Как казак банницу отвадил

Завелась в одном селе банница… Сиречь сила нечистая! А может, скорей всего, и чистая, поскольку в бане живёт. Но и нечистая всё ж тоже, поелику покою от неё никому нет. Выглядит соблазнительно до крайности, ажно и в словах описывать неудобно, да уж куда денешься… Внешне баба, как баба, леток осьмнадцати будет – телом бела, грудью взяла, фигурою ладная, в любви шоколадная, и чё кто ни пожелает – уж ТАК исполняет… Грех, одним словом! Срамотища, а подсмотреть хочется… образованию ради!

Ну дак поселилась она в баньке на отшибе, и с той поры начал народ на селе любовными томлениями мучиться, вплоть до полной чахлости. Зайдёт ли в баньку мужик – так она, девка отвязная, во всём безотказная, таковое с ним, на нём, под ним, и сбоку, и с прискоком, и в лёжку, и как две ложки…

В общем, выползает человек опосля беспутства энтого едва живёхонек. Кому везло, тот уж на обычных баб и глядеть-то без содрогания не мог. Кому не везло, у того всё хозяйство на корню вяло, и спросу с него, как с хвоста селёдочного… Ну, а тех, кто здоровьем слаб али в годах седых, бывало наутро – тока в гроб и клади. Вроде бы приятственной смертью померли, да поп отпевать стесняется – уж как всё было, так и застыло…

А ежели девки в ту баню пойдут, то и тут счастья мало – защекочет, замилует банница ласками нежными, тайнами женскими, куда мужику заглянуть ни ума, ни фантазии не хватит. На всё про всё мастерица – ей что баба, что девица: уложит, причешет да так разутешит – девки потом на парней и не глядят, загодя инвалидами обзывают обидственно. Сплошной для села раздор и нравов порушение!

А ить банницу-то святой водой не выльешь, молитвой не возьмёшь, ладаном не выкуришь… Поп с кадилом пошёл, да попадья догнала, за бороду назад развернула, «кобелём» охаяла прилюдно! Пропадай народ честной, хоть в баню не ходи, за так чешись…

В ту пору шёл вдоль околицы казак. То ли с походу военного, то ли по делу служебному, ну и заглянул под вечер в сельцо: водицы испить, калачей откушать, а повезёт, так и ночлегом разжиться. Сам видный да крепкий, кулаки что репки, из-под фуражки чуб, в речах не груб, бровь полумесяцем, на храм божий крестится – наш человек, стало быть…

Приняли его, отчего ж не принять, ночлега-то, поди, с собой не возят. Накормили, напоили, а он возьми, да и заикнись – дескать, неплохо бы и в баньку с дороги. Объяснили ему люди добрые, мол, дорога-то в баню нахожена, да здоровьице не дороже, а? Ну и, знамо дело, рассказали прохожему про свою напасть.

Посмурнел казак, разобиделся:

– Это как же вы в своём-то дому нечистой силе баловать дозволяете?! Я ужо банницу вашу нагайкой отважу! Будет знать, где гулять, где зад заголять, нехорошая… женщина. Ну-кась, ведите меня туда да бутыль с собой самогонную лейте, покрепче да поядрёнее!

Всем селом казака отговаривали, всё боялися – вдруг, да и впрямь передумает?! Хоть невелика надежда, да и она сердце греет – хужей-то всё одно некуда… Вот зашёл казак в баньку проклятую, истопил её, как следует, бутылю открыл, весь как есть разделся, на полок полез. Тока-тока парку подпустил, как вдруг выходит прямо из пара энтова распрекрасная молодица, одной косою и прикрытая. Зыркнула очами зелёными – сидит на полке казак: усы густые, глаза простые, собой интересный, явно неместный, сам в чём мать родила, но всё при делах…

– А не потрёшь ли ты мне спинку, мил-человек?

– Отчего ж не потереть, – казак ответствует. – Вот тока веничек помоложе выберу…

А банница к нему уж и задом крутым клонится, истомилась, извздыхалась, извертелася вся. Взял тогда казак самый что ни на есть длинный веник берёзовый, опрокинул самогон в шайку банную, да к молодице в нужной позе и пристроился. Уж она-то рада! Думает, в пять минут умотаю дурачка, живым не уйдёт.

И пошла промеж них такая полюбовность приятственная, что и слов обсказать нет – тока зависть одна. Банница и так, и вот так, и вприсядку, и в гопак! И где смело, где умело, что успела – всё посмела! Однако ж время идёт, а казак-то с усталости не падает… Чем надо, движет, тяжело не дышит, особо не старается, с ритму не сбивается, от дела не косит и пощады не просит! Час, другой да третий – стала уставать чертовка банная…

– Куда пошла?! – казак рявкает. Намотал косу ейную на кулак, да и за веничек взялся. – От сейчас я тебе спину-то и намою!

Да как зачнёт её веником хлестать, дела грешного не прекращаючи! Взвыла банница дурным голосом, а куды ж теперь денешься?! Крепка рука казацкая – отлетели листики берёзовые, поприлипли к местам обязательным, а ветви-то знай секут, гнутся, не ломаются, вкруг округлостей обвиваются… Банница ужо и орать не могёт, ей и больно, и сладостно, тока дышит с надрывом да мыльной пеной отряхается. А казак в самогоне веник мочит и дерёт со всей мочи! Не сдержалась банница, об милости взмолилась…

– Сей же час клянись, нечистая сила, чтоб добрых людей впредь не морочить, Христа Бога уважать, а на землю русскую и носу блудливого не показывать!

Всё она ему честь по чести обещалася, тока б волюшку дал, хоть водички студёной глотнуть. А там уж ей до городу Стамбулу прямым курсом пятки салом мазать, и не оборачиваясь! Отпустил он её под утро, благо душа у казака отходчивая.

Люди бают, летела банница красная, ровно яблочко наливное, земли не касаючись, в сторону турецкую, и любовностью, и веником по самые уши сытая! Говорят, в гареме султанском неплохо устроилась… То-то турки на нас войной идти передумали, из бань турецких не вылазят, ну да то их дело, жеребячье…

А казак сельчанам в пояс поклонился, да и пошёл себе путём-дорогою. Об одном просил: вслух сию историю не рассказывать, вдруг прознает жена – на всю станицу вою будет. А она у него баба видная, грудью солидная, душою весёлая – рука тяжёлая, да под той рукой веник ой-ой-ой…