Соловьев

Владимир Соловьев выступал против национализма и до 1888 г., начиная с работы «Великий спор и христианская политика» (1883). Первое издание «Национального вопроса в России» (1884), включавшее в себя такие его тексты, как «О народности и народных делах России», «Любовь к народу и русский народный идеал» и др., уже пронизано антинационалистическим пафосом. Но общественный резонанс от этих публикаций нельзя даже сравнить с эффектом от «России и Европы» и ее продолжений.

Дело в том, что до появления в печати данной работы Владимир Сергеевич считался ярким – хотя и неортодоксальным – представителем славянофильско-консервативного лагеря, его главной философской надеждой. Указанные статьи 1883–1884 гг. печатались в славянофильской «Руси» и «Известиях Санкт-Петербургского Славянского благотворительного общества», консервативном «Православном обозрении». Да, с ними спорили И.С. Аксаков, А.А. Киреев, А.М. Иванцов-Платонов, тот же Данилевский, – но это была «внутрипартийная дискуссия», «спор славян между собой»: младшее поколение, как ему и положено, призывало к обновлению, старшее, что тоже естественно, защищало устоявшиеся догматы.

Публикация в «Вестнике Европы» М.М. Стасюлевича – главном журнале либеральных западников – была воспринята как разрыв Соловьева с его прежними соратниками, как переход во враждебный стан. (Характерно, что первое издание «Национального вопроса…» печаталось в типографии М.Н. Каткова, а второе и третье – уже в типографии Стасюлевича.) И не только из-за самого факта выбора в качестве дискуссионной площадки антагонистического издания, – прежний славянофил в значительной мере сменил дискурс, щедро разбавив православно-историософскую терминологию либерально-гуманистической риторикой. На одной из первых же страниц «России и Европы», словно пропускной пароль, красовалась архетипически-либеральная «борьба прогрессивных идей с темными силами современности (курсив мой. – С. С.)»[584].

Былые союзники-оппоненты сделались теперь для философа врагами, проповедниками «антихристианского и безыдейного национализма»[585]. Начав с атаки на учение Данилевского («обдуманную и наукообразную систему национализма»)[586], он обрушился затем на «родоначальников нашего национализма»[587] – ранних славянофилов («глубочайшею основою славянофильства была не христианская идея, а только зоологический патриотизм, освобождающий нацию от служений высшему идеалу и делающий из самой нации предмет идолослужения»)[588] и на Каткова, как публициста, будто бы утвердившего «славянофильскую доктрину на ее настоящей реальной почве <…> в ее прямых логических последствиях», а именно очистившего «от посторонних [то есть христианских] примесей» славянофильский «языческий культ народа» и создавшего русский «национально-государственный ислам», где предметом поклонения является «всевластное государство»[589]. Далее изничтожению подверглись современные «зоологические националисты», посмевшие вступить с «поборником вселенской правды» в полемику, – Н.Н. Страхов, Д.Ф. Самарин, П.Е. Астафьев. Таким образом, практически вся традиция русского национализма XIX в. (во всяком случае, ее преобладающая, славянофильско-консервативная часть) подверглась систематической и изощренной дискредитации.

Главным пунктом обвинения Владимира Соловьева по делу русского национализма был якобы антихристианский характер последнего. Логика «прокурора» следующая.

«Национальность» или «народность» как индивидуальное начало каждой нации (народа) – «есть положительная сила», подобно отдельной человеческой личности. Национализм же – это национальный эгоизм, столь же безнравственный, как и эгоизм личный: «<…> народность (курсив в цитатах здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, принадлежит их авторам. – С. С.) и национализм две вещи разные (так же как личность и эгоизм), <…> усиление и развитие народности (так же как и личности) в ее положительном содержании всегда желательно, тогда как усиление и развитие национализма (равно как и личного эгоизма) всегда вредно и пагубно; <…> отречение от своего национального эгоизма вовсе не есть отрицание своей народности, а, напротив, ее высочайшее утверждение, согласно евангельскому слову: “Кто будет стараться спасти душу свою, погубит ее, а кто погубит ее, тот оживотворит ее” (Ев. от Луки, 17: 33)»[590].

Кроме того, оказывается, «для христианина <…> есть очевидная истина», что «человечество относится к племенам и народам, его составляющим, не как род к видам, а как целое к частям, как реальный и живой организм к своим органам или членам, жизнь которых существенно и необходимо определяется жизнью всего тела». Этот взгляд, по уверению Владимира Сергеевича, «со времен ап. Павла (а отчасти и Сенеки) разделялся лучшими умами Европы, а в настоящее время становится даже достоянием положительно-научной философии». Само собой, эгоизм «органа» в отношении «тела», «части» в отношении «целого» – вещь не только безнравственная, но и нелепая, следовательно «всякая частная группа, национальная или племенная, есть лишь орган (орудие) человечества» и «наши обязанности к народу или племени, то есть к орудию, существенно обусловлены высшими обязанностями по отношению к тому, для чего это орудие должно служить. Мы обязаны подчиняться народу лишь под тем условием, чтобы он сам подчинялся высшим интересам целого человечества»[591].

Таким образом, христианство, по Соловьеву, призывает любой христианский народ к отречению от национализма (национального эгоизма) и к осуществлению не «языческой» политики, где руководствуются «своими особенными интересами и правом силы», а политики «христианской», «чтобы ко всем общественным и международным отношениям применять начала истинной религии, решать по-христиански все существенные вопросы социальной и политической жизни»[592]. Не только личность должна совершать подвиг самоотречения во имя христианской истины, но и целый народ: «<…> каждый народ должен думать только о своем долге, не оглядываясь на другие народы, ничего от них не требуя и не ожидая»[593]. Кроме того, «каждый народ по особому характеру своему назначен для особого служения»[594], осуществление которого и есть смысл его бытия.

Применительно к России (которую философ трактует как «славяно-финскую народность, оплодотворенную германцами»[595], а русское государство – как «зачатое варягами и оплодотворенное татарами»)[596] это значит, что, во-первых, русские обязаны поступать по-христиански даже в отношении враждебных народов. Например: «История связала нас с братским по крови, но враждебным по духу народом, передовая часть которого ненавидит и проклинает нас. В ответ на эту ненависть и на эти проклятия Россия должна делать добро польскому народу»[597]. (То же и в отношении евреев.) А во-вторых, и это главное, русским предстоит великая религиозная миссия – «церковное примирение Востока и Запада»[598], то есть инициатива и реализация воссоединения христианских церквей под главенством римского папы («папизм» Соловьева в его российских публикациях был, разумеется, завуалирован, но в его изданных в Париже на французском языке книгах «Русская идея» (1888) и «Россия и Вселенская церковь» (1889) он явлен вполне откровенно).

Владимир Сергеевич не слишком затруднял себя доказательствами своих тезисов: «Цель России – не здесь, а в более прямой и всеобъемлющей службе христианскому делу, для которого и государственность, и мирское просвещение суть только средства. Мы верим, что Россия имеет в мире религиозную задачу. В этом ее настоящее дело <…>»[599]. «<…> если допустить – да и трудно не допустить, – что коль скоро воссоединение Восточной Церкви с Церковью Запада входит в общий план христианской политики, то очевидно, что именно Россия <…> призвана сыграть главную роль в этом событии. Я ничего не могу изменить в тех исторических обстоятельствах, которые определяют обязанности России по отношению к христианскому человечеству, и мои патриотические чувства вдохновляются лишь желанием видеть свою страну хорошо исполнившей свой долг»[600].

Ручательством того, что русский народ способен исполнить указанную миссию, является то, что он в своей истории уже демонстрировал способность к «национальному самоотречению» (вообще, «все хорошее у нас в России» основано «на забвении национального эгоизма»)[601]: «<…> прошедшее русского народа представляет два главных акта национального самоотречения – призвание варягов и реформа Петра Великого. Оба великие события, относясь к сфере материального государственного порядка и внешней культуры, имели лишь подготовительное значение, и нам еще предстоит решительный, вполне сознательный и свободный акт национального самоотречения <…>»[602].

Единственное препятствие к осуществлению «национальной исторической задачи» России, ее «нравственного долга» – русский национализм, «который под предлогом любви к народу желает удержать его на пути национального эгоизма, то есть желает ему зла и гибели. Истинная любовь к народу желает ему действительного блага, которое достигается только исполнением нравственного закона, путем самоотречения. Такая истинная любовь к народу, такой настоящий патриотизм тем более для нас, русских, обязателен, что высший идеал самого русского народа (идеал “святой Руси”) вполне согласен с нравственными требованиями и исключает всякое национальное самолюбие и самомнение…»[603].

Поэтому-то и обрушился Соловьев со столь резкой критикой на мыслителей-националистов от Хомякова до Страхова, а в особенности на Данилевского, теория культурно-исторических типов которого подводила под русский национализм претендовавшее на научность обоснование. Разумеется, для опровержения последнего (а тем более на страницах «Вестника Европы») философу понадобились доводы не только «от религии», но и «от науки». У нас здесь нет возможности подробно их разбирать, тем более что полемика вокруг идей Данилевского уже не раз делалась предметом тщательного исследования[604]. Но на одном важном и деликатном моменте все же остановиться нужно.

Речь идет о громком соловьевском разоблачении «плагиата», сделанном Данилевским: дескать, он свою теорию культурно-исторических типов заимствовал у немецкого историка Генриха Рюккерта. До сего дня это заимствование считается вполне доказанным. Между тем еще Страхов в изумлении обнаружил, что его оппонент просто-напросто сфальсифицировал в своем переводе цитаты из Рюккерта: «Подчеркнутых слов <…> нет в тексте Рюккерта; слова эти вставлены переводчиком, как будто бы для пояснения текста, но в сущности для того, чтобы придать ему иной смысл… Взять термин Данилевского [культурно-исторический тип] и вставить его в самый текст Рюккерта – это переходит всякие границы (выделено мной. – С. С.)»[605]. Можно, конечно, не верить Страхову, но в 1955 г. американский славист Р.Е. Мак-Мастер подтвердил его вердикт. Он сверил тексты Рюккерта и Соловьева и показал, что последний «неожиданно повел себя легкомысленно и для доказательства собственной правоты пошел даже при переводе на русский язык на некоторое “редактирование” текстов Г. Рюккерта, что сильно меняло их смысл»[606].

Впрочем, Владимир Сергеевич любил уличать в плагиате у западных авторов и других националистов, саркастически комментируя: вот-де, обличают Европу, а сами-то все оттуда берут! Так, он настаивал на прямом влиянии на И. Аксакова и в особенности на Каткова политических идей Жозефа де Местра (Катков будто бы целиком взял у последнего «все руководящие идеи своей политической мудрости»)[607]. Приведя несколько цитат из де Местра, Соловьев, однако, почему-то не дал параллельно аналогичные места из Аксакова и Каткова (а есть ли они?). Философские и богословские идеи славянофилов, по его утверждению, заимствованы у ряда французских и немецких авторов (например, Ж.Б. Борда-Демулена, чьим «популяризатором» якобы являлся Хомяков). Разоблачитель обещал подкрепить данный тезис соответствующими цитатами, да так и не удосужился этого сделать.

Между прочим, В.В. Розанов как-то предложил: неплохо бы самого Соловьева проверить на предмет плагиата «с источниками в руках»[608]. А Страхов еще в 1878 г. в письме Л. Толстому по поводу «Чтений о Богочеловечестве» отмечал в последних «пантеизм, совершенно похожий на гегелевский, только со вторым пришествием впереди», а также «Каббалу, гностицизм и мистицизм»[609].

Об огромном влиянии гностицизма на философию Соловьева теперь, после выхода в свет фундаментальной монографии А.П. Козырева «Соловьев и гностики» (2007), гадать не приходится. Но не менее значительным было и влияние немецкого идеализма. В работе, вышедшей в 1934 г. на французском языке (русский перевод 2007 г.), «Религиозная метафизика Владимира Соловьева» знаменитого философа Александра Кожева (русского эмигранта А.В. Кожевникова) самым тщательным образом показано, что «почти все метафизические идеи» «Пушкина русской философии» восходят к Шеллингу (причем это, как правило, «очень обедненный и упрощенный парафраз»), «но примечателен тот факт, что было бы напрасным искать это имя в сочинениях Соловьева»[610].

После этого маниакальные соловьевские поиски плагиатов смотрятся более чем двусмысленно.

Или вот еще характерный образчик полемических приемов Владимира Сергеевича. Нужно было ему дискредитировать славянофильство, и он ничтоже сумняшеся выстраивал такую цепочку: консерваторы-государственники 1880-х гг. вроде К.Н. Яроша оправдывают деспотическую власть и воспевают Ивана Грозного; эти консерваторы – последователи Каткова; Катков – последователь славянофилов; следовательно, славянофилы стоят у истоков данного безнравственного явления. Между тем, как отлично показал в своем возражении Соловьеву Д.Ф. Самарин, славянофилам вообще не была свойственна апология сильного государства, а уж тем более Ивана Грозного (с осуждением которого печатно выступали Хомяков и К. Аксаков), а катковский культ государственности вырос из совершенно противоположных источников – из западнической «государственной школы» историографии, где как раз нередки были положительные оценки Грозного, в том числе и в трудах родного отца философа – Сергея Михайловича[611]. Все это автор «Оправдания добра», разумеется, знал, но для сокрушения ребер противника[612] чего не сделаешь…

Или: только на основании фрагмента из «Былого и дум» Герцена, в котором пересказаны слова И. Киреевского о том, что Иверская икона как бы «намагничена» народными молитвами, делается вывод: православие для славянофилов было только «атрибутом народности», а не «вселенской истиной» (при этом теснейшая духовная связь того же Киреевского со старцами Оптиной пустыни, естественно, не упоминалась)[613].

Соловьев совершенно сознательно шел на эти подтасовки, ибо для победы его излюбленной идеи всемирной теократии, которой очень мешал русский национализм, все средства были хороши. Об этом он прямо писал в частном письме к Страхову: «Когда в каком-нибудь лесу засел неприятель, то вопрос не в том, хорош или дурен этот лес, а в том, как бы его лучше поджечь»[614].

Как охарактеризовать подобные полемические приемы? Думаю, что иначе как шулерскими их назвать нельзя. Это приемы журналиста из желтой прессы. Но ведь Соловьев был ученым, доктором философии… До сих пор он у нас ходит в светочах мысли и моральных эталонах…

Но если отвлечься от этической стороны дела и сосредоточиться на собственно содержательной стороне, то и здесь Владимир Сергеевич выступает в лучшем случае как бойкий публицист, но уж не как глубокомысленный философ. Даже преданные поклонники Соловьева позднее признавали, мягко говоря, слабую фундированность его историософских фантазий: «<…> бросается в глаза необычайная шаткость тех оснований, которые приводятся Соловьевым в подтверждение особой теократической миссии русского государства»[615]; «<…> это уже не теория, а фантастика, не учение об исторической необходимости, а чистейшая утопия и не деловой анализ текущего момента истории, а романтика и мечта, если не просто сказка или роман»[616].

Как может профессиональный философ, трактуя тему «политика и нравственность», по сути, полностью игнорировать многовековую традицию европейской политической мысли, немало потрудившейся над этой проблемой? Между тем мы не найдем в «Национальном вопросе…» ссылок (пусть и полемических) ни на Макиавелли (разве только жупел «варварский макиавеллизм»)[617], ни на Гоббса, ни на Гегеля. Ничего не было написано на сей счет заслуживающего внимания до Соловьева с его «христианской политикой»!

Как можно, всерьез рассуждая о политике, переносить этические требования, адресованные отдельной личности, на народы и государства?

Или: уподобление человечества организму, а народов – органам последнего, используемое философом не как метафора, а как объяснительная модель, которой якобы привержены «лучшие умы» всех времен и народов. Иначе как курьезом этот перл не назовешь, о чем исчерпывающе написал еще Страхов: «Слова организм, органический употребляются беспрестанно, но многих они сбивают с пути правильного понимания. Не нужно никогда забывать, что эти выражения часто указывают только аналогию, только уподобление действительным организмам. Когда мы говорим о движении дел в каком-нибудь ведомстве, о механизме какого-нибудь управления, то, конечно, никто не воображает, что в присутственных местах вместо живых чиновников находятся мертвые винты, рычаги и колеса, которыми и производится дело. То же самое различие нужно делать и при употреблении терминов орган, органический и т. д. По аналогии с известными явлениями можно назвать организмом государство, армию, школу, департамент, но еще лучше – народ, язык, мифологию, семейство, всякую форму, которая растет сама собою, где намеренность и сознательность отступают на задний план. Но не отличать всего этого от действительных организмов было бы большой нелепостью. <…> Если человечество есть организм, то где его органы? На какие системы эти органы распадаются и как между собою связаны? Где его центральные части и где побочные, служебные? <…> Какое же право мы имеем называть что-нибудь организмом, если не можем указать в нем ни одной черты органического строения?»[618]

Стоит вчитаться в ответную реплику Соловьева, чтобы почувствовать разницу уровней философской культуры оппонентов: «Когда г-н Страхов пишет свои рассуждения, непосредственно наглядными деятелями являются тут его пальцы, водящие пером по бумаге, но это не мешает, однако, истинным производителем его писаний признать его единое я, невидимое само по себе, но являющее свою реальность в общей и реальной связи его действий. Подобным образом и единое человечество, хотя и не действует непосредственно ни в каком историческом явлении, тем не менее обнаруживает свою совершенную реальность в общем ходе всемирной истории. А что органами человечества являются живые и относительно самостоятельные существа, то ведь и пальцы г-на Страхова не вовсе лишены жизни и раздельности, и абсолютной разницы тут нет»[619].

Нельзя не согласиться со Страховым в том, что «трудно найти рассуждение более ошибочное и более фантастическое, чем приведенные строки»[620]. Не только философская логика, но и элементарный здравый смысл здесь явно на его стороне.

Или возьмем политическое прогнозирование Соловьева. Для него «принцип национальностей» есть «низший принцип», проявление «реакции», противоречащее «разумному ходу истории», «попятное движение», над которым давно «возвысилось… европейское сознание»[621]. Более того, философ пророчил вообще скорое исчезновение национальных государств: «<…> я не верю в будущность самостоятельных государств. Ведь одной европейской войны было бы достаточно, чтобы смести нынешние политические границы среди христианского человечества и уготовить пути для Всемирной монархии – Христовой, если государи и народы исполнят свой долг, или же, в противном случае, – антихристовой»[622].

И кто оказался прав – «Пушкин русской философии» или скромный генерал А.А. Киреев, просто описавший очевидное: «<…> националистические теории постоянно распространяются и усиливаются. Будущность – принадлежит им <…> История Европы со времени Венского конгресса есть лишь осуществление националистической идеи <…>»?[623]

«Что народность в форме национального государства есть крайнее, высшее выражение социального единства – это никогда не было и не может быть доказано по совершенной произвольности такой мысли»[624], – утверждал Владимир Сергеевич, но историческая практика последних двух столетий доказала эту мысль стопроцентно, и даже сейчас, в эпоху глобализации, дело обстоит именно так.

Заметим также, что само соловьевское толкование понятия «национализм» как «зоологического» «национального эгоизма», отрицающего человеческую солидарность, совершенно субъективно. Вот характерный образчик его рассуждений: «Мы различаем народность от национализма по плодам их. Плоды английской народности мы видим в Шекспире и Байроне, в Берклее и в Ньютоне; плоды же английского национализма суть всемирный грабеж, <…> разрушение и убийство. Плоды великой германской народности суть Лессинг и Гете, Кант и Шеллинг, а плод германского национализма – насильственное онемечение соседей от времен тевтонских рыцарей и до наших дней»[625]. Но ведь с тем же успехом можно сказать, что английский национализм выразился в создании одного из самых процветающих государств мира, а немецкий – в объединении Германии при Бисмарке. Как верно заметил известный русский историк П.Н. Ардашев, у Соловьева национализм смешивается с «национальной исключительностью и ксенофобией», меж тем как суть национализма – в «альтруизме на почве национальной солидарности»[626], – это определение вполне соответствует современным научным интерпретациям национализма.

Таким образом, отрицание национализма у Соловьева не подкрепляется серьезными философскими или политологическими доказательствами – это отрицание основано лишь на его религиозной вере. Но и вера его не только для атеистов и агностиков, но и для православных христиан, не может быть убедительным доводом, ибо с точки зрения традиционного православия она смотрится в лучшем случае как частное богословское мнение, в худшем – как ересь. Владимир Сергеевич явно мнил себя религиозным пророком[627], но истинность его пророчества признана только им самим и немногочисленным кружком его приверженцев, остальные же православные вольны расценивать это учение как угодно, в том числе и как лже-пророчество.

В статье «Русская идея» Соловьев провозглашал: «Идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности»[628]. Но по меньшей мере произвольно делать из этого вывод о том, что именно ему, В.С. Соловьеву, Бог открыл то, что Он думает, например, о русской нации[629]. Однако именно на данном допущении, собственно, и базируется вся аргументация философа.

Между тем исходя из христианского вероучения возможно и совершенно иное отношение к национализму – позитивное, что хорошо продемонстрировал Страхов, давший вполне убедительное христианское обоснование национализма:

«Что касается до начала народности, то положительная сторона его очень ясна. Положительное правило здесь будет такое: народы, уважайте и любите друг друга! Не ищите владычества над другим народом и не вмешивайтесь в его дела!

Эти требования станут нам яснее, если посмотрим, к чему именно они должны быть прилагаемы. Начало народности имеет силу главным образом как поправка или дополнение идеи государства. Государство есть понятие преимущественно юридическое – люди живут, связанные одной властью и подчиненные одним законам. Это понятие долго имело силу в своем отвлеченном виде. Для государства все равно, к какой народности принадлежит тот или другой его подданный; но мы теперь знаем, что для подданных это не бывает и не может быть равно. И вот, в начале нынешнего века стала возникать сознательная идея <…> что наилучший порядок тот, когда пределы государства совпадают с пределами отдельного народа. <…> Европа ищет для себя самого естественного порядка и все тверже и спокойнее укладывается в свои естественные разделы <…>

Г. Соловьев смотрит на это с негодованием; он видит в этом некоторое возвращение языческого начала, “националистическую реакцию”. Как жаль, что он так высоко залетел! Если подойти к делу ближе, то мы увидим, напротив, что одухотворение мира подвигается несколько вперед. Теперь мы требуем, чтобы государство не было только мертвой, сухой формой, чтобы оно имело живую душу, чтобы его подданные соединялись не одними узами закона, а были связаны мыслями и желаниями, родством физическим и нравственным. Нашему веку свойственно уменье понимать и ценить всякие духовные связи и духовные формы. Мы знаем теперь, что языки людей, их обычаи, нравы, вкусы, песни, сказки и т. д., что все это не произвольные, случайные выдумки, а все тесно связано и растет в этой связи, развиваясь под влиянием глубокого единства. В силу таинственного морфологического процесса род людской разделился на племена, и каждое из них представляет не только особую внешнюю форму, но и особую форму душевной жизни, самый ясный признак которой состоит в особом языке. Принцип национальности и состоит в стремлении к тому, чтобы не чинилось насилие этому человеческому развитию, чтобы не была разрываема естественная связь между людьми и не были они сковываемы против их воли.

Национализм нашего века вовсе не похож на национализм Древнего мира. У язычников, можно сказать, всякий народ хотел завладеть всеми другими народами; у христиан явилось правило, что никакой народ не должен владеть другим народом. Современное учение о народности, очевидно, примыкает к учению любви и свободы»[630].

При этом нужно сказать, что далеко не все в полемике Соловьева против националистов было абсурдно или несправедливо. С его критикой положения православной церкви в России и многих других общественных язв последней были согласны и сами его оппоненты. Более того, история не оправдала надежду Данилевского и Страхова на возникновение нового, славяно-русского культурно-исторического типа. Соловьев оказался в целом прав в оценке России как части (пусть и очень своеобразной) европейской цивилизации. Но эта правота нисколько не означала истинности основных идей Владимира Сергеевича: 1) необходимости соединения христианских церквей под папским руководством; 2) отрицания национализма как регрессивного принципа, – напротив, именно на нем и стала основываться европейская цивилизация с середины позапрошлого столетия.