ПЕРЕВОСПИТАНИЕ[123] Разговоры с фашистом

Врагов прощать нужно, но прежде их следует повесить.

Генрих Гейне, немецкий поэт

Истинный ариец

Большая часть этих заметок состоит из воспоминаний более чем четвертьвековой давности. Этот факт, а также то, что к началу событий мне было лишь 12 лет, порождает неизбежные ошибки. Тем не менее за общий смысл истории можно ручаться.

Фашист был натуральный. Чистокровный немец, мясник (!) по имени Петер Шульц. Выглядел фашист впечатляюще.

Огромного роста, с багровым лицом и большим животом, на слоновьих ногах, с толстыми, как сосиски, постоянно шевелящимися пальцами. Короче, истинный ариец. Даром что не блондин: остатки рыжевато-каштановых волос красиво оттеняли багровую лысину. В толерантных США и Англии такой тип людей обычно называют redneck. То есть «красношеий» (от английских слов red — «красный» и neck — «шея»). В США словечко redneck обычно употребляют для несколько презрительного обозначения людей тупых, недалёких и ограниченных. Его часто применяют к фермерам из глуши, примерно так, как русские говорят: «дерЁвня». Немцы же, как более склонные к тоталитаризму, оказались более жестоки и изобрели словечко Bierkruge (Der Bierkrug — «пивная кружка»). Также с явно уничижительным оттенком.

Истинный ариец Петер Шульц действительно любил пиво. Как любил и Гитлера, нисколько этого не скрывая. Но «деревенщиной» не был. Для полноты картины надо бы ему проживать в Мюнхене, однако и это было не так. Петер Шульц всю жизнь прожил в Потсдаме. В том, который к моменту нашего знакомства (1983 год) был частью Западного Берлина. Надо сказать, что в то сюрреалистическое время в трёх разных Германиях было два разных Потсдама. Один — пригород Берлина, к 1945 году фактически ставший частью города. Этот Потсдам в 1945 году попал в американскую зону оккупации и затем вошел в Западный Берлин. Другой — рядом с первым — город в ГДР, восстановленный и во многом построенный заново в 1950-е годы. В 1949–1990 гг два Потсдама граничили друг с другом. Располагающийся точно на границе дворец Цицилиенхоф — место проведения знаменитой Потсдамской конференции — находился на территории ГДР. После объединения Германии в 1990 году два Потсдама слились и теперь считаются одним из округов «Большого Берлина». Под названием, разумеется, «округ Потсдам».

Родившись в Потсдаме в 1933 году, убеждённый фашист Петер Шульц даже успел за Гитлера повоевать. Правда, недолго. В мае 1945-го выдали 12-летнему Шульцику в местном отделении гитлер-югенда два фауст-патрона. Один в руки, другой — за спину. Больше-то малолетний солдат не унесёт, да и использовать в бою не успеет (по статистике раньше должны были убить). Ещё дали помятую каску, которая была ему явно велика. Шинель и форму не дали — уже не хватало. И под бодрую патриотическую песню «Защитим Берлин и Рейх»! отправился малолетний солдат на недалёкую передовую. Песня была сочинена лично Паулем Йозефом Геббельсом для воодушевления защитников Берлина; с 20 апреля — начало штурма города — по 2 мая 1945 года немецкое радио передавало только её и сводки новостей. Короче, весна, девушки улыбаются, бравый солдат Петер Шульц с песней на войну идёт — лепота! На передовой истинный ариец Петер Шульц не растерялся. И с первого же фауст-патрона подбил советский танк (вот сволочь!). Дальше Шульца лучше процитировать: «А потом, когда танк загорелся, ваши стали в мою сторону сильно стрелять. Ну, я наделал в штаны, натурально обосрался. Второй фауст-патрон вместе с каской бросил и побежал домой. Помню, от страха долго плакал». На том Вторая мировая война для малолетнего Шульца и закончилась.

Дальше начались мирные будни, которые, однако, были далеко не радужными. Школу Петер Шульц бросил. «Пойми, ну не мог я сидеть на уроках и слушать этих чванливых англичанок, — рассказывал он мне. — Это называлось «денацификацией». У нас почти всё учителя были членами НСДАП, вот их и убрали. Вместо них прислали этих мымр. Они по-немецки толком не говорили, учить не учили, и все время поносили фюрера. Я недели две в сентябре 45-го походил, дал одной такой в рожу — и с тех пор в школе не появлялся». Тем не менее процессом денацификации Петер Шульц всё-таки оказался охвачен. «Эти сволочи не выдавали продуктовых карточек без просмотра фильмов», — жаловался он, — «вот сидим с матерью, как два идиота, в брюхе от голода бурчит. А ты два часа смотри на экран, где поносят фюрера. Причём не шуми, а ещё и слушай, что они там говорят с жутким акцентом. После фильма иногда заставляли пересказывать его содержание. Это англичане так издевались. Зашумишь или неправильно перескажешь — карточки не дадут; дохни от голода». Отец Шульца погиб, сражаясь за Гитлера, в мае 1940-го во Франции. Кампания мая-июня 1940-го получила у историков наименование «странной войны», но там тоже стреляли и убивали. К осени 1945-го остался 12-летний Петер Шульц в голодном и полуразрушенном Берлине с больной матерью на руках.

Сохранилось, правда, семейное достояние: мясная лавка. Двухэтажный дом Шульцев с лавкой и производственными помещениями на первом этаже пережил войну. «Этому дому четыреста лет, и все четыреста лет здесь крутят и продают колбасу», — хвастался Петер Шульц. Волею случая, в Потсдаме почти не было военных объектов. Поэтому этот пригород Берлина особо и не бомбили. А его сохранность на фоне разрухи обусловили выбор Потсдама в качестве места проведения Потсдамской конференции, когда в июле 1945-го У Черчилль (позднее К. Этли), Г. Трумэн и И. Сталин лично встретились в составе «Большой тройки» последний раз.

«Когда эти гусаки — большая тройка — в Потсдам приехали, их в Цицилиенхофе тройным кольцом оцепления окружили. Внутреннее кольцо — английские автоматчики, потом американские морпехи, а внешнее — русские с танками. Причём стреляли без предупреждения. Мы тогда шутили: дядя Джо (Сталин) без танков даже в сортир не ходит». Впрочем, Петеру Шульцу в то время было не до политики. «Мне приходилось воровать, понимаешь ты, воровать, — рассказывал Шульц. — Хорошо ещё, что мы в американском секторе оккупации оказались. Американцы богатые, у них воровать легко. Если нас, пацанов, поймают — дадут пинка и отпустят. Русские, а особенно французы, могли и пристрелить. Англичане — законники, засадили бы в тюрьму, а потом отправили бы в Англию на каторгу — отрабатывать. С другой стороны, американцы — свиньи. Они не раз к нам в дом вваливались, к матери моей приставали. Не смотрели, что больная. Англичане нас презирали; с немцами общаться брезговали. Французы нас боялись. Даже победив, боялись. В их зоне оккупации доты были построены, а сами они ходили вооружённые до зубов. Русские… Этих боялись мы. В их секторе уже с 45-го началось: чистки, коммунизм, по ночам люди исчезали. Мы, пацаны, туда только днем лазили, ночью не рисковали».

Поначалу лавка никакого дохода семье Шульцев не приносила. «Я мясник, понимаешь ты, мясник. Мне нужно мясо», — горячился Шульц. — «У матери все семейные рецепты сохранились — и колбасы, и сосисок. Да и я уже тогда кое-чего умел. Но как без мяса-то сделаешь? Никак! А оно только по карточкам. Лавку мы в 46-м открыли, как раз на Рождество. Я у американцев сои наворовал, они её видеть не могли, уже не ели, выбрасывали. Вот из этой-то сои мы первые колбасы и сделали. Сейчас я бы ту колбасу не то, что покупателям, собакам бы не дал. А тогда ничего, продали. Так и пошло: я сои наворую — мы с матерью работаем, колбасу крутим. А не наворую — лавка закрыта и сами голодные сидим. В 1948 году очень страшно было, когда стрельба началась[124]. Американцы из базук палили, очень близко. Я тогда тоже хотел пойти с ними воевать, благо мне уже 15 было, парень здоровый. Мать не пустила. Она в ту пору немного поправилась, так на первый этаж дверь заперла и сказала: «Либо меня бей, либо из окна прыгай». Ну, я и не пошёл. А сейчас думаю: слава Богу. Тогда многих поубивали, а меня бы точно грохнули — я рослый; мишень заметная».

Лишь через 5 лет после войны Шульцы почувствовали облегчение. «В 1949-м, когда Западный Берлин объявили[125], с продуктами чуток полегче стало. На чёрном рынке можно было мясо достать», — рассказывал Шульц. — «А в конце 1950-го и вовсе карточки отменили. Вот тогда мы зажили! Народ голодный был, на колбасу прямо набрасывался. Особенно большой наплыв был в 1955 году, когда зарплаты подняли, в Большой Германии[126] и у нас. Работать, правда, очень много приходилось. Мать не выдержала — благословила меня на нашей с Кэтрин свадьбе в 1956-м и в том же году умерла».

Триумф воли

За годы Петер Шульц не утратил природной сметки и цепкости потомственного мясника. Если уж ему предоставлялась возможность заработать, он её не упускал. И когда в 1963 году Гёте-Институт[127] предложил ему «за денежки правительства» принимать у себя в доме иностранных туристов, Петер Шульц с радостью согласился. Не сообразил старый фашист, что Гёте-Институт свое дело знает: в то время одной из его целей были «личные контакты для преодоления последствий войны». Он селил туристов из стран-победительниц в семьях таких, как Шульц, убеждённых фашистов.

В 1983 году в программу Гёте-Института совершенно случайно попал я. Моя матушка выиграла конкурс среди преподавателей немецкого языка Москвы и получила приз — поездку на две недели в Западный Берлин. Однако без бесплатного приложения в лице 12-летнего сына она ехать категорически отказалась. Гёте-Институт был не против, а вот Киевский райком КПСС города Москвы — мягко говоря, не за. Но, учтя, что я отличник, политически грамотный пионер и даже политинформатор, райкомовское начальство смилостивилось. Не сразу: пришлось пройти два собеседования на предмет политической лояльности. Одно — вместе с матушкой, другое — лично, с инструктором[128]. Фауст-патронов не давали, но вопросы задавали каверзные. «Ты едешь в капиталистическую страну, где сильны реваншистские тенденции, — напутствовал меня инструктор райкома КПСС. — Ты должен поддержать в глазах немецких детей светлый образ советского пионера. А если при тебе начнут хвалить фашизм или Гитлера — ты должен дать отпор». Что же в Киевском райкоме КПСС своё дело тоже знали: фашист Петер Шульц, в доме которого я оказался, действительно каждый день хвалил Гитлера. Правда, немецких детей я так и не увидел. «Мой сынок Клаус— чёртов марксист», — жаловался Шульц. — «В 75-м, когда ему 18 стукнуло, я вышиб его из дома. Сейчас ему 26, а он всё никак свой университет не закончит. У меня двое внуков — мальчик и девочка, Йохан и Анна. Но они приезжают редко. Родителям, видите ли, не нравится, что дед любит фюрера! Жаль, из Йохана мог бы выйти толк».

Днём мы с матушкой бегали по музеям, а Шульцы работали в лавке. Зато вечерами Кэтрин Шульц, которую Петер Шульц называл «Meine Katze»[129], говорила: «Муж устал, ему надо побыть одному». Они с моей матушкой шли смотреть телевизор. А Петер Шульц доставал пиво и начинал рассказывать о своей жизни и хвалить Гитлера. Ему доставляло удовольствие, во-первых, не дать мне пива («мал ещё»!), а во-вторых, подразнить моё пионерское самолюбие. Потому что достойного отпора я дать не мог, как ни старался.

Так продолжалось дней десять. Но однажды ранним утром произошло нечто необычное: к дому Шульцев подъехал велосипедист. Он был молод, подчеркнуто спортивен и одет в строгий костюм с галстуком. Общением с Кэтрин в лавке гость не удовлетворился, вызвал хозяина. И тут обычно громогласный и даже задиристый Шульц вдруг стал вести себя очень тихо. В ответ на быструю речь гостя Шульц выдавал только: «Ja», «Wird gemacht sein»[130]. Из лавки гость проследовал в производственные помещения. Его быстрая речь стала ещё быстрей, а Шульц, похоже, совсем сник. В заключение гость выдал Шульцу какую-то бумагу, сел на велосипед и укатил.

И тут Петер Шульц вторично за утро преобразился. Он бросился к телефону, который стоял в коридоре, выкрикивая: «Verdammt»[131]! Затем последовал поток отборного берлинского мата, который продолжался и во время телефонного разговора. Кэтрин Шульц смотрела с ужасом, а моя матушка, выбежавшая на шум, похоже, наслаждалась — где же ещё такое услышишь. Меж тем Шульц положил трубку и стал сопеть. И сопел минут десять, пока к дому не подъехал роскошный белый «Мерседес». Второй утренний гость был старше первого и одет гораздо богаче. Его типично еврейское лицо, кожаный портфель и золотые очки просто-таки излучали солидность. Тем не менее Шульц стал на него орать. Раньше я думал, что: «кричать и топать ногами» — фигуральное выражение. Оказалось — нет: немцы (истинные арийцы, во всяком случае), когда сильно злятся, действительно орут и топают ногами. Как слоны.

А Шульц продолжал орать и материться. Он брызгал слюной и пихал оставленную первым гостем бумагу чуть ли не в самые очки второму. В ответ еврей, как опытный психолог, говорил мало и тихо. Постепенно Шульц успокоился и вновь перешёл к сердитому сопению. Он попытался было потянуть гостя в производственные помещения, но тот не пошёл. Вместо этого еврей достал ручку — настоящий «Паркер» с золотым пером — и стал делать какие-то небрежные пометки прямо на бумаге, оставленной велосипедистом. С появлением ручки Шульц не просто замолчал; он перестал сопеть и даже затаил дыхание. Закончив, гость показал что-то Шульцу, забрал бумагу с собой, сел в машину и уехал. Все разошлись по своим делам, причём Кэтрин охала, а Петер Шульц чему-то злорадно ухмылялся. Музеи в тот день мне на ум не шли. Не терпелось дождаться вечера и хорошенько расспросить Шульца об утренней сцене.

В стране отцов

Вечером Петер Шульц не ограничился пивом. Он достал бутылку шнапса. «Йорш»! — возгласил он, разбавляя пиво шнапсом. — У русских научился». После третьего солидного глотка Петер Шульц наконец расслабился и пустился в объяснения. Молодой велосипедист был, оказывается, чиновником, проверяющим. В современной РФ та же организация называется СЭС (санэпидемстанция). Чиновник нашёл в лавке и на производстве у Шульца многочисленные нарушения. Оштрафовал, и выдал строгое предписание: в кратчайший срок всё исправить. «Четыре тысячи марок[132]! Совсем…», — снова начал материться Шульц. Гораздо интересней оказался второй гость. «Это Генрих Планк, адвокат и лучший еврей на свете», — предал свои нацистские убеждения Петер Шульц. — «Он работает на берлинский союз мясников и приезжает, когда у кого-то из нас проблемы».

«Бесплатно»? — спросил я как наивный советский пионер. «Это у вас, при социализме, бесплатно», — передразнил меня Шульц. — «Членский взнос 12 марок: каждый месяц вынь да положь. Но окупается, ох окупается. Видел, что сделал сегодня этот пройдоха: с четырёх тысяч он снизил сумму до восьмисот! Теперь мне надо всего лишь машину для фарша купить, а штраф платить я вообще не буду. Уж Планк-то спустит шкуру с этих чинуш, уж он им задаст! Хорошо, что Планк не удрал в Израиль. А ведь его родители — оба — погибли в концлагере, да и сам он в детстве там побывал. Но всё равно остался и здорово помогает. Он очень дорогой и хитрый адвокат. Выпьем за хороших евреев»!

«Извините, почему вы так уверены, что ваш адвокат выиграет дело»? — спросил я.

«Как это почему»? — изумился Шульц. — «Да потому, что Берлинский союз мясников входит в Федеративный союз мясников Большой Германии. Берлинский союз мясников[133]поддерживает СвДП. Во многом благодаря нашим голосам они сидят в Сенате Берлина. А Федеративный союз мясников поддерживает СвДП[134] в большой Германии. Ты телевизор смотришь? Они сейчас вошли в Бундестаг, а в правительство еле-еле вползли. Лишатся поддержки кого-нибудь, хоть тех же мясников — отовсюду вылетят. Знаешь, до 1963 года мы, берлинские мясники, поддерживали ХДС. Но они нас плохо защищали, и не только нас. Не выполняли свои обещания. Случился скандал. В результате в Сенате Берлина ХДС с 1963 года нет[135]. Даже если Берлинский союз мясников проиграет дело, наш адвокат Генрих Планк будет биться до конца. Он не раз добивался слушаний в Сенате Берлина, а один раз — даже в Бундестаге. Он умеет заставить этих функционеров шевелить задницами. Потому что у него в кармане наши голоса, и он ими выгодно торгует».

«Как же так»? — удивился я, — «Получается, что вы, вопреки своим политическим убеждениям, поддерживаете на выборах не националистов, а либералов»?

«Ты задал детский вопрос». — Шульц посмотрел кружку на просвет. — «Вопрос, который звучит глупо, но на который трудно ответить. Вот что я тебе скажу: у моего деда по материнской линии был большой дом в центре Берлина. В детстве я любил там играть: много комнат, было где спрятаться. В 38-м к моему деду пришёл молодой хлыщ, похожий на утреннего велосипедиста. Только в 38-м хлыщ был в форме. Он сказал деду, что дом конфискован и там разместится какой-то штаб. Даже расписку дал: дом якобы забрали не насовсем, а лишь «до окончательной победы Рейха». Дед переехал к нам, его разбил паралич. Мать хотела жаловаться фюреру; даже письмо написала. Ведь дед воевал во Французскую[136], был дважды ранен. Да и отец мой тогда уже был в армии. Но дед письмо отправлять запретил. Он быстро умер, а когда перед смертью бредил, всё твердил: «При Бисмарке был порядок, при Бисмарке был порядок». Дом разбомбили начисто в 44-м. Ты понимаешь, бомбили-то они штаб, а попали в дом моего деда».

«А теперь слушай внимательно. Я — Шульц. Понимаешь ты, Шульц», — пудовый кулак мясника с грохотом опустился на стол. — «А мы, Шульцы, всегда сами зарабатывали на свой шнапс. Ты понимаешь»? — снова удар кулака. — «И я буду голосовать за тех, кто помогает мне зарабатывать и защищает меня. Даже если у них жидовские морды. В 38-м для моего деда такой морды не нашлось. Я иногда думаю: может, для того фюрер и пересажал всех евреев, чтоб можно было безнаказанно дома отбирать? Жить в Рейхе было весело, не то, что сейчас. Но я бы не променял». «И ещё я скажу тебе», — продолжил Петер Шульц после солидного глотка. — «Я этого никому не говорил, но ты скоро уедешь. Поэтому я всё-таки скажу. Знаешь, если бы мне сейчас дали эти фауст-патроны, я бы не стал стрелять. Бросил бы к чёрту и дезертировал. Может быть, Господь простит меня за то, что я сделал в сорок пятом? А если мы все, кто любит фюрера, как следует помолимся, может быть, Господь простит и его».

Через два дня мы уехали…

Лавочники

Прошло более двадцати лет, и в 2006 году я снова оказался в Берлине, теперь уже по своей воле. Надо сказать, что для описания вкуса шульцевых колбас слов нет: этот продукт надо не кушать даже, а вкушать. Ноги сами понесли в Потсдам. Путь лежал через похорошевший Восточный Берлин и навевал мысли об успехе немецкого либерального проекта и крахе российского. Может быть, отечественным либералам стоило начать с защиты мелких лавочников-предпринимателей? С создания институтов и механизмов их политического представительства на постоянной основе? Или с оплаты проживания в домах убежденных коммунистов для ветеранов диссидентского движения? Например, поселить Новодворскую в квартире Проханова и посмотреть: кто выживет? А может, и мудрить не нужно, а начать просто с вкусной колбасы?

Над знакомым домом красовалась новая, неоновая вывеска Die Schulzen Wfarste[137]. Дверь открыл незнакомый мужик, который, однако, вполне мог быть Петером Шульцем в молодости. Это был Йохан, внук Петера Шульца. Старый Шульц оказался прав: из Йохана вышел толк. Йохан запер лавку, и мы вместе прогулялись до тихого протестантского кладбища, где покоится раскаявшейся фашист Петер Шульц. Большая политика в последний раз вмешалась в жизнь старого патриота: 9 ноября 1989 года — в ночь падения Берлинской стены — его хватил инфаркт[138]. Фрау Кэтрин Шульц была ещё жива, но никого не узнает и мало что помнит[139]. Только своего Петера, которого, оказывается, любила.

Клаус Шульц, сын Петера Шульца, все-таки окончил университет, получил диплом учителя и преподает историю в школе. Особенно яркими у него получаются уроки о марксизме, который вместе с нацизмом входит в учебный курс для старшеклассников. По завещанию старого Шульца, дом и семейная лавка достались его жене Кэтрин и внукам — Йохану и Анне. Йохану пришлось немало попотеть, чтобы выкупить две трети и стать единоличным хозяином дела. В этом ему изрядно помог «самый лучший еврей на свете» Генрих Планк. К тому времени он стал одним из крупнейших в Евросоюзе специалистов по корпоративному праву, мультимиллионером, сменил белый «Мерседес» на белый вертолёт. Но у адвокатов в Европе не принято бросать клиентов. «Банковские клерки чуть ли не в струнку вытягивались, прочтя в документах все титулы моего поручителя, мэтра Планка», — похвастался Йохан. Анна Шульц, получив солидное приданое, вышла замуж за врача-бельгийца и переехала к мужу. «Мы редко видимся», — посетовал Йохан.

В «лавке Шульца» пятый век подряд сидит Шульц. Он торгует колбасами, зарабатывает на свой шнапс и собирается расширять дело. Его больше не привлекает ни нацизм дедов, ни марксизм отцов. Он ворчит на евробюрократов, на цены, на налоги. Он не знаком с утверждением У Черчилля «Демократия — худшая форма правления, не считая всех прочих». Но, когда услышал от меня, — посмеялся и согласился.

Мы выпили с ним «йорш».