Н. Пастушин Один из тысячи

…1919 год. Над рудничным поселком «Парамоновки» — сентябрьская мокрая, густая ночь. Дождь охлестывает домишки горняков и высокий недвижный копер.

Изредка, будто одинокие шахтерки, вспыхивают и гаснут огни в окнах.

Кто-то идет. Грузно разминая грязь, шлепает наугад, злостно бормоча ругательства по адресу темноты и дождя.

Остановился. Чиркнул спичкой. Огонек осветил насупленное, с аккуратными усиками лицо, военный с погонами плащ, короткий заграничный карабин.

Неподалеку у окошка, словно ветер веткой, — осторожный стук. В темноту окна — детский мальчуганий голос:

— Дядя Сергей, а дядя Сергей! Сейчас же на собрание к товарищу Мележику. — И в открывшееся окно еще тише: — Да смотри, не влипни! Здесь, где-то, кадет — сволочага шляется.

Товарищ Мележик — председатель ревкома. Мальчуган — Колька Кобзев.

* * *

В шахтах у ворот тюрьмы — толпа. Грузный казак с нагайкой загородил своей лошадью узкий проход во двор.

Происходит «передача». Жены шахтеров, старики, подростки протягивают сквозь решотку забора хлеб, записки, табак. Колька просовывает в щель небольшую картофельную лепешку.

— В пятую камеру — Кобзеву, — говорит он, а у самого сердце чечетку выбивает. — «Хоть бы не разломил», — проносится у него в голове. Он вздрагивает, вспоминая, как неделю назад ему всыпали десяток плетей за карандаш, который он пытался в булке передать брату.

Лепешка пошла. А на другой день пятая камера оказалась пустой. Брат Кольки, коммунист Кобзев и его товарищ Звонарев бежали. На подоконнике остался лобзик, которым были перепилены несколько прутьев решетки. Лобзик, переданный Колькой в картофельной лепешке.

* * *

До самого 1920 года отряды Каледина, банды Назарова не давали спокойно вздохнуть семьям горняков «Парамоновки», ныне шахты им. Артема.

Отец, сестра, братья Кольки — семь человек из семьи Кобзевых сначала в красногвардейских отрядах, а потом в Красной армии отбивали, с тысячами таких же, как и они, свои шахты, свою новую жизнь.

Находилось дело и Кольке. Подноска патронов к линии огня, чистка картошки в отрядной кухне, добыча разных сведений, — все это он выполнял с серьезностью взрослого.

В двадцатом — шахта уже навсегда стада советской. Отец, сменив винтовку на отбойный молоток, снова полез в шахту.

Но недолго он там проработал.

Свыше тридцати лет работы на шахте и долгие месяцы борьбы на фронте взяли свое. В 1921 году умер старик Кобзев, награжденный званием героя труда.

* * *

В. 1920–21 гг. Николай Кобзев — рассыльный в шахтпарткоме. А в конце 1923 г. Кобзев по длинным подземным галлереям, прижавшись к земле, к угольным пластам, по узким ходам пополз в забой.

В начале 1924 года вступает в комсомол. В этом году Николай работает в шахте чернорабочим. Присматривается к отбойщикам, крепильщикам, вагонщикам. Решает научиться крепить.

С 1925 года Кобзева знают, как хорошего крепильщика, настолько хорошего, что уже через год ему поручают работу внештатного инструктора в школе горпромуча.

Работа секретарем шахтной комсомольской ячейки и членом бюро окружкома ВЛКСМ крепко связывается с работой под землей.

Он не покидает работу в шахте до сентября 1928 года, когда по путевке бюро окружкома комсомола он уезжает учиться в Московский горный рабфак им. Артема.

* * *

Учеба давалась туго. Три группы начальной школы — это, конечно, плохая подготовка. Но не плохое намерение имел Кобзев.

Учиться лучше других — таково было намерение, которое уже во втором полугодии стало действительностью. В результате — по всем предметам отметка «хорошо».

Горный институт им. тов. Сталина — заключительная ступень теоретической учебы Кобзева.

— Пугался я сначала, — признается он. — Ведь шутка ли? — Выс-ше-е учеб-но-е за-ве-де-ни-е. Но все это — чепуха, — оживляется он. — Я убедился, что нужно только желание и усилие, остальное будет.

Желания и усилия у Кобзева хватит, «остальное», т. е. звание инженера, он получит через два года.

Сейчас — практика. Уже четвертый раз за последние три года приезжает Кобзев на шахту «Артем». В прошлом году премирован за отличную работу по креплению. Теперь он десятник 813 лавы западно-капитального уклона.

Лава только что начата разработкой. Серьезное и ответственное дело, — это понимают все девять человек бригады Кобзева.

— К 1-му сентября сдаю лаву в полную эксплоатацию, — говорит Кобзев. — Это будет мой и всей бригады мюдовский подарок.

На-днях он и несколько лучших ударников (Галатов, Ожогин и др.) получили звание ударников и премированы путевками в базу отдыха.

* * *

Небольшая чистая комнатка в доме шахтоуправления. Цветы на окнах, Ленин и Сталин на стенке. Этажерка с книгами — все больше технические.

— Чтоб не забыть — приходится частенько заглядывать в них, — говорит Кобзев.

Он подходит к столику, возится у радиоприемника и через две-три минуты «Партизанская песня» наполняет комнату.

— На-днях приобрел, — улыбается он и вдруг суровеет: — Был бы жив отец — вот послушал бы! А то старый за всю свою жизнь лишь два кино-фильма видел, да и то при советской власти. Не до развлечений раньше было, когда в желудках и у самого и у семьи пустота, хоть углем набивай…

Взглянув на часы, Кобзев спохватывается:

— Э-э! да я, кажется, опаздываю… В шесть тридцать — лекция в клубе о новых методах крепления кровли. Приезжий инженер делает. Надо пойти…