«Больное место России»

Это хлесткое словцо по поводу Польши «сделалось афоризмом в Европе»[442], русским ничего не оставалось, как с ним согласиться: «В Царстве Польском <…> многие патриоты склонны видеть нечто вроде чужеядного тела в организме, нечто вроде рака, который надобно не оставлять в организме, а скорее выделить из него»[443].

Здесь не место для рассказа о том, как территории Речи Посполитой становились частями Российской империи – в конце XVIII в., в результате ее разделов, и в начале XIX в., по условиям Венского трактата. Важно то, что к 1815 г. под скипетром Романовых оказались как принадлежавшие Польше в течение нескольких веков бывшие земли Киевской Руси (Правобережная Украина, Белоруссия), так и Литва и значительная часть собственно «этнографической Польши». Если последняя, «по манию руки» Александра I, образовала автономное царство Польское, то первые сделались губерниями империи, составившими ее Западный край.

Еще более важно то, что империя, проглотив столь аппетитный кусок, никак не могла его переварить, ибо в этом случае имела дело с осколками пусть деградировавшего и расчлененного, но все же великого государства, обладавшего многовековыми имперскими же традициями, развитой исторической памятью и национальной культурой. Дело не столько в том, что поляки не хотели становиться русскими (от них, в общем, этого и не требовали), а в том, что они не могли даже и мысли допустить, чтобы русскими сделались их бывшие украинские и белорусские «хлопы». То, что русскими воспринималось как колыбель их государственности и культуры, было для поляков важнейшим геополитическим трофеем, обеспечившим золотой век Речи Посполитой: «…вся Западная Русь (состоящая ныне из Украины и Белоруссии) – это пространство, которое привыкли считать своей национальной территорией и русские, и поляки»[444].

Идея восстановления Польши «в границах 1772 года» (то есть до ее разделов) властно владела умами практически всей польской социальной и интеллектуальной элиты: «…границы 1772 года – это есть пункт помешательства у поляков! Самые лучшие, самые расположенные к России, самые умеренные, живущие, служащие в России в продолжение всей своей жизни не могут согласиться, чтобы это не была (курсив автора. – С. С.) Польша, а Россия. Недавно случилось мне встретиться с одним старым знакомым [поляком] <…> Мы обнялись как братья. Но лишь коснулся разговор до западных губерний, он никак не хотел назвать их возвращенным краем, а все называл забранным (курсив мой. – С. С.)»[445]. Правда это или хорошо придуманная байка, но якобы комендант Варшавы генерал Круковецкий в 1831 г. на переговорах об условиях капитуляции выставил в качестве sine qua non… все те же «границы 1772 года»![446]

При всем внешнем безумии этой архетипической польской мечты, нельзя сказать, чтобы под ней не было никакой реальной почвы. Поляки в Российской империи – не только жертва русского национального проекта, «русификации», но и проводник собственного национального проекта, «полонизации», нацеленной на ассимиляцию славянского и балтского населения Западного края. И далеко не всегда второй проект находился в состоянии обороны, до 1831 г. он точно наступал и лидировал, опираясь на весьма серьезные социальные, культурные и даже политические ресурсы.

Во-первых, существовал некий прообраз польской государственности в виде автономного царства Польского с собственной армией, сеймом и практически стопроцентной польской администрацией: «До штурма Варшавы в 1831 г. русские, в особенности гражданские служащие, считались в ЦП на единицы. <…> Даже в столь скромном масштабе русское присутствие вызвало недовольство влиятельного А. Чарторыйского, и как таковая проблема русского чиновника на западной окраине правительством еще не ставилась. <…> ни в 30-е гг., ни в последующие два десятилетия сколь-нибудь значительных изменений в национальном составе чиновничества ЦП не произошло»[447]. Но и после мятежа 1863 г. и последовавшего за ним упразднения ЦП и переименования его в Привислинский край поляки сохранили очень весомые позиции в местной администрации: 80 % – в конце 60-х гг., 50 % – в конце 90-х. «Тотальная деполонизация управления не была исполнимой задачей: в конечном счете Привислинский край оставался польским культурным миром, польскоязычной в большинстве своем средой, а знавших польский язык русских чиновников было слишком мало»[448].

Если не удалось «обрусить» даже чиновничество «этнографической Польши», что уж говорить о ее населении в целом. Генерал Р.А. Фадеев полагал в 1869 г., что «на обрусение царства Польского, при нынешнем состоянии России, едва ли есть надежда; над ним можно только поставить русскую вывеску»[449]. «…Наши обрусители не успели даже добиться достаточного распространения русского языка в Польском крае, – сокрушался в 1910 г. (!) русский публицист-панславист, – и до сих пор, к стыду нашему, количество поляков, совершенно не знающих по-русски, исчисляется миллионами»[450]. Доля русских в населении Польши составляла менее 3 %[451]. «Денационализация русской Польши не доступна ни русскому народу, ни русскому государству, – констатировал в 1908 г. П.Б. Струве. – Между русскими и поляками на территории царства Польского никакой культурной или политической борьбы быть не может: русский элемент в царстве Польском представлен только чиновничеством и войсками»[452]. Не снималась проблема интеграции польских земель в империю и хозяйственными (не слишком сильными) связями: Польша «стояла в ряду окраин, которые были лишь внешне и частично инкорпорированы в имперский финансово-экономический строй»[453].

Во-вторых, в Западном крае польское присутствие было тоже весьма внушительным. Накануне мятежа 1863 г. только в Юго-Западном крае (то есть на Правобережной Украине) число чиновников-поляков превышало полторы тысячи человек: «Даже начальниками канцелярий губернаторов, в том числе и после 1863 г., часто служили поляки, порой делавшие своим подчиненным выговоры за незнание польского языка, на котором большинство чиновников и общалось между собой»[454]. В Виленской и Гродненской губерниях среди старших чиновников православные (в том числе бывшие униаты) составляли менее шестой части, а в «низшем слое» и того меньше[455]. После масштабной деполонизации управленческого аппарата ЗК в 1860-х гг. к началу 1880-х в большинстве присутственных мест той же Виленской губернии поляки тем не менее составляли около трети чиновников[456].

Но еще важнее то, что практически вся социальная верхушка ЗК – шляхта – была либо польской, либо полонизированной. Несмотря на количественную ничтожность (максимум – 5 %), она являлась главным землевладельцем и культуртрегером этих мест, а украинцы и белорусы (которые воспринимались русскими как ветви единой Большой русской нации) – бесправными и безземельными «хлопами» (причем православными крепостными владели не только светские магнаты, но и католическая церковь)[457].

По наблюдениям некоторых современников, польское влияние распространялось из 3К на соседние русские губернии (например, на Смоленскую)[458].

В начале 1860-х гг. католики составляли в Северо-Западном крае (Белоруссия и Литва) 94 %, а в Юго-Западном – 90 % всех землевладельцев[459]. После нескольких десятилетий целенаправленной правительственной политики по борьбе с польским землевладением ситуация существенно изменилась, но говорить о полной победе не приходилось. К началу 1880-х гг., по завышенным официальным данным, русские поместья относились к польским в ЮЗК как 2:3, а в СЗК как 1:3. Соотношение русских и польских землевладельцев в СЗК составляло 4:25. На Правобережной Украине лишь к 1896 г. совокупная площадь русских имений превысила 50-процентную отметку, и то не во всех губерниях. На рубеже веков рост их количества остановился, а после 1905 г., когда были отменены запреты на покупку земель поляками, снова стало наблюдаться увеличение удельного веса польского землевладения. В СЗК польские имения были многочисленнее, а отпор правительственному курсу сильнее[460]. Автор фундаментального исследования о шляхте ЮЗК французский историк-славист Д. Бовуа подводит неутешительные итоги деполонизации Правобережной Украины: «…российской власти не удалось, несмотря на все русификаторские усилия, элиминировать поляков из этого региона. <…> крупные польские землевладельцы сохранили не только свое высокое положение, влияние на народ, но и задавали тон экономическому развитию Юго-Западного края»[461].

Характерна зарисовка в мемуарах В.В. Шульгина о выборах в Государственную думу на Волыни: «…в городе Остроге созвали некое собрание. Польские помещики явились породистые, изящно одетые, уверенные в себе. Русские перед ними показались мне какими-то мерюхрюдками. Они робко жались к стенам, жался и я, должно быть». На следующем этапе выборов, в Житомире польские делегаты символично поселились в «более шикарной» гостинице, а русские – в «более скромной»[462]. И это в 1906 г., «после сорокалетнего невыносимого гнета», как выразился один из польских делегатов! Легко представить, как вели себя ясновельможные паны до 1830 г. …

В системе образования ЗК, созданной при прямом покровительстве Александра I и долгое время курировавшейся А. Чарторыйским, до начала 1830-х гг., а отчасти и до начала 1860-х безраздельно доминировали польский язык и польская культура, оказывавшие «полонизирующее воздействие на местных восточных славян и литовцев»[463]. Виленский университет был «неинтегрированным в общероссийский образовательный процесс вплоть до своего закрытия в 1832 г.» и «в полном смысле этого слова польским», все предметы там преподавались на польском языке, а русский относился к предметам второстепенным. Ничего не изменилось даже после войны 1812 г., когда ученая корпорация университета «приветствовала вступление наполеоновских войск в Вильно, некоторые преподаватели служили в оккупационных учреждениях, а студенты вступали добровольцами в сражавшуюся на стороне французов местную “гвардию”». Позднее под университетской крышей свивали гнездо польские молодежные общества. В Виленском университете преподавал Иоахим Лелевель, учились Адам Мицкевич и Юлиуш Словацкий. Сменивший Чарторыйского на месте попечителя Виленского учебного округа Н.Н. Новосильцев после ревизии университета пришел к выводу, что вся система образования последнего имела целью внушать юношеству «надежду на восстановление прежней Польши»[464]. В Кременце с 1803 по 1831 г. действовала великолепная польская гимназия, призванная «воспитать истинную шляхетскую элиту», с явным прицелом на будущий университет. В то же время единственную русскую гимназию в Киеве удалось открыть только в 1811 г., с огромным трудом преодолев сопротивление школьного инспектора ЮЗК графа Тадеуша Чацкого[465]. В 1830-х и особенно в 1860-х гг. «полонизм» в учебных заведениях ЗК был ликвидирован. Однако эффективной русификаторской системы образования взамен создать не получилось: «…11 % государственного участия в расходах на начальную школу означало приговор любому ассимиляторскому проекту»[466].

Столь малая эффективность русификаторской (как в социально-политическом, так и в культурном аспектах) политики самодержавия в ЦП и ЗК выводит нас на третий (и самый важный) уровень проблемы. Нерешенность польского вопроса (во всяком случае, в ЗК) есть прямое следствие природы Российской империи, которая «не была национальным государством русских, а представляла собой самодержавно-династическую сословную многонациональную империю»[467]. Польская аристократия была одной из неотъемлемых составляющих этого сложного социума, и в количественном, и в качественном отношении. В конце 1850-х гг. польское шляхетство составляло более половины всего потомственного российского дворянства[468].

Даже в 1897 г., во время переписи населения, после десятилетий планомерной правительственной политики деклассирования безземельных шляхтичей, польский язык назвали родным около трети потомственных дворян империи[469]. Поляки играли заметную роль не только в администрации западных окраин, но и в высшей бюрократии: в 1850-х гг. их доля «среди чиновников центрального аппарата достигала 6 %, причем больше всего их было в ведомствах, требующих специальной компетентности или технических знаний, – министерствах финансов и государственных имуществ, Управлении путей сообщения, <…> Военном министерстве»[470]. Многие русские аристократы (а иногда и особы царствующего дома) были связаны с польской шляхтой семейными или романтическими узами.

Если реальная русификация ЦП, означавшая устранение всей его элиты, попросту была невозможна в рамках тех средств, которые были дозволены эпохой («для этого была бы нужна политика Тамерланова»)[471], то выдавливание польского элемента из ЗК нельзя назвать задачей в принципе невыполнимой: «Западный край можно и должно обрусить вполне и в самое непродолжительное время…»[472] Однако в рамках сословной империи она оказалась невероятно сложной. Борьба с поляками, по сути, равнялась борьбе с дворянской корпорацией ЗК, а следовательно, подразумевала опору на местное крестьянство и радикальную демократизацию социально-политических практик, что объективно подрывало сам фундамент империи. Поэтому русификаторский пыл бюрократов-националистов, вроде братьев Н.А. и Д.А. Милютиных, постоянно сталкивался с компромиссной линией в отношении польской аристократии, которую проводил, например, П.А. Валуев (резко возражавший против националистической «страсти к оплебеянию России»[473] «тех русофилов, которые хотят под предлогом обрусения посадить мужика в барские хоромы, в виде представителя русской народности»[474]) и которая была гораздо ближе сознанию большинства российских самодержцев (характерно, что Александр II в начале царствования мог именовать ЗК «злосчастными польскими (!) губерниями»)[475]. Д. Милютин сетовал, что до 1863 г. «правительство наше не только не принимало мер для противодействия польской работы в Западном крае, но даже помогало ей в некоторых отношениях, вследствие ложной системы покровительства польской аристократии, составляющей будто бы консервативный элемент в крае, опору самодержавия! Система эта заставляла местные власти оказывать польским помещикам поддержку против крестьян и часто принимать очень крутые меры в случаях вопиющей несправедливости и притеснений со стороны первых. Чрез это угнетенное, забитое крестьянское население, разумеется, отдавалось вполне в руки польских панов и дворовой их челяди»[476].

Опираясь при подавлении польских восстаний на настроенное резко антипольски/антипански украинское и белорусское крестьянство, правительство и местная бюрократия в то же время опасались, как бы низовая полонофобия/панофобия не вышла из берегов, и в ЗК не случилась бы «жакерия» или не повторилась, не дай бог, гораздо более близкая во времени и пространстве «галицийская резня». Поэтому поощрение патриотического рвения крестьян довольно быстро сменялось присылкой карательных отрядов для подавления народных бунтов против тех самых панов-мятежников, бороться с которыми совсем недавно призывали правительственные агенты[477]. То же касается старообрядцев СЗК, столь хорошо себя зарекомендовавших в 1863 г.: с начала 1870-х гг. «правительство уже не брало под защиту арендаторов-старообрядцев в их тяжбах с землевладельцами»[478].

Мемуары М.Н. Муравьева, жестко и продуманно проводившего политику «русского дела» в СЗК, переполнены жалобами на интриги «польской партии» при дворе и на непонимание «большинством высших лиц» национально-исторического смысла русско-польского соперничества: «Они не знали ни истории края, ни настоящего его положения, <…> они не могли понять мысли об окончательном слитии того края с Россией, они считали его польским, ставя ни во что все русское, господствующее там числом население»; предшественники Муравьева, с его точки зрения, управляли СЗК, «не усматривая в нем никаких русских начал, ибо в виду их были только дворянство и римско-католическое духовенство»[479].

Самодержавие, напуганное размахом мятежа 1863 г., воспользовалось политикой «русского дела» в качестве «радикального лекарства», но после того, как ситуация стабилизировалась, уже «с конца 60-х гг. задача сохранения социальной иерархии старого порядка получает в политике властей решительное преобладание над попытками опереться на низшие слои против более или менее непокорных элит империи» и «давление на крупных польских землевладельцев в Западном крае было смягчено»; главный идеолог «русского дела» Катков под давлением властей «с 1871 по 1882 г. <…> вынужденно вообще перестал касаться национального вопроса»[480]. Боязнь «оплебеяния» империи сохранилась и в начале XX в., что видно по реакции аристократического большинства Государственного совета на инициативу П.А. Столыпина о создании русских национальных курий в земствах ЗК[481].

Славянофильствующий генерал А.А. Киреев, близкий ко двору, печально заметил в своем дневнике, что в 1910 г. он повторяет Николаю II ровно те же самые рецепты деполонизации ЗК, которые он предлагал полвека назад его деду[482].

Следует также заметить, что неким внутренним важным ограничителем русификаторских мер против поляков было восприятие их как европейского народа, по культуре своей стоящего ближе к Европе, чем сами русские, что при европоцентристской ориентации верхов порождало неуверенность в эффективности (да и нужности) подобных практик. Даже в начале XX в. генерал П.Г. Курлов, говоря о «тщетности всех попыток» ассимилировать Польшу, в качестве главной причины называл следующую: «Нельзя подчинить себе народности с высшей культурой, при условии, что государство, желающее этого подчинения, стоит на низшей»[483].

Все вышеперечисленное делало политику самодержавия в отношении Польши и поляков крайне непоследовательной: «Правительственная политика в области российско-польского урегулирования полна парадоксов. Локализация в своеобразной “черте оседлости” или рассеяние поляков. Насильственное привлечение на государственную службу или жесткое ограничение приема на нее. “Затирание” невидимой, но все еще небезопасной, границы 1772 г. и меры против ее перемещения под давлением “польской экспансии”. Разработка детального антипольского свода ограничений и неумение добиться его целенаправленного применения, в частности из-за конкуренции национального и конфессионального признаков в процедуре “обнаружения” поляков. Поощрение русской колонизации и боязнь за политическую лояльность переселенцев и их стойкость к ассимиляции. Использование для решения проблем окраин социальных носителей (чиновники, семинаристы, раскольники) острейших внутрироссийских проблем. Столкновение мотивов сближения и отчуждения в законодательстве о “разноверных” браках. Наделение значительными привилегиями православной церкви как опоры режима и бедственное положение духовного сословия»[484].

Правительство понимало, что репрессии не могут дать какого-либо долговременного положительного эффекта, но, как только оно шло на уступки, поляки, руководствовавшиеся, в отличие от Петербурга, не сословно-династической, а националистической логикой (если точнее, то, как минимум, до 1863 г. – сословно-националистической, понимая под нацией шляхту и отчасти горожан), снова поднимали голову и начинали бороться за независимость. Это был подлинный «бесконечный тупик».