5

Ранние чеховские рассказы были по большей части юмористическими. Писал он их, по его же словам, легко, как птица поет, и всерьез не принимал. Отношение это изменилось только после первой поездки в Петербург, когда стало ясно, что в нем видят способного и многообещающего писателя. Он взялся совершенствовать мастерство. Однажды кто-то из приятелей увидел, как Чехов переписывает рассказ Толстого, и спросил, чем это он занят. «Правлю», – ответил Чехов. Приятеля поразила такая бесцеремонность по отношению к классику, но Чехов пояснил, что просто упражняется. Сам он полагал (и, думаю, совершенно верно), что так скорее изучит технику любимых писателей и выработает собственный стиль. Старания Чехова явно не пропали даром. В сочинении рассказов он поднялся до высочайшего мастерства. Его повесть «Мужики» написана не менее изящно, чем «Госпожа Бовари» Флобера. Чехов учился писать просто, ясно и выразительно и, как говорят, выработал совершенный стиль. Нам, читающим его в переводе, остается принять это на веру, поскольку даже самый лучший перевод не может полностью передать все оттенки, чувства, все особенности звучания оригинала.

Чехов много занимался техникой рассказа и говорил о ней весьма интересные вещи. В рассказе, считал он, не место лишнему. «Все, что не имеет прямого отношения к рассказу, все надо беспощадно выбрасывать. Если вы говорите в первой главе, что на стене висит ружье, во второй или третьей главе оно непременно должно выстрелить». Мысль вполне здравая, как и та, что описания природы должны быть краткими и по существу дела. Сам Чехов умел одним-двумя словами дать живую картину летней ночи, когда заливаются соловьи, или залитых холодным светом снежных равнин. Замечательный талант. Некоторые сомнения вызывает у меня его критика антропоморфизма. «Море смеялось, – пишет он в одном письме. – Вы, конечно, в восторге. А ведь это – дешевка, лубок… Море не смеется, не плачет, оно шумит, плещется, сверкает… Посмотрите у Толстого: солнце всходит, солнце заходит, птички поют… Никто не рыдает и не смеется. А ведь это и есть самое главное – простота».

Справедливо, конечно, однако мы с начала времен настолько привыкли персонифицировать природу, что с трудом избегаем таких приемов. Чехову и самому не всегда это удавалось. В повести «Дуэль» он пишет: «…выглянула одна звезда и робко заморгала своим одним глазом». И ничего предосудительного я тут не вижу, мне даже нравится. Своему брату Александру, тоже писавшему рассказы, но неудачные, Чехов говорил, что автору не следует описывать чувства, которых он сам не пережил. По-моему, это чересчур. Чтобы убедительно передать чувства убийцы, вовсе не обязательно самому убивать. В конце концов, у писателя есть воображение, и потом хороший писатель наделен даром сопереживания и может понять чувства своего героя. Решительнее всего Чехов требовал, чтобы автор вымарывал начало и конец рассказа. Сам он именно так и поступал, притом совершенно безжалостно; по словам друзей, рукопись у него следовало бы отбирать, а то он того и гляди ничего не оставит, кроме «герои были молоды, полюбили друг друга, женились и были несчастливы». Чехов же говорил, что в жизни так оно и случается.

Образцом для себя Чехов считал рассказы Мопассана. Не скажи он это сам, я бы ни за что так не подумал, ибо и цели, и методы у них совершенно разные. Мопассан старался придать своим рассказам драматизм и для этого, как я уже говорил, мог пожертвовать правдоподобием. Я склонен думать, что Чехов намеренно избегал всякого драматизма. Он описывал обычных людей, живущих обычной жизнью. «Люди не ездят на Северный полюс и не падают там с айсбергов, – писал он. – Они ездят на службу, бранятся с женами и едят щи». Можно справедливо возразить: люди как раз ездят на полюс и хоть не падают там с айсбергов, но переживают другие весьма опасные приключения, и ничто не мешает написать об этом хороший рассказ. Того, что человек ходит на службу и ест щи, для рассказа явно недостаточно; думаю, Чехов и сам так думал. Чтобы получился рассказ, человек должен подворовывать деньги из кассы либо брать взятки, бить или обманывать жену, и даже щи есть не просто так, а со смыслом. Щи могут символизировать семейный уют, а могут – тоску по загубленной жизни.

Медицинская практика Чехова, пусть и нерегулярная, позволяла ему общаться с самыми разными людьми – крестьянами и рабочими, владельцами фабрик, купцами, мелкими и средними чиновниками, разорявшими народ, помещиками, впавшими в бедность из-за отмены крепостного права. С аристократами он, похоже, не сталкивался совсем; я знаю только один рассказ, где говорится о представительнице высшего общества – тяжелый рассказ под названием «Княгиня». С беспощадной прямотой Чехов говорит о никчемных бездельниках-помещиках, запустивших свои имения, о живущих впроголодь рабочих, которые трудятся по двенадцать часов в сутки, а их наниматели меж тем богатеют день ото дня, о грубых и жадных лавочниках. Он рассказывает о пьянстве, жестокости, невежестве и лености всеми обираемых крестьян, ютящихся в грязных, кишащих тараканами лачугах.

Чехов умел придать описываемым событиям удивительную достоверность. Все, что он говорит, воспринимаешь как слова надежного очевидца. Но конечно, Чехов не просто очевидец. Он наблюдает, выбирает, угадывает, комбинирует.

Котелянский писал: «В своей удивительной объективности, стоя выше частных горестей и радостей, он все знал и видел… Он мог быть добрым и щедрым не любя, ласковым и участливым – без привязанности, благодетелем – не рассчитывая на благодарность»[104].

Из-за этой чеховской невозмутимости многие писатели-современники приходили в ярость и подвергали его злобным нападкам. Обвиняли в явном безразличии к политическим и общественным проблемам. Интеллигенция ждала от литераторов решения социальных вопросов, Чехов же утверждал, что дело автора – передать факты, а читателя – решать, что с ними делать. Нельзя требовать от писателя решения конкретных проблем, на то есть специалисты; им и рассуждать на темы общества, о судьбах капитализма, о пьянстве. Вполне логично. Но поскольку этот вопрос нынче стал довольно часто обсуждаться в литературном мире, позволю себе процитировать кое-какие места из лекции, прочитанной мной перед Национальной книжной лигой.

Однажды я в очередной раз просматривал страницу одного из лучших английских еженедельников, посвященную современной литературе. Обозреватель начал статью о недавно вышедшей книге следующим образом: «Мистер такой-то не просто рассказчик». Слова «не просто» застряли у меня в горле, и дальше я не прочел, уподобившись Паоло и Франческе, хотя и по другой причине. Этот обозреватель и сам прекрасный романист, и, пусть мне не посчастливилось прочесть его книги, я не сомневаюсь, что они восхитительны. Однако, если судить по приведенной фразе, романисту, по его мнению, недостаточно быть романистом. Видимо, этот писатель, как и многие его коллеги, склонен думать, что в нашем непростом мире слишком легкомысленно сочинять романы, предназначенные исключительно для развлечения читателя. Такие книги пренебрежительно называют эскапистскими. Это словечко, как и слово «халтура», следует исключить из словаря критика. Любое искусство эскапизм – и симфонии Моцарта, и пейзажи Констебля. Разве сонеты Шекспира или оды Китса мы читаем не просто ради наслаждения? С какой стати от сочинителя романов требовать большего, чем от поэта, композитора, художника? Что ни говори, нет такого понятия, как «просто рассказ». Работая над произведением, писатель, порой лишь с целью сделать его интереснее, невольно раскрывает свои взгляды на жизнь. Когда Редьярд Киплинг в «Простых рассказах с гор» описывал колониальных чиновников, офицеров, играющих в поло, и их жен, он демонстрировал наивное восхищение молодого человека из небогатой семьи, ослепленного тем, что ему кажется блеском. Поразительно, но никто тогда не увидел в этих рассказах безжалостного приговора правящей верхушке. Их нельзя читать без чувства, что рано или поздно британцы неизбежно выпустят из рук Индию. Так и с Чеховым. Он старается быть объективным и лишь правдиво описывать жизнь, и все же, читая его рассказы, понимаешь: жестокость и невежество, моральное разложение, нищета и убожество бедных и беспечность богатых неизбежно приведут к кровавому бунту.

Думаю, большинство из нас читает беллетристику просто от нечего делать. Мы читаем ради развлечения, что вполне нормально, но разные люди получают от чтения совершенно разное удовольствие. Одних влечет прелесть узнавания. Современники Троллопа, например, полюбили «Барсетширские хроники», потому что там рассказывается именно о той жизни, которую они вели. Его читатели по большей части принадлежали к зажиточному слою, и им было вполне уютно с его зажиточными персонажами. Их согревало то же приятное чувство самоуспокоенности, какое они испытывали от строк славного мистера Браунинга: «Бог в своих небесах – и в порядке мир»[105]. Со временем книги Троллопа обрели дополнительный колорит. Они кажутся нам занятными и довольно трогательными (как хорош был мир, где так легко жилось обеспеченным людям и все всегда хорошо кончалось!) – у них та же притягательность, как у жанровых картинок середины девятнадцатого века: бородатые джентльмены в сюртуках и цилиндрах и хорошенькие дамы в капорах и кринолинах.

Другие читатели ждут от книг чего-то нового и необычного. Спрос на экзотические рассказы никогда не прекращался. Люди по большей части ведут на редкость скучное существование; погружаясь в мир опасностей и рискованных приключений, они спасаются от унылости повседневной жизни. Подозреваю, что русские современники Чехова получали от его рассказов удовольствие совсем иного рода, чем читатели западные. Слишком хорошо они знали жизнь, которую он так ярко описывает. Английские читатели находят в его рассказах нечто для себя новое и удивительное – страшное, иногда гнетущее, но поданное правдиво; и потому чтение это впечатляющее, увлекательное и даже романтичное.

Только самые наивные готовы поверить, будто художественное произведение даст нам верные ответы на вопросы о том, как жить. По самой природе своего творческого дара сочинитель не может решать подобные задачи. Его дело не рассуждать – почему, но чувствовать, воображать, придумывать. Он пристрастен. Темы, которые выбирает писатель, герои, которых он создает, и его к ним отношение обусловлены его пристрастностью. То, что он пишет, есть выражение его личности и проявление его инстинктов, чувств, его интуиции и опыта. Он мечет карты и порой сам не знает, куда какая ляжет, а порой знает преотлично – и тогда использует все свое мастерство, чтобы читатель его не раскусил.

По утверждению Генри Джеймса, писатель должен драматизировать. Говоря яснее, автору, чтобы привлечь и удержать внимание читателя, следует жонглировать фактами. Сам Джеймс так и делал. Однако книги научные или познавательные пишутся совершенно иначе. Если читатели озабочены злободневными проблемами, им следует, как советовал Чехов, читать не романы или рассказы, а сочинения, напрямую касающиеся этих проблем. Ведь цель писателя-беллетриста не учить жизни, а развлекать.

Писателей не узнают на улицах. Их не зовут на банкеты к лорду-мэру. Им не присваивают почетное гражданство. Писателей не приглашают разбить бутылку шампанского о борт спускаемого на воду океанского лайнера. За ними в отличие от кинозвезд не гоняются толпы поклонников, жаждущих полюбоваться, как они выходят из гостиницы и садятся в «роллс-ройс». Писатели не открывают благотворительных базаров в пользу бедствующих дам благородного звания, не вручают перед радостной толпой серебряный кубок победителю Уимблдонского турнира. У них есть иные радости. С доисторических времен существуют люди, наделенные творческим даром; своими произведениями они вносят красоту в нашу унылую повседневную жизнь. Всякий, побывавший, скажем, на Крите, может увидеть, что еще в древности чаши, вазы и кувшины украшались рисунками – не для удобства, а чтобы они радовали глаз. На протяжении веков художники получали удовлетворение от самого процесса творчества. Если писатель-беллетрист такое удовлетворение получает, большего и требовать нельзя. Непозволительно превращать роман в подмостки для оратора.