«Благодетельный мятеж»

Так назвал события 1863 г. И. Аксаков[562]. Польское влияние – прямое и косвенное – на генезис русского национализма обширно и разнообразно, «польский след» легко различим на первых же страницах его истории (достаточно упомянуть резкую радикализацию декабризма после появления слухов о том, что Александр I в пользу Польши «намеревается отторгнуть некоторые земли от России» и даже, «ненавидя и презирая Россию, намерен перенести столицу свою в Варшаву»[563]). И все же Январское восстание занимает здесь особое, уникальное место.

М.Д. Долбилов, сравнивая мятежи 1830 и 1863 гг., верно отметил принципиальную разницу реакции русского общественного мнения на эти события: во втором случае она оказалась неизмеримо сильнее и содержательно насыщеннее, притом что «военно-стратегическая угроза, которой подверглась Российская империя со стороны восставших поляков в 1831 г., была страшнее, чем в 1863 г. Это соотношение не слишком изменится, если принять в расчет опасность вмешательства западноевропейских держав: в 1863 г. эта мрачная перспектива выглядела реалистичнее, чем тридцатью годами ранее, но и тогда подобные страхи в сознании имперской элиты были вполне ощутимы. <…> То, что в литературе именуется польским восстанием 1830–1831 гг., или Ноябрьским восстанием, было по сути настоящей войной, конфронтацией двух армий, с битвами, сопоставимыми по числу потерь со сражениями Отечественной войны 1812 г. <…> В 1863–1864 гг. военная ситуация как таковая была гораздо благоприятнее для имперской власти. Против нее выступила не регулярная армия под командованием опытных генералов, а так называемая “партизантка”, боевой единицей которой являлся, как правило, разношерстный и кое-как вооруженный отряд (по официальной терминологии, шайка или банда). <…> И тем не менее взрыв антипольских настроений в разнородных слоях русского общества, интенсивность мифотворчества (как профессионального, так и дилетантского) на тему цивилизационной вражды между Россией и Польшей оказались заметно сильнее, чем при Николае I»[564].

Долбилов совершенно справедливо связывает этот феномен с возросшим национализмом русского общества, с его восприятием великих реформ, и в особенности Крестьянской реформы, как русского националистического проекта, суть коего виделась в образах романтического мифа: «пробуждение народной массы от векового сна, воссоздание целостности народного тела, мобилизация внутренних сил общественного организма, постижение забытых было традиций»[565].

Я бы только особенно подчеркнул, что этот проект был делом не только государства, но и общества, которое впервые после «дней Александровых прекрасного начала» почувствовало себя самостоятельной социально-политической силой. Государственные проблемы в начале 1860-х гг. были осознаны обществом как свои, в 1830-х же гг., при жестком диктате Николая I общество ощущало их гораздо более отчужденно. Характерно, что политическая «великодержавная» лирика Пушкина того времени (в том числе и знаменитое «Клеветникам России») воспринималась весьма неоднозначно даже в его ближайшем окружении (П. Вяземский, например, резко осуждал ее). В дневнике А.В. Никитенко за 1830–1831 гг. вообще нет упоминания о польском мятеже, зато обличаются «унылый дух притеснения», свирепства цензуры, отсутствие законности и т. д.; меж тем как в записях 1863–1864 гг. польская тема едва ли не основная, и преобладающая тональность ее подачи, говоря словами Струве, «патриотическая тревога»: «здесь дело идет о том, чтобы быть или не быть»[566]. «…Мерещится всем раздробление и попирание государства. Или я жестоко ошибаюсь – или это настоящая историческая минута в нашей жизни» (П.В. Анненков – И.С. Тургеневу)[567].

Общество, наконец-то увидевшее в себе «хозяина земли Русской», стало трепетать за целостность империи и опознало в польских инсургентах не «жертв самовластия», а экзистенциальных врагов. Либеральный западник В.П. Боткин писал либеральному западнику И.С. Тургеневу: «Лучше неравный бой, чем добровольное и постыдное отречение от коренных интересов своего отечества. <…> Нам нечего говорить об этом с Европою, там нас не поймут, чужой национальности никто, в сущности, не понимает. Для государственной крепости и значения России она должна владеть Польшей, – это факт, и об этом не стоит говорить. <…> Какова бы ни была Россия, – мы прежде всего русские и должны стоять за интересы своей родины, как поляки стоят за свои. Прежде всякой гуманности и отвлеченных требований справедливости – идет желание существовать, не стыдясь своего существования»[568]. Будущий проповедник «непротивления злу насилием» и будущий автор обличающего притеснения поляков в России рассказа «За что?» Лев Толстой спрашивал в письме у певца «весны и любви» Афанасия Фета: «Что вы думаете о польских делах? Ведь дело-то плохо, не придется ли нам с вами <…> снимать опять меч с заржавевшего гвоздя?»; адресат ему отвечал: «…самый мерзкий червяк, гложущий меня червяк, есть поляк. Готов хоть сию минуту тащить с гвоздя саблю и рубить ляха до поту лица»[569]. Толстой и Фет всерьез думали вернуться в армию.

В 1863 г. русский национализм впервые со времен декабристов выступил как влиятельная общественная и даже политическая сила. Общепризнано, что только благодаря небывалому патриотическому подъему общества правительство смогло избавиться от колебаний и занять твердую позицию в отношении как польского мятежа, так и попыток вмешательства во внутренние дела России европейских держав[570]. У многих возникло ощущение подлинного нравственного обновления нации: «Великая перемена совершилась в русском обществе – даже физиономии изменились, – и особенно изменились физиономии солдат – представь – человечески интеллигентными сделались» (Боткин – Тургеневу)[571]. И подъем этот возглавили именно тогдашние лидеры русского национализма – Катков и (в меньшей степени) И. Аксаков. Особая роль Каткова в ту эпоху впоследствии подчеркивалась даже в авторитетных университетских курсах русской истории[572]. Немудрено, что оба героя дня вспоминали то время как свой звездный час. «Дела наши шли усиленном ходом в направлении антинациональном и вели неизбежно к разложению цельного государства. <…> Россия была на волос от гибели <…>. Россия была спасена пробудившимся в ней патриотическим чувством <…>. Впервые явилось русское общественное мнение; с небывалой прежде силой заявило себя общее русское дело, для всех обязательное и свое для всякого, в котором правительство и общество чувствовали себя солидарными»[573]. 1863 г. – «эпизод русской истории, в котором именно русскому обществу пришлось принять самое деятельное участие, а русскому правительству опереться преимущественно на содействие русского общества и русской печати»[574].

Более того, «польская смута» заставила самодержавие временно отказаться от традиционных имперско-сословных ориентиров в национальной политике и взять на вооружение националистические практики, о чем свидетельствует деятельность М.Н. Муравьева и К.П. Кауфмана в СЗК и Н.А. Милютина в ЦП. Никогда подобные методы и идеи не использовались имперской бюрократией столь масштабно. Несмотря на то что к концу 1860-х гг. политика «русского дела» была свернута, она явилась важным прецедентом, к которому можно было вернуться как к чему-то опробованному и доказавшему свою эффективность (во всяком случае, в СЗК).

События 1863 г. актуализировали для русского общества проблему построения Большой русской нации, включающей в себя как великороссов, так и малороссов и белорусов, вообще открыли для широкой публики национально-государственное значение ЗК. Именно с этого времени в фокус столичной публицистики попадает украинофильство и начинает обсуждаться его опасность для России. Белоруссию же и вовсе тогда открывали «словно Америку»[575]. Проблема противостояния «полонизму» в ЗК инициировала чрезвычайно важную полемику Каткова и Аксакова о главном критерии национальной идентичности: язык или религия?

Наконец, польский мятеж косвенным образом «убил» одну из своеобразных ветвей русского национализма – «левый» национализм Герцена – Бакунина – Огарева. Пропагандистская поддержка повстанцев и даже, в случае с Бакуниным, непосредственное участие в их акциях радикально подрубило авторитет этой группы: тираж «Колокола» упал с 3 тысяч экземпляров до пятисот, «существование его стало едва заметным»[576].

Герцен отнюдь не был безусловным сторонником восстания, считая его преждевременным. И уж конечно, не сочувствовал лозунгу «Польша от можа до можа». Более того, он не желал полного отторжения Польши от России, в перспективе надеясь на свободную социалистическую федерацию обеих стран. Вопрос о принадлежности ЗК решался им в работе «Россия и Польша» (1859) на основе лингвистических, конфессиональных и социокультурных критериев, близких к славянофильским: «Там, где народ исповедует православие или унию, говорит языком, более близким русскому, чем к польскому, там, где он сохранил русский крестьянский быт, мир сходку, общинное владение землей, – там он, вероятно, захочет быть русским. Там, где народ исповедует католицизм или унию, там, где он утратил общину и общинное владение землей, там, вероятно, сочувствие с Польшей сильнее и он пойдет с ней»[577]. Вполне в духе славянофилов и Каткова Александр Иванович отрицает польский характер ЗК: «…я не верю, чтоб дворянство выражало народность того края»[578]. Позднее «Колокол» пропагандировал проект переселения крестьян из Центральной России в Польшу с целью создания там опорных точек русского землевладения, что вызвало негативную реакцию радикалов типа А.А. Серно-Соловьевича[579].

Но, вынужденный из соображений политической тактики поддержать мятеж, Герцен вступил в резкий диссонанс с русским общественным мнением. Соответственно и его версия национализма была отвергнута как выступавшими ранее в союзе с ним по ряду вопросов славянофилами, так и потенциальной «почвенной» силой «левого» национализма – старообрядцами, оживленные контакты с которыми резко оборвались по инициативе последних именно в 1863 г., в связи с позицией «Колокола» по польскому вопросу[580]. «Социалистический» национализм стал символом национальной измены, что, с одной стороны, отвратило от него даже либеральных националистов, с другой – укрепило отторжение от национализма среди социалистов, наоборот признавших «пораженчество» Герцена единственно возможной позицией и примером для подражания в сходных ситуациях. Кто же не помнит ленинскую апологию Герцена, якобы спасшего «честь русской демократии»?

1863 г. косвенно способствовал росту консервативных настроений в русском обществе вообще[581] и, в частности, эволюции русского национализма от либерализма (преобладавшего в нем в начале Великих реформ) к консерватизму. Н.И. Тургенев еще в 1847 г. прозорливо называл польскую проблему, наряду с крепостным правом, одним из двух главных препятствий «для прогресса в России»: «Во всех событиях, сулящих русским некий прогресс, поляки ищут только средство для достижений своей цели, которая не может совпадать с интересами России, ибо если русские хотят свободы и цивилизации, то полякам сначала нужна независимость, без которой нельзя и мечтать о других благах»[582]. Либерализация России неизбежно вызывала угрозу польского сепаратизма и потери западных окраин, с которой общество, при всем своем возросшем влиянии, справиться, естественно, не могло. Поэтому националистам сила самодержавия для «русского дела» стала казаться важнее его ограничения. В этом настроении одна из важнейших причин перехода признанного лидера русского национализма М.Н. Каткова с либеральных на охранительные позиции.