Истоки и образы русской полонофобии

Для русских националистов, стремившихся «национализировать» империю, Польша и поляки являлись настоящим камнем преткновения, цивилизационным вызовом, опасным конкурентом в деле ассимиляции славян ЗК, которых предполагалось включить в состав Большой русской нации, вообще опасным примером альтернативного русскому националистического проекта внутри империи, подрывавшего его гегемонию[485]. Остроты этому спору добавляло то, что он решался не только на газетных листах, но и на кровавых полях сражений. Несколько поколений русских националистов были свидетелями русско-польских «схваток боевых» 1794, 1830–1831, 1863–1864 гг. Поляки представали как союзник врагов России в наполеоновской армии и в отрядах мятежных горцев… Услужливая историческая память подсказывала примеры из XVII (поляки в Кремле) и даже XI в. (Болеслав Храбрый, вместе со Святополком Окаянным захватывающий Киев). А.С. Пушкин задолго до «Клеветников России» отразил это настроение в стихотворном наброске 1824 г. «Графу Олизару», обращенном к польскому аристократу и поэту, получившему принципиальный отказ на свое сватовство к М.Н. Раевской:

Певец! издревле меж собою

Враждуют наши племена:

То наша стонет сторона,

То гибнет ваша под грозою.

И вы, бывало, пировали

Кремля позор и плен,

И мы о камни падших стен

Младенцев Праги избивали,

Когда в кровавый прах топтали

Красу Костюшкиных знамен.

И тот не наш, кто с девой вашей

Кольцом заветным сопряжен;

Не выпьем мы заветной чашей

Здоровье ваших красных жен;

И наша дева молодая,

Привлекши сердце поляка,

Отвергнет, гордостью пылая,

Любовь народного врага.

Кроме того, поляки были единственным славянским народом, который мог бы оспаривать роль лидера славянского мира у России. Вплеталось в конфликт и православно-католическое противостояние.

Таким образом, поляки определились в глазах русских националистов как подлинный враг, актуальный сегодня и в то же время виртуально существующий в историческом прошлом – «вековечный». По богатству содержания образ врага-поляка далеко превосходил образ «русского немца», он мог претендовать на звание главного внутрироссийского врага русского национализма (и был таковым большую часть XIX в.), если бы в начале XX в. его не затмил образ врага-еврея.

Русско-польское соперничество осложнялось совершенно очевидной неуверенностью русской стороны в своем превосходстве, которой она не испытывала, скажем, в отношении народов Сибири, Кавказа или Средней Азии. В отношении последних русские выступали как европейцы-цивилизаторы, а в лице поляков сталкивались также с европейцами, причем такими, каких Европа в гораздо большей степени считает своими, чем русских, с развитой национальной культурой, в основе своей сложившейся еще в XVI в., которой русским еще трудно противопоставить нечто безусловно бесспорное, ибо их национальная культура находилась (до 1880-х гг.) в процессе становления. Польская позиция выглядела выигрышнее и в сфере образования. По учебному уставу 1862 г. средних учебных заведений по всей империи (не считая Финляндии и Прибалтики) приходилось одно на 715 000 человек, а в ЦП – одно на 132 000 человек[486]. Даже к концу XIX в. русских, умеющих читать, было 29,3 %, а поляков – 41,8 %[487].

Эта неуверенность неоднократно проговаривалась русскими националистами, в том числе и печатно. Скажем, декабрист Д.И. Завалишин в своих «Записках» активно возражал тем, кто «хотел сделать поляков русскими посредством насилия или каких-нибудь уловок»: «…внутренняя сила русского народа так еще слаба, так мало еще развита, что не может даже заставить собственное правительство действовать в национальном духе <…> Сделаемся сами тем, чем хотим сделать других, и только тогда, когда в состоянии будем предлагать большее и лучшее, можем надеяться на успех, всегда несомненный там только, где действует нравственная сила, а не внешнее насилие <…>. Россия <…> усвоила себе племена финские и татарские, единственно влиянием превосходства над ними своей внутренней силы <…>. Но относительно европейцев, что могли бы мы предложить им? Одно только подражание их же внешности, но без сущности, составляющей главное, без которых все внешнее бывает смешно или бессильно. Поэтому-то поляку, который будет прикидываться русским, я никогда не поверю, пока Россия не представит сама такого устройства и обеспечения, которые могут для всякого сделать желательным быть русским»[488]. «Чтобы обрусить – надо быть русским, а русских-то между нами и нет. Поляки более поляки, чем мы русские», – с горечью констатировал И.С. Аксаков[489].

Показателен скандал из-за статьи Н.Н. Страхова «Роковой вопрос», в результате которого в 1863 г. был закрыт вполне националистический журнал братьев М.М. и Ф.М. Достоевских «Время». Страхов, в частности, написал: «Очевидно, наше дело было бы вполне оправдано, если бы мы могли отвечать полякам так: “Вы ошибаетесь в своем высоком значении; вы ослеплены своею польскою цивилизациею, и в этом ослеплении не хотите или не умеете видеть, что с вами борется и соперничает не азиатское варварство, а другая цивилизация, более крепкая и твердая, наша русская цивилизация” (здесь и во всех последующих цитатах курсив авторов. – С. С.). Сказать это легко; но спрашивается, чем мы можем доказать это? Кроме нас, русских, никто не поверит нашим притязаниям, потому что мы не можем их ясно оправдать, не можем выставить никаких очевидных и для всех убедительных признаков, проявлений, результатов, которые заставили бы признать действительность нашей русской цивилизации. Все у нас только в зародыше, в зачатке; все в первичных, неясных формах; все чревато будущим, но неопределенно и хаотично в настоящем. Вместо фактов мы должны оправдываться предположениями, вместо результатов надеждами, вместо того, что есть, тем, что будет или может быть»[490]. Эти слова были встречены бурей возмущения (даже со стороны людей, которых нельзя заподозрить в квасном патриотизме[491]), восприняты как пощечина русскому общественному мнению, несмотря на то что исходили из уст правоверного националиста: Страхов задел больное место.

Стереотипный образ поляков как народа, «стоящего на высшей степени цивилизации сравнительно с Россией», был, по свидетельству Д.А. Милютина, весьма распространен в русском обществе[492]. Современники неоднократно фиксировали проявления русского комплекса неполноценности по отношению к полякам в быту, во всяком случае в ЗК. Даже такой классический ксенофоб, как Ф.Ф. Вигель, в детстве воспринимал поляков в качестве людей «более образованных», чем русские, и потому в русско-польских ссорах, возникавших на дворянских балах в Киеве, «внутренне был <…> за поляков»[493]. Генерал М.А. Домонтович писал о ситуации в Киеве в начале 1860-х гг.: «Совершенно особняком держалось польское общество, намеренно избегая бывать в русских домах, которые, кстати заметить, чисто русской окраски тогда не имели и как бы заискивали тогда перед поляками…» В местном кадетском корпусе «кадеты даже с чисто русскими фамилиями, как, например, Нечаев, Богданов, Смородинов и др., говорили с явным польским акцентом и не прочь были вести речь по-польски, с своим же русским товарищем»[494].

Существовал и еще один русский комплекс по отношению к полякам, который также ослаблял необходимую в борьбе уверенность в себе: ощущение неправоты России, лишившей поляков государственности и насильно удерживавшей их в своем составе. «Мы не можем допустить отторжения русского края, случайно присоединенного к Польше и впоследствии возвращенного России, каким бы путем ни совершилось это возвращение. Но столь же мало имеем мы право держать под своим гнетом чисто польский край и лишать отечества братское нам население. <…> Отнять у людей самое дорогое, что есть на свете, – отечество всегда составляет преступление против высших нравственных требований…» (Б.Н. Чичерин)[495]. Это противоречило исповедуемому русскими националистами «принципу народности», согласно которому всякий народ, достигший известной степени цивилизованности, имеет право на политическую независимость. Такая позиция роняла престиж России в «славянском деле», компрометируя ее образ бескорыстного радетеля за судьбы угнетенных славянских народов. «…Польша ставит Россию в постоянное внутреннее противоречие с самой собой и тем отнимает у нее свободу действия, – сокрушался А.Ф. Гильфердинг. – <…> русский народ, по своему характеру, не есть народ, склонный к угнетению чужих племен, и в славянской России другие, неславянские народности, вошедшие в состав нашего государства, не поставлены в худшее положение, нежели русские, а иногда пользуются лучшим положением. <…> а между тем единственная славянская народность, которую славянская Россия присоединила к своему государству, играет в нем роль жертвы, взывает на всю Европу о своем угнетении, приглашает все неславянские народы освободить ее от русской власти! <…> вместо того, чтобы быть “носителями правды и бескровного суда”, мы видим, что нас считают палачами <…>. Мы порываемся верить, что прямое, священное призвание России есть покровительство славянским народам, заступничество за них перед Европой, содействие их освобождению. И опять мы должны оглянуться на Польшу, или если бы мы хотели забыть про нее, нам укажут на нее наши недруги и напомнят с укоризною: “врачу, исцелися сам”. Мы тяготимся преданиями “священного союза”, мы рвемся на простор иной политической системы, мы видим себе природную точку опоры и надежных союзников в живых силах воскресающих или развивающихся народностей. И опять-таки мы спотыкаемся о Польшу; опять-таки должны сворачивать к старым преданиям “священного союза”, отступаемся от принципа народностей, опасаясь его применения к Польше. Везде, на всех путях, Польша заставляет Россию противоречить самой себе, своему призванию, своим политическим преданиям и надеждам»[496].

Ну и, наконец, поляки – славяне, какие-никакие, а братья. Поэтому даже праведная ненависть к ним не могла не иметь неких благопристойных пределов. Ф.И. Тютчев заканчивает стихотворение, посвященное подавлению мятежа 1830–1831 гг., призывом к русско-польскому братству:

Ты ж, братскою стрелой пронзенный,

Судеб свершая приговор,

Ты пал, орел одноплеменный,

На очистительный костер!

Верь слову русского народа:

Твой пепл мы свято сбережем,

И наша общая свобода,

Как феникс, зародится в нем.

Схожий настрой и в написанном по аналогичному поводу стихотворении А.С. Хомякова «Ода»:

Да будут прокляты сраженья,

Одноплеменников раздор

И перешедший в поколенья

Вражды бессмысленный позор…

Очень характерны постоянные оговорки ведущих русских националистических публицистов: «мы не питаем ни малейшей ненависти к полякам»[497]; «мы совершенно свободны от чувства ненависти к полякам»[498], «прошу прощения у поляков, которых все-таки люблю от души»[499], «к полякам у меня никогда не было ни малейшей ненависти»[500] и т. д. Даже в разгар мятежа 1863 г. тональность их печатных выступлений удивляет относительной сдержанностью, отсутствием антипольской истерии. Последнюю, правда, в избытке извергали печатные издания ЗК (в особенности «Вестник Западной России»), но это естественно, они находились, что называется, «на линии огня». Яростная полонофобия была присуща публицистике ведущего автора суворинского «Нового времени» в начале XX в. М.О. Меньшикова[501], но любопытно, что хозяин газеты этого настроения не разделял: с его одобрения в 1896 г. в ней печатались «примирительные» корреспонденции из Польши А.В. Амфитеатрова[502], да и сам А.С. Суворин в своих «Маленьких письмах» нередко допускал «примирительные» интонации[503]. Либеральному национализму П.Б. Струве полонофобия и вовсе была чужда.

Главная претензия русских националистов к полякам – обвинение последних в предательстве «славянского дела» (Польша – «главная препона панславизма» (А.А. Киреев)[504], «Иуда» славянства (Ф.И. Тютчев)[505], предательстве не только политическом, но и религиозно-культурно-историческом, историософском. Поляки продали свое славянское первородство, став частью западной цивилизации, более того, передовым отрядом католицизма в борьбе против центра славянской цивилизации – православной России. «Польша, оставаясь славянскою, сделалась вполне членом латиногерманской семьи народов, единственной славянскою страною, вступившею в эту семью всецело и свободно, не в силу материального завоевания, а добровольным принятием западноевропейских стихий в основу своей собственной, славянской жизни»[506]. «Ни одно из племен славянских не отдавало себя на службу латинству так беззаветно, как польское»[507]. Тем не менее националисты-славянофилы выражали надежду, что Польша еще способна переродиться и вернуться к своему славянскому естеству: «Далее самоубийства ни отдельное лицо, ни народ идти не может. Польша дошла до этого предела, но переродиться в племя неславянское, изменить свою природу или променять ее на другую она все-таки не смогла. <…> Как две души, заключенные в одном теле, славянство и латинство вели и доселе ведут внутри самой Польши борьбу непримиримую, на жизнь и смерть. <…> Окончательное разрешение польского вопроса <…> немыслимо без коренного, духовного их возрождения. Нужно, чтобы Польша отреклась от своего союза с латинством и, наконец, помирилась бы с мыслью быть только собою, то есть одним из племен славянских, служащим одному с ними историческому призванию; нужно, с другой стороны, чтобы Россия решилась и сумела сделаться вполне сама собою, то есть историческим представительством православно-славянской стихии. Иными словами: нужно торжество не военное и не дипломатическое, а торжество, свободно признанное, одного просветительного начала над другим»[508].

Освободительная борьба поляков, с точки зрения русских националистов, дело заведомо проигрышное, ведь Польша, как национально-государственное целое, давно мертва и не может воскреснуть. Катков настаивал на том, что «польские притязания клонятся к невозможному <…> умершие организмы не воскресают, особенно если они и при жизни своей походили на живых мертвецов»[509]. Тютчев в стихотворении «Ужасный сон отяготел над нами…» (1863) именовал польских мятежников «мертвецами, воскресшими для новых похорон». Даже сдержанный А.В. Никитенко записал в дневнике в то же время: «Одни те народы могут служить человечеству, которые не прожили всего капитала своих нравственных сил, а Польша, кажется, уже это сделала. У России же есть будущее»[510]. Поляки – олицетворение реакции, Россия – представитель прогресса. Гильфердинг остроумно сравнивал Январское восстание с практически одновременным мятежом американского рабовладельческого юга[511]. В дискурсе русского национализма Польша превращалась в «хронотоп дремучего средневековья»[512]. Пожалуй, стихотворец-графоман отставной подпоручик А. Квашнин-Самарин выразил это видение наиболее исчерпывающе:

О! Призраки веков протекших,

Фантомы рыцарей, Ягелл,

Зачем восстали для насмешки

Из ваших дедовских могил?

В век просвещенья и прогресса,

Дорог железных и машин

Турниры вздумали средь леса

Давать без всяких нам причин![513]

В своей обреченной на поражение борьбе против России поляки не гнушаются никакими средствами, они неблагодарны, коварны, лицемерны, лживы[514]. «Иезуитская двуличность, вкрадчивость и вероломство» – вот, по мнению Д. Милютина, «отличительные черты польского характера, которые особенно антипатичны для нас, русских»[515]. «Поляки крайне старательно протираются во все ткани русского общества, они очень цепко – почти с еврейской жадностью – захватывают общественные и казенные должности <…>, – рисует пугающую картину М.О. Меньшиков. – Целые ведомства притом столь важные, как путей сообщения, финансов, внутренних дел и пр., наводнены поляками. <….> Поляки-чиновники бойко говорят по-русски, носят русские мундиры и ордена, кричат, когда надо, “ура” и прикладываются даже к руке православного священника, но между собою и дома они говорят по-польски, детей воспитывают по-польски, читают польские газеты и книги – совершенно как иностранцы, живущие временно в России»[516]. А главное, по мнению Меньшикова, поляки занимаются тайным вредительством: «Гибельная их роль в подготовке Цусимы, в постройке негодных пушек и лафетов для кораблей слишком памятна. <…> Громадные железнодорожные линии коренной России в руках поляков и всеобщая железнодорожная забастовка 1905 г., проделанная главным образом польскими инженерами, прошла для них безнаказанно. Один из превосходительных польских инженеров пытался – и чуть было не успел – разобщить маньчжурскую армию с Россией…»[517] В качестве доказательства польского коварства националистические публицисты и даже государственные деятели ссылались на так называемый «Польский катехизис», якобы подлинную памятку польского патриота с указаниями, как и чем вредить России[518]. С легкой руки Каткова они искали в русском революционном движении и даже в крестьянских волнениях следы «польской интриги»[519].

В предельно сгущенном образе польское двуличие обрисовано, например, в «Наставлении русского своему сыну перед отправлением его на службу в Юго-Западные русские области» («Вестник Западной России», 1865 г.): «Поляки и полякующие <…> обладают неподражаемым искусством ослеплять своей лестию <…> лиц, стоящих на высших степенях администрации. Поэтому в продолжение твоей службы берегись всемерно поляков и полякующих, служащих в одном с тобою ведомстве, вкравшихся своим угодничеством и лестию в доверие твоих начальников – тем более что такие поляки и полякующие, приблизившись к высшим степеням управления, обыкновенно выведывают государственные тайны, сообщают их темными путями врагам России, даже передают в самых верных копиях иностранным журналистам тайные правительственные постановления, а для отклонения от себя подозрения в столь подлой измене отечеству, помрачив прежде злословием и клеветами пред начальством талантливых и ревностных русских чиновников, – на них наводят подозрение в этой измене. В обращении с поляками и полякующими опытное благоразумие требует сдержанности во всех отношениях: оно внушает не входить с ними в искренние связи, не верить им даже тогда, когда они пред русскими бранят своих братий. Как ласкательство, лесть и мнимая их откровенность, так и порицание ими своих соотичей, не более как искусство выведать от русских задушевные тайны, похожие на обольщения, коими блудница Далила выведала от Самсона тайну непреодолимой его силы телесной»[520]. Коварство и ложь – пороки, преимущественно приписываемые слабому полу, и потому образ «блудницы Далилы» прямиком ведет автора «Наставления…» к теме «обольстительных полячек»: «…с женою полькою ты поселишь в твоем доме ад. Прежде всего, посредством угождения твоему вкусу, твоим склонностям и увлечениям, жена полячка овладеет тобою до того, что ты пристрастишься к ней до безумия, затем, экзальтированная ксендзами до фанатизма, подстрекаемая и руководимая ими в деле пропаганды, не даст тебе ни минуты покоя, усиливаясь совратить тебя с пути чести, веры и долга, умертвить в тебе веру и чистые истины православного учения церкви, сделать тебя равнодушным, индифферентным к нему, и постепенно, всеми женскими хитростями доведет тебя не только до проступков, упущений и пристрастий по службе, но даже до лихоимства и измены государственным интересам. Она будет шпионкою всех твоих действий, всех порученностей, возлагаемых на тебя начальством, будет передавать об этом сведения ксендзам и своим соотичам – тайным врагам России. Если пойдут у тебя дети, то жена полячка то насмешками над одеждою православных священников и над обрядами, то конфектами и лакомствами, то гневом и бранью, то прельщениями и хитростью будет стараться совратить детей твоих в иезуитский папизм, поселить в них ненависть против православной церкви и всего русского и сделает их если не явными, то тайными папистами»[521]. Здесь в утрированном виде выражено повсеместно распространенное (как среди русских, так и среди поляков) убеждение, что именно женщины являются главной нравственной силой «полонизма»[522].

Более мягкий вариант русской критики польского характера подчеркивал свойственные ему «кичливость», «мечтательность», «нетерпеливость», «безрассудство», склонность к анархии и т. д. – это практически всеобщие штампы русской публицистики и даже научно-популярной литературы, призванные обосновать невозможность для поляков политической самостоятельности[523]. Сочувственными сетованиями: «мы же вам добра желаем!», «вы же без нас пропадете!» буквально переполнены сочинения мэтров русского национализма (например, И. Аксакова и М. Погодина), но, пожалуй, наиболее простодушно их высказал Ф. Смит в книге с говорящим названием «Ключ к разрешению польского вопроса, или Почему Польша не может существовать как самостоятельное государство» (1866): поляки – «ни дать, взять, как дети, которые, если предоставить им свободу, могут наделать себе много вреда»[524]. Надо ли говорить, что подобное «сочувствие» слишком напоминает колониальный дискурс?

В противовес образу «кичливого» и «безрассудного» «ляха» формировался образ «верного», «терпеливого» «росса»: если качества первого предопределили утрату Польшей независимости, то качества второго обеспечили России ее государственное могущество.

Важно отметить, что полонофобия в ее открытой форме не проникала в язык официоза или научной литературы, не являлась она и сколь-либо значимым элементом народной культуры, оставаясь достоянием ангажированной публицистики и беллетристики (образы поляков у Ф.М. Достоевского, Н.С. Лескова, И.С. Тургенева и др.)[525] и даже среди националистов часто смягчалась панславистскими иллюзиями. «Абсолютным» врагом для русских поляки так и не сделались[526].