За песню судили и расстреливали?
Однако простой народ дал собственную оценку участникам челюскинской эпопеи. Для многих было очевидно, что поход «Челюскина» смахивал на безответственную авантюру. Мало того, что пароход не соответствовал требованиям для плавания среди льдов — несмотря на явный риск, на борту судна оказалось десять женщин и даже ребенок, годовалая Алла Буйко. Да что там: геодезист Василий Васильев вез на зимовку жену Доротею на последнем месяце беременности, и в Карском море женщина разродилась девочкой!
Если целью «Челюскина» было пройти Северный морской путь за короткую навигацию, следует признать, что эта задача выполнялась довольно странным образом. Во-первых, как признавали сами участники, пароход был готов к плаванию на месяц позже, чем ожидалось, и времени для сборов практически не оставалось. На них отводилось лишь две недели. Понятно, такой аврал не пошел на пользу делу. Во-вторых, вместо того чтобы пройти путь как можно быстрее, плавание растягивали, постоянно замедляли. Как вспоминали участники экспедиции, помимо прохода в одну навигацию Северным морским путем, перед «Челюскиным» ставились и «попутные» задачи. Например, «стать глазами и ушами советской науки». На ученых возлагались самые разные работы — измерения глубин, попутная морская опись берегов с шлюпочными промерами глубин в бухтах, куда зайдет экспедиция, поиски знаменитых мифических земель Санникова и Андреева, медико-биологические исследования и т. п.
Эта непродуманность, спонтанность, неоправданная самоуверенность и привели к печальным результатам, которые власть попыталась превратить в героическое торжество социализма. Естественной здоровой реакцией на пропагандистскую трескотню стало фольклорное творчество низов. Появляются анекдоты типа:
— Эта дамочка прямо-таки полярная льдина.
— Такая же холодная?
— Нет, такая же широкая. Вчера с нее сняли пятерых полярников и двух собак!
И подобных издевательских историй ходило великое множество.
Но пиком народного творчества стала, несомненно, «Челюскинская Мурка» — переделка известной блатной песни в духе полярной эпопеи.
Александр Войлошников в мемуарах «Пятая печать» вспоминает о песенке про челюскинцев, «которые умудрились утопить современный железный пароход там, где мои предки — сибирские казаки — ходили на парусных крошечных деревянных суденышках — стругах и кочах, — не считая себя при этом героями. Теперь, после гибели «Челюскина», про тех «антисоветских» казаков, освоивших Ледовитый океан и Америку, запрещают говорить. Но и в наше время — время угрюмого единодушия — нашелся веселый человек, — сочинил насмешливую песенку про недотеп-челюскинцев на мотив «Мурки». И сколько бы ни было вездесущих сексотов, а эту песенку, которая начинается словами: «Капитан Воронин корабль проворонил», — запела вся страна!»
Многие связывают возникновение издевательской песенки с неведомыми сочинителями из уркаганской среды. Так, в романе «Неувядаемый цвет» Николай Любимов пишет:
«Наша пропаганда своей назойливостью все умеет опошлить и ко всему вызвать отвращение. И мне тогда до тошноты надоели челюскинцы, о которых Гопы-со-Смыком тут же сочинили на мотив «Шел я на малину…» песню, снижавшую романтику этой эпопеи: «Капитан Воронин судно проворонил», «Шмидт сидит на льдине, словно на перине», и кончавшуюся так:
Денежки в кармане,
Рожи на экране —
Вот что экспедиция дала».
Несколько иную версию высказывают Светлана и Георгий Хазагеровы в статье «Культура-1, культура-2 и гуманитарная культура» (Знамя. 2005. № 3):
«Леониду Утесову простили спетый со сцены куплет:
Здравствуй, Ляпидевский, здравствуй, Леваневский,
Здравствуй, лагерь Шмидта, и прощай.
Вы зашухарили, «Челюскин» потопили,
А теперь монету получай».
На самом деле и в страшном сне нельзя представить, чтобы подобные куплеты в 30-е годы могли звучать со сцены — даже в исполнении Утесова. Конечно, таких куплетов Леонид Осипович (по крайней мере, публично) не исполнял. Авторы несколько запутались в знаменитой истории с приемом челюскинцев, который устроил в Георгиевском зале Кремля Сталин. Некоторые исследователи утверждают, что именно там по личной просьбе вождя Утесов спел (и дважды повторил на «бис») популярную песню «С одесского кичмана» из спектакля «Республика на колесах», которую незадолго до того ему запретил публично исполнять начальник Главреперткома Комитета по делам искусства Платон Керженцев. Впрочем, сам Утесов относит этот случай к 1936 году, когда в Кремле был устроен прием в честь беспосадочного полета советских летчиков из Москвы в Америку через Северный полюс.
И все же путаница не случайна. На приеме челюскинцев в июле 1934 года действительно прозвучал куплет «Челюскинской Мурки»! Только спел его не Утесов. Кроме того, исполнителю его выходки не простили…
Речь идет о поэте Павле Васильеве — талантливом парне с берегов Иртыша, которому дал рекомендацию в Союз писателей СССР сам Максим Горький. Приехав в Москву, Васильев быстро стал своим в литературной среде. Он был знаком с Лидией Сейфуллиной, Михаилом Шолоховым, Борисом Корниловым, Ярославом Смеляковым, Верой Инбер, Галиной Серебряковой, его стихи нравились Борису Пастернаку, Алексею Толстому… Горький на первых порах знакомства считал его гениальным самородком.
Однако характер у Васильева был непростой. Парень любил выпить, устраивал громкие скандалы… В 1932 году он был осужден по делу так называемой «Сибирской бригады» — литераторов, которые якобы проповедовали националистические, антисемитские и фашистские идеи и «в качестве первого этапа на пути к фашизации СССР» выдвигали создание независимой Белой Сибири, продвигали культ Колчака и колчаковщины. В частности, по этому делу был осужден замечательный русский поэт Леонид Мартынов. В 1934 году против Васильева развернулась кампания травли: его обвиняли в пьянстве, хулиганстве, белогвардейщине и защите кулачества. Некоторые связывают возникновение этой травли как раз с «Челюскинской Муркой».
В своей книге «Возмездие» Николай Кузьмин рассказывает о том, что после дела «Сибирской бригады» глава комиссии по спасению челюскинцев Валериан Куйбышев, земляк Васильева, заботливо опекавший поэта, устроил так, что тот оказался в числе приглашенных в Кремль. Павел Васильев должен был прочесть на торжестве свои стихи и обратить на себя внимание Сталина. Тем самым он как бы обеспечивал свою дальнейшую неприкосновенность. О том, что произошло в Кремле, Кузьмин повествует так:
«Куйбышев, волнуясь, наблюдал за тем концом стола, где помещались Сталин, Молотов, Ворошилов. Он предвкушал большой успех своего молоденького протеже.
Горьким же было разочарование этого большого государственного деятеля. Он проклял день и час, когда решил поддержать затираемого недругами поэта-земляка.
Васильев, поднявшись на невысокую эстраду, не придумал ничего лучше, как заорать во всю глотку на мотив «Мурки»:
Здравствуй, Леваневский, здравствуй Ляпидевский,
Здравствуй, Водопьянов, и прощай!
Вы зашухарили, «Челюскин» потопили.
А теперь червонцы получай!
Зал замер в шоковом оцепенении. Установилась глубокая тишина.
Невыносимо было смотреть, как к пьяному поэту подошли два распорядителя и, взяв его за локти, вывели из зала.
Алексей Максимович Горький, при всей своей выдержке, кипел от негодования: «Нашел же где! Ах, черти драповые!»
Само собой, этой выходкой немедленно воспользовались завистники и недруги. «Ну вот, а мы что говорили? Шпана, люмпен-сочинители… фашисты!»
И что им возразить?
В статье, помещенной в «Правде», Алексей Максимович сурово заговорил о гнилых нравах литературного «кабачка имени Герцена» (намекая на известный писательский ресторан). И вынес свой жесткий приговор: «Расстояние от хулиганства до фашизма короче воробьиного носа».
Он больше никогда, ни при каких обстоятельствах не хотел слышать фамилии Васильева».
По некоторым сведениям, именно Горький указал на целесообразность «изолирования» Васильева. В 1935 году поэт в результате окололитературных провокаций и доносов был осужден за «злостное хулиганство», весной 1936-го освобожден. В феврале 1937 года вновь арестован и 15 июля приговорен к расстрелу по обвинению в принадлежности к «террористической группе», якобы готовившей покушение на Сталина.
Вот такая вышла «Мурка»…
Если история соответствует действительности, то создание «Челюскинской Мурки» можно датировать периодом с середины апреля до июля 1934 года. Вопрос: не является ли ее создателем сам Павел Васильев? Возможно, он впервые спел на приеме переделку собственного сочинения…
Из-за «Челюскинской Мурки» пострадал не только Павел Васильев. Так, советский эколог и охотовед Феликс Штильмарк вспоминал о поездке в Енисейск к отцу, Роберту Штильмарку, автору знаменитого авантюрного романа «Наследник из Калькутты». Штильмарк-старший был арестован в 1945 году по обвинению в «контрреволюционной агитации» и приговорен к 10 годам заключения, направлен в исправительно-трудовой лагерь Енисейстрой, где работал топографом, затем — заведующим литературной частью лагерного театра. В 1953 году он был переведен из лагеря на спецпоселение непосредственно в город после восьми лет заключения. Именно туда и приехал Феликс — студент третьего курса охотоведческого отделения Пушномехового института в подмосковном городе Балашиха. Феликс Робертович приводит в мемуарном очерке «Конверты со штампом ГУЛАГ», опубликованном в газете «Красноярский рабочий» от 2 апреля 1989 года, разговор с приятелем отца профессором Сергеем Дубровским:
«Помню, как Дубровский в разговоре заметил, что на одной из улиц Енисейска обосновались в основном «челюскинцы», а на другой — «папанинцы».
— Как? Неужели сами участники северной эпопеи?
— Конечно, участники… Эпопея их, правда, несколько иная. Они, молодой человек, во времена оные посмели высказать ироничное отношение к покорителям северных пространств, не оценили их героизма и отваги, за что достойно поплатились, естественно…
Профессор-огородник чуть пригнулся, щелкнул пальцами, и перед нами мгновенно предстал некий «блатарь», исполнивший на мотив знаменитой «Мурки»:
Шмидт сидит на льдине,
Словно на перине,
И мотает длинной бородой…
— Ну вот, каждому, как известно, свое — кому ордена, кому десять лет».
«Челюскинская Мурка» приобрела бешеную популярность в 30-е годы. Часть ее строк мгновенно разошлась на поговорки: «Денежки в кармане, рожи на экране», «Капитан Воронин судно проворонил», «Шмидт сидит на льдине, словно на перине»…