7

Тиллотсон недолго занимал высочайшую должность, которую принял так неохотно и которая не принесла ему радости. Оскорбительные нападки не прекращались. Из-за одной его проповеди поднялся страшный шум. Архиепископ произнес ее перед королевой; речь шла об адских муках. Он утверждал, что представление о вечных терзаниях в аду не согласуется с Господней справедливостью и милосердием; несмотря на Его угрозы, «если обречение грешников на вечные муки противоречит справедливости или доброте, кои Ему известны лучше, чем нам, Он так не сделает».

Враги Тиллотсона разгневанно кричали, что он отвергает вечные адские муки для того лишь, чтобы утешить королеву, которая тогда «была в отчаянии из-за своего поступка по отношению к отцу, Якову Второму».

Все нападки Тиллотсон сносил с терпением и смирением.

Сановные церковнослужители обычно держали открытый дом, и у Тиллотсона всегда был богатый и роскошный стол. По словам Джона Бердмора, «он был очень славный человек, доброжелательный и любезный, и если друзья обращались к нему за помощью, он неизменно предоставлял в их распоряжение все свое влияние и власть». В разговоре, пишет Бердмор, архиепископ выказывал веселость и остроумие. Приведенные примеры, однако, не впечатляют. Некий сэр Джон Тревор, бывший спикер палаты общин, отставленный за взяточничество, проходя в палате лордов мимо архиепископа, громко произнес: «Терпеть не могу фанатиков в батистовых рукавах!» – на что архиепископ ответил: «А я не люблю плутов в любых рукавах». Доктор Саут написал книгу, в которой пренебрежительно отозвался об архиепископе, и просил своего друга узнать мнение на этот счет самого Тиллотсона. Тиллотсон, довольно еще мягко, сказал, что доктор Саут пишет, как человек, зато кусает, как собака. Саут, узнав о словах архиепископа, ответил, что лучше кусаться, как собака, чем как собака ластиться. Тогда архиепископ заявил, что предпочел бы быть ласковым спаниелем, чем злобной дворняжкой. Оба не блещут находчивостью.

В один воскресный день 1694 года в часовне Уайтхолла у Тиллотсона внезапно случился приступ болезни, но он, не желая прерывать службу, выдержал до конца. Спустя четыре дня, на шестьдесят пятом году жизни, он скончался. Из-за своего великодушия и щедрости умер он без гроша. Кроме прав на неизданные рукописи, Тиллотсон ничего не оставил семье, состоявшей из жены, зятя и внуков; обе дочери уже умерли. Права были проданы за баснословную по тем временам цену – две с половиной тысячи фунтов.

Королева очень переживала смерть Тиллотсона, а Вильгельм, известный своей грубостью и бесчувственностью, сказал, что не встречал людей лучше и не имел друга вернее. Вдове он пожаловал четыреста фунтов ежегодной ренты, к которым позже прибавил еще двести. Король так заботился о своевременной выплате пособия, что ежеквартально требовал эти деньги и сам отправлял ей. Обычно сильные мира сего смотрят на оказываемые им услуги как на должное и не стоящее благодарности и редко думают о тех, от кого им больше нет пользы; потому поведение Вильгельма не просто похвально, но даже трогательно.

Проповеди, которые Тиллотсон издавал при жизни, переводились на голландский и французский. После выхода первого тома проповедей мсье Бернар в своем «Nouvelles de la republique des letters» заметил, что простота стиля «с точки зрения англичан – не самое последнее достоинство Тиллотсона; многие из тех, кто и не думает о религии, читают эти проповеди просто из-за красоты языка».

«Следует сказать, – добавляет он, – что англичанам не нравится вычурный стиль, когда все слова расставлены и расположены столь же продуманно, как статуи святых в нишах. Видя такую изобретательность, они начинают опасаться обмана. Они думают, что искусно пошитое платье может скрыть или исказить облик истины. Жеманному витийству, которое многочисленные чужеземные изыски скорее испортили, чем украсили, они предпочитают красоту языка естественного и простого». Вот такой приятный и, хочется думать, заслуженный комплимент сделал нам мсье Бернар.

Здесь не помешало бы процитировать одну из проповедей Тиллотсона, чтобы читатель сам увидел, какой именно стиль вызывал у людей такое восхищение. Это не так легко. Если бы я писал, скажем, о сэре Томасе Брауне или Берке, ничего не было бы проще. Абзац из «Погребения в урнах», начинающийся со слов «О чем поют сирены», даст любому отличное представление о богатом и изысканном языке Брауна. Что касается Берка, то в «Письме к благородному лорду» есть множество мест, говорящих о том, что равных ему нет. Я не назову Тиллотсона великим мастером. Он отнюдь не гений. Как я уже неоднократно говорил, Тиллотсон был человек честный, добрый, бескорыстный, набожный и скромный. Если биографы бессовестно нас не обманывают, это не качества гения. Стиль Тиллотсона будничный; стиль сэра Томаса Брауна или Джереми Тейлора в «Праведной смерти» – никак не для повседневного использования. Он подобен хрустальным кубкам, золоченым, изукрашенным резьбой, какие делали нюрнбергские мастера семнадцатого века. Эти кубки столь роскошны, столь изысканны, столь редкостны, что место им исключительно за стеклянной дверцей. Ими приятно любоваться, но пить удобнее из обычного бокала.

Проповеди Тиллотсона предназначались для чтения с кафедры. Писал он просто и естественно, так, чтобы было понятно всем и каждому. Он избегал пышности, избегал высокопарных выражений и цветистых фраз, а также модных тогда причудливых образов, сравнений и метафор, отвлекающих слушателя от сути дела. Речь его была речью человека образованного, знающего, что он хочет сказать, и поставившего себе целью сказать это правильно и понятно. Любите ли вы стиль разговорной речи – дело вкуса: Флобер, к примеру, его не терпел. Некоторые полагали, что высокий стиль возвеличивает произведение, и старались (часто успешно), применяя разнообразные приемы, придать своим сочинениям пышность и изящество. И действительно, может показаться, будто в сравнении с ними вещи, написанные в разговорном стиле, проигрывают.

Не без колебания процитирую размышления Тиллотсона, стенографически записанные в его книге для заметок; публиковать их он не собирался. Процитирую не только ради стиля, но из-за содержания. Думаю, читая их, любой проникнется сочувствием к этому славному оклеветанному человеку.

«Можно удивляться, что Неемия числит среди своих заслуг, за которые просит у Бога награды, большое число гостей у него за столом и немалые расходы. Однако по зрелом размышлении становится ясно: кроме щедрости и иногда милосердия, широко всех угощая, он (если угощал не по тщеславию и не ради хвастовства) проявил еще две добродетели: воздержанность и самоотречение, ибо человек ради других настолько пренебрегал собой, что каждый день садился за стол вместе с толпой гостей и почти никогда в одиночестве, а ведь, как правило, большая часть окружения любого человека состоит из людей, без которых он охотно бы обошелся. Какой, верно, плачевный итог жизни: прогреметь на весь свет, прославиться в ближних и дальних пределах, но никогда не принадлежать самому себе. Странно и удивительно так жить – постоянно быть вне семьи, быть почти чужим в собственном доме.

Конечно же, нелегко постоянно быть начеку и все время за собой следить – как бы не обронить неосторожного слова, не принять небрежной позы; все на тебя смотрят, все тебя судят.

Людям порой кажется, что занимающие высокое положение и наделенные властью имеют больше свободы говорить и делать что вздумается. Совершенно напротив: у них меньше всего такой свободы, ведь они у всех на виду. Это наблюдение не мое личное, а человека куда более мудрого (я говорю о Томасе Тулли): «In maxima quaque fortuna minimum licere». Те, кто имеет больше власти, пользуются наименьшей свободой.

Человеку положения скромного достанет обычного ума. Он может позволить себе маленькие прихоти и ошибки, и мало кто обратит внимание. Но тот, кого все знают, постоянно выставлен на всеобщий суд.

Нам следует радоваться, если люди, способные властвовать и наделенные властью, берутся нести это бремя. Они заслуживают огромной благодарности за то, что они в вечных заботах, что им хватает терпения править и жить публично. Счастье для мира, что кто-то рожден и взращен для власти, и привычка облегчает ему сию тяготу. Куда проще подчиняться справедливому и мудрому правительству (я едва не сказал – любому правительству), чем править справедливо и мудро.

Я не думаю упрекать тех, кто отдает себя служению обществу. Они поступают хорошо, и мы перед ними в долгу. Некоторые люди могут прекрасно послужить Богу и государству, ибо в силу своего воспитания и образования более прочих способны вершить великие дела; и тот, кто за это берется, вдвойне заслуживает почета.

Преимущество людей, ведущих праведную, уединенную и созерцательную жизнь, заключается в том, что им не на что отвлекаться. Их ум и интересы сосредоточены на чем-то одном, и вся сила их устремлений направлена в одну сторону. Их мысли и усилия слиты воедино, и потому они живут цельной жизнью и находятся в согласии с собой.

Ничто не вознаградит человека в полной мере за труды и волнения, связанные с государственной и общественной деятельностью, лишь необходимость или надежда (а скромный человек вряд ли лелеет такую надежду) сделать больше добра, чем может частное лицо».

Чтобы не утомлять читателя, я опустил несколько абзацев. Конец же записи таков:

«Способность и возможность сделать больше добра – благовидный предлог, прикрывающий стремление к власти и величию. И если мне скажут, что человеку, дабы не быть глупцом, потребно некоторое честолюбие, я справедливо и без намерения оскорбить отвечу: в отказе от величия ничуть не меньше честолюбия, чем в погоне за ним, только это честолюбие редкого сорта и менее опасно, ибо незаразительно».

Этот кусок написан, очевидно, au courant de la plume[101], и думаю, если бы архиепископ перечитал его, он поменял бы какое-нибудь слово или предложение, подчистил бы; и все равно это вполне удачный пример его простого и незамысловатого стиля.

Вполне вероятно, что, прочитав цитату, вы скажете себе: «Ничего особенного, всякий может так писать». В Музее современного искусства в Нью-Йорке есть картина голландского художника Мондриана; она состоит из нескольких черных полос и одной красной – эти полосы делят полотно на квадраты и прямоугольники. Непонятно почему – стоит один раз увидеть картину, ее уже не забудешь. Есть в ней что-то странно навязчивое. Смысла в ней никакого, непонятно, чем она так волнует и одновременно радует. Кажется, стоит взять линейку, тюбик черной краски, тюбик красной – и сам такую напишешь. Что ж, попробуйте.