он наше нутро грызет, мешает советской власти покрепче организоваться. А сколько хлеба жрет самогон?

Меринову аплодировали, а его друзья по варке самогона хихикали в кулак.

— Ну и Аким! Вот заливает!

Вот и сейчас — Меринов входит в свою просторную хату, снимает кожух и широко улыбается.

— Обвел, жинка, обормотов. На собрании прямо сказал — кто варит самогон, высылать надо.

— Закрывай дверь на засов, а то еще кто-нибудь заглянет.

На печке варился самогон. От большого чана спускалась вниз узкая оцинкованная труба, упиравшаяся круглым концом в горлышко «четверти». Из трубки в «четверть» лилась, с зеленым отливом, жидкость.

Меринов закрыл дверь. Занавесил окна грязными тряпками.

— Давай, жинка, ужинать.

Кусок сала и большой ломоть хлеба, «приправленные» чашкой самогона, были уничтожены моментально.

Меринов остановился, тяжело дыша. Жена, растопырив руки, испуганно заворочала глазами.

— Снимай все и прячь в сени…

Жена бросилась к печке.

Стук повторился настойчивее и упрямей.

— Дядька, отвори…

Меринов облегченно вздохнул. Он ясно услышал голос племянника и подождав, пока жена все убрала, открыл дверь. Вошел Павел Меринов.

— Не узнал, Аким Петрович, родню? Я к тебе на минутку… За ломтем хлеба… С утра ничего не жрал, все на собрании торчал.

В комнате слышался легкий запах самогонных паров. Павел это почувствовал.

— Может, Аким Петрович, у тебя сальце есть? А к нему неплохо и рюмашечку дернуть.

Аким Петрович насильно улыбнулся.

— Комсомольцам пить не полагается. Да и где взять-то влаги?

Жена вмешалась.

— Сам, Павка, знаешь, как теперь за самогон нахлобучку дают. А тебе, как комсомольцу, стыдно об этом говорить. Да… стыдно…

Павел усмехнулся.

— Я теперь не комсомолец. Сегодня на собрании, на глазах у всех билет порвал. Нечего мне там делать, толку никакого нет. Только и знаешь, что горло бандитам подставляешь. Износился, обтрепался, а помощи никакой.

Павел выругался:

— К чорту все!

И схватив за руку дядьку, тихо сказал:

— Решил пожить хорошо. Начну варить самогон.

Дядька подозрительно посмотрел на Павла. Жена злорадствовала.

— Что, раскусил комунию? Сколько раз я тебе говорила — выпишись оттедова. Обносился до ниточки, а теперь жрать нечего. Эх, ты!

Павел молчаливо сел на стул и закрыл лицо руками. Дядька моргал жене. Она вышла в сени и вынесла оттуда стакан самогона.

— Брось, Павла, хныкать, — сказал Меринов, — выпей лучше, а потом поговорим по душам.

Павел опустил руки и увидел налитый самогоном стакан, схватил его.

— За твое здоровье, Аким Петрович.

И опустошив полстакана, закашлял.

— У-у-у-у… Не лезет проклятая!

— Дуй все… Сейчас, Павла, вместе хлебнем.

И Меринов размашисто ринулся в сени.

Павел стоял с налитыми глазами и чувство тошноты подкатило к горлу. «Зеленый змий» тихо вползал в сознание. Становилось обидно, что приходится глотать эту гадость, но для него теперь было ясно, что дядька гонит самогон и что заявление, поданное на него в милицию, не злостная клевета, а горькая истина.

Он бросился к двери. Жена Меринова схватила его за руку..

— Ты куда?!

— Ты спрашиваешь, куда? А вот…

Павел отодвинул засов и толкнул дверь.

— Заходи, ребята!

Вместе с начальником милиции в комнату вошли комсомольцы.

Жена заголосила.

Меринов, услышав плач, выскочил из сеней, держа в руке стакан, доверху налитый самогоном.

Комсомольцы направились к сеням.

— Не пущу! — заревел Меринов, — не пущу!

Павел бросился вперед.

— Гадина! — прошипел Меринов и бросил в Павла стакан.

Павел нагнулся. Стакан полетел мимо и, ударившись о стену, прозвенел и рассыпался.

Бердник сидел в холодной комнате и составлял для уездного комитета комсомола отчет о работе ячейки.

— Сообщаю, что культурно-воспитательная работа почти отсутствует. Помещения для занятий политкружка до сих пор не достали. За последний месяц удалось прочитать только одну лекцию. Вся работа ячейки состоит в операциях против остатков банд и облавах на самогонщиков. Варка самогона принимает угрожающие размеры. Уничтожаются сотни пудов хлеба и сахара. Организовали четыре молодежных отряда по борьбе с самогоноварением. Проводим массовую работу, собрания, беседы. Двадцатого декабря накрыли двенадцать крупнейших самогонщиков, работавших в одной «артели» под руководством Акима Меринова. Аким Меринов присужден на пять лет со строгой изоляцией с последующей высылкой. Остальные на разные сроки. Очень интересно, что эта шайка были раскрыта комсомольцем Павлом Мериновым, племянником Акима Меринова. Пришлось прибегнуть к довольно «оригинальным» методам работы…

И Бердник подробно описал то, о чем уже знает читатель.

Комсомольское рождество

Председатель правления центрального клуба рабочей молодежи Золотовский неистово размахивал руками:

— Я же вам говорю — не туда вешаете плакат. Сейчас же снимите и пригвоздите его над сценой!

Коротконогий парень, слезая со стула и пыхтя, словно хорошо нагретый самовар, кричал:

— Опять не туда? Когда же ты перестанешь меня мучить? Я категорически отказываюсь выполнять твои распоряжения!..

— Ну, ну, Петька, не бузи. Ты сам должен понять, что плакат с надписью «религия — опиум для народа» — есть на сегодня узловая проблема.

— Сам ты опиум и узловая проблема, — передразнил Петька и, переваливаясь из стороны в сторону, пошел к сцене.

На сцене в это время была на полном ходу репетиция. Вечером — антирелигиозный карнавал. Ночью, после карнавала, доклад «Наука и религия», спектакль и концерт. Клуб готовился к важнейшей политической кампании — «комсомольскому рождеству».

Руководитель карнавала, спектакля и концерта Николай Филиппенко стоял, прислонившись к декорации, и укоризненно покачивал головой.

— Послушай, Байраченко, куда ты пялишь глаза в стороны. Ты — «дева Мария» и поэтому будь добра, закати глазки к небу. Вот так… Так… Правильно! Теперь сложи руки на груди, как покойник! Молодец! Пройдись блаженной походкой. Замечательно!

Филиппенко прищелкнул языком.

— А теперь, пречистые девы, отойдите в сторону. Товарищи попы, пожалте бриться….

Пресвятые девы всех вероисповедании — христианская Мария, буддийская Майя, магометанская Иштар и прочая, и прочая — уступили место попу, мулле, раввину, а эти, в свою очередь, расчистили путь богу Саваофу, Моисею, Аллаху, Будде. За ними демонстрировали «ангелы» и «черти». Елейные мотивы, песни, частушки сочетались с танцами, монологами и общим хороводом. Аллах, воздев вверх руки, орал не своим голосом:

Самый сильный бог

Это ми — Аллах.

А всэ астальной

Есть балшой дурак.

Христианский поп с огромным красным носом, пошатываясь, хрипел:

Ночка темна,

Грязь по уши.

Люблю выпить

И покушать.

Я есть поп

Не бусурманский,

Настоящий

Христианский…

— Получается на красоту, — торжествовал Филиппенко. — А теперь давайте хором споем антирелигиозный интернационал. Не забудьте, что его должен подхватить весь зал, после инсценировки. Семенцов, сколько штук ты отпечатал «интернационала»?

— Пятьсот.

— А не мало?

— Тю, еще останется.

— Ну, ладно… затягивай…

Сперва тихо, а потом сильней и сильней понеслись со сцены слова, врываясь в тишину зала.

Вставайте, кто силен и молод,

Берите бога за бока.

Дроби его сильней наш молот,

Чтоб жарко стало небесам.

Припев звучал громко и отчетливо:

Против бога

Науку

Грызть зубами начнем.

И с мыслью свободной

Мы в новый мир войдем.

— Вот здорово! — хлопал в ладоши Петя, забыв про плакат и устремив взор на сцену, — как в жизни все получается.

— Еще бы, — авторитетно заявил Филиппенко, — недаром полторы недели муштровал.

Петя хитро подмигнул.

— Ишь ты! Небось ребят муштровал, а сам хотя бы в какую-нибудь пресвятую богородицу нарядился!

— Я-то? О, насчет меня не беспокойся. Я, брат, превращусь в самого главного чорта.

— Ну?

— Вот те и ну! Да еще на крышу катафалка залезу.

— Ишь ты!

— Да оттуда речуху сказану. Все святые от страха помрут.

Филиппенко засмеялся.

— Я вот хоть чортом буду, а ты что делаешь? Стенгазета готова?

Петя сделал обиженное лицо.

— Ясно, а как же!

— А плакаты?

Петя спохватился и поднял брошенный плакат, бурча под нос:

— Эти плакаты у меня в печенках сидят. Все стены облепил, а говорят — мало. Ты понимаешь, Колька, три ночи глаза не закрывал, а? Три ночи!

И Петя, захватив плакат, нехотя полез на лестницу прибивать плакать над сценой.

— Религия — опиум для народа, — прочитал вслух Филиппенко и шутливо спросил:

— А ты как думаешь?

Петя, вколачивая последний гвоздь, со злостью ответил:

— Трижды опиум! Какому-то дьяволу понадобилось пустить его в оборот, а ты теперь страдай.

Он неожиданно изменил выражение своего круглого лица и зареготал:

— Пригвоздили, наконец, этот проклятый опиум!

В рождественский сочельник, как по уговору, затрезвонили колокола, перекликаясь нудным гулом. С улицы и переулков шмыгали в ночную темь людские силуэты. Одни, еще окутанные паутиной лжи и ханжеского лицемерия, направляли свои стопы в церкви. Другие, разорвав религиозные цепи, шли на антирождественскую демонстрацию для участия в молодежном походе против поповского дурмана.

Площадь рядом с комсомольским клубом клокочет шумным говорливым потоком людей. Ярко горят факелы, и черный дым большими кольцами отрывается от полыхающего огня, разнося по воздуху смоляной запах. Три катафалка выделяются своей белизной, привлекая всеобщее внимание. На катафалках пусто.

В ожидании «покойников» демонстранты выстроились шпалерой по обеим сторонам дороги.

Дверь комсомольского клуба широко распахнулась.

— Несут! — шумно пронеслось и скрылось в последних рядах. — Несут!..

Из клуба, на скрученных белых простынях, вынесли три гроба. Крышки гробов наглухо забиты. На одной из них надпись — «религия», на другой — «попы всех вероисповеданий», на третьей — «фанатики всех стран». За гробами беспорядочно шествовала святая братия: — боги, попы, «пресвятые девы», «ангелы», монашки и черти.

Поднялся невообразимый шум, свист, смех. Группы молодежи коллективно выкрикивали лозунги:

— До-лой ре-ли-ги-оз-ный дур-ман!

— Да здрав-ству-ет на-у-ка!

— Ура!!!

Гробы кладут на катафалки. Впереди катафалков разместился благочестивый народ.

Стянутые морщинами лица стариков перекашивались злой усмешкой. Согнутая временем, словно обруч, бабка шамкала беззубым ртом:

— Анчихристы… езуиты… против бога пошли… срам-то какой!

И поплелась обратно в церковь, крестясь на ходу и унося с собой слепую веру в рождество несуществовавшего Христа.

А карнавал продолжал бушевать огненными вспышками факелов, боевыми речами, лозунгами. И песни, веселые и задорные, шумно плескались в ночной темноте, нарушая спокойствие церковного молебствия.

— Долой религиозные путы! Да здравствует комсомол, несущий знамя освобождения трудящейся молодежи от поповской лжи и обмана.

Речи и веселые мотивы сменяются сильными, как порывы ветра, знакомыми словами:

Никто не даст нам избавленья,

Ни бог, ни царь и ни герой.

Добьемся мы освобожденья

Своею собственной рукой…

Карнавал двинулся дальше вниз по Ленинской улице. Со всех сторон стекались к карнавалу толпы людей, умножали ряды демонстрантов, запрудив доотказа широкую улицу. И когда волнующаяся человеческая масса остановилась около здания уездного комитета комсомола, трудно было уловить взором, где начинается и где кончается лавина безбожной армии.

Один за другим выходят ораторы на балкон уездного комитета. Представители комсомола, партии, юных спартаков, трудящейся молодежи, рабочих, работниц — все горячо призывают к борьбе против религии.

Ряженые «святые» в смущении. Они простерли руки к небу, громко призывают сойти на землю «господа бога» и повергнуть в прах нечестивых богохульников.

В это время к катафалку подбегает группа комсомольцев:

— Товарищи, — кричит один из них, и многотысячная толпа мгновенно утихает. — Сейчас начинается сожжение религии. Возражений нет?

В ответ несется «ура».

С катафалка снимают гроб с надписью «религия». Его ставят возле орущих благим матом «святых», обливают керосином и поджигают… Огонь быстро прошелся по сосновым доскам гроба, бросая в воздух мелкие блестящие искры. Группа комсомольцев делает «круг» и, взявшись за руки, образует живое человеческое кольцо. Закружились ребята в хороводе.

Сжигаем мы

Поповский хлам

Чум-чаара, чу-ра-ра!

Не нужен он

Для стройки нам

Ку-ку!

Заголосили каждый на свой лад ряженые попы. «Ангелы» утирают слезы огромными платками. «Монашки» и «непорочные девы» истерически кричат. И только «чорт», забравшись на крышу катафалка, безумно кривляется и грозит в пространство кулаком.

— Чорт, гля… чорт, — несется по толпе.

И вдруг «чорт», неожиданно всплеснул руками и, застонав, полетел с крыши катафалка вниз. Вначале думали, что это шуточный номер, исполненный ряженым. Но «чорт», упав на снег, продолжал стонать. Неудержимо рванулись первые ряды демонстрантов.

— Что случилось?

«Чорт» медленно поднялся и снял маску. Это был Николай Филиппенко, На правой щеке запеклась кровь.

— Ну и саданул кто то, — тихо сказал он, держась за окровавленную щеку.

Оказалось, что из толпы, чья-то рука бросила в «чорта» большой камень. Враг, ослепленный ненавистью к комсомолу, ринувшемуся на штурм религиозных «твердынь», решил, очевидно, хотя бы этим поступком удовлетворить свою злобу.