Розы и песни

Розы и песни

Музыка и театр — это вечер в городе, искусственное солнце электрических ламп.

Фабричный гудок — это утро в городе. Последний свой день в Ереване начинаем с первым утренним светом, в машине, свернув от улицы Абовяна к городским закоулкам, чтоб посмотреть легкую и пищевую промышленность, тоже развившуюся за истекшие годы.

В тишине утра, словно омытый росой, лежит полупустынными улицами город, еще немой в центре и начинающий жить тем сильней, чем дальше от центра. Широкой лентой уходит вверх, в Арабкир, нарядный проспект Баграмяна, — к первому армянскому часовому заводу. Оттуда расходятся по Армении стенные часы и будильники; туда уже пришло оборудование для изготовления ручных часов.

Внизу, у самой Раздан, высятся серые крепости с превосходным каменным орнаментом на карнизе, — завод «Арарат», где в подвалах дышат тысячеведерные бочки сухой ароматной мадеры, десятки змеевиков концентрируют жидкое золото коньяка, и посетитель пьянеет от одного воздуха. Против Дома правительства, симметрично к нему, вырос архитектурный вариант его, дворец, где разместился трест «Арарат».

По правую сторону от главной городской площади, внизу, виден нежно-голубой купол главной мечети, в квадрате персидского дворика с бассейном и караван-сараями вокруг. На узкий минарет садятся голуби, розовые от солнца. Во дворе мечети пустынно. По левую сторону от площади дорога к рынку. Здесь просыпаются рано. Не так давно здесь был еще во всем своем азиатском своеобразии старый ереванский базар. Сюда с зарею пригонялись груженные последними овощами ослики; шли, неся в кувшинах овечье молоко и холодный мацун (лактобациллин), старые курды и курдянки; первые покупатели вливались в узкий дворик базара. На корточках разжигал свою жаровню продавец люлякябаба (жареного фаршированного мяса в виде узкой котлеты, посыпанной тертым барбарисом); раскладывала листы лаваша армянка в хлебном ряду. Сейчас здесь открыт светлый и культурный колхозный рынок со стеклянными павильонами.

Старый маслобойный завод (он сейчас обновился и производит драгоценные лаки), завод пластмассы, фаянсовый, стекольный, механический (Управления местной промышленности), суконная фабрика — невидимые за оградами, затерянные в еще живучих восточных кварталах, всосанные в желтые, глинистые тона окраин, — эти быстрорастущие очаги легкой промышленности труднее найти глазом, чем заводы-гиганты, над которыми стоят серо-черные пологи дыма..

Подъезжаем к тенистому саду. Никак не узнать на первый взгляд, что мы опять возле завода, одного из крупнейших в Армении, призванного еще более вырасти в ближайшие годы, — консервного. Весною из его открытых ворот вас охватит душным запахом роз. Это не химический запах. Войдя во двор, вы очутитесь на розовой плантации; тысячи кустарников, усеянных розовыми пышными чашечками, краснеющими к середине и бледнеющими к самому краю лепестка: особый сорт «съедобной розы», называемой здесь чайною. Клумбы обрамлены для красоты деревцами японских роз, раскинувших свои гроздья бесчисленных мелких цветов поистине каскадами красного пламени. Над этим розовым полем стелются, гудя, пчелы. Но директор отмахнется в ответ на ваши восторги.

— Это так, пустяки, мелочь, около двух тонн. А мы тысячами эти тонны получаем с колхозных плантаций.

Здесь же в саду ясли для детей работниц (на заводе 95 процентов женщин), тоже увитые розами. Нелегко попасть на этот завод. Вас переодевают, как врача, заменяя ваше городское платье чистым белым халатом, похрустывающим от крахмала. Сорок восемь душевых пропускают рабочих утром и вечером. Как таможенная застава, преграждает вам путь маникюрша, сидящая с арсеналом своих щеток и ножниц у самого входа: покажите руки! Руки, — пальцы, между пальцами, — все надо тщательно промыть, вычистить, обрезать и покрыть лаком ногти, чтобы не занести сюда, в питательный цех, инфекцию. Приемочная еще не завод — она открыта для «улицы»: сюда опрокидывают из мешков сотни тонн привезенных с утреннего колхозного сбора роз. Целые горы пьяного аромата, гималайский хребет тысяч сорванных чашечек, еще со слезинкой росы, не покоробленных солнцем, смятых, но свежих, возникает перед вами; и вам хочется упасть туда, в этот мир целебного цветка, из которого мудрый восточный врач тысячу лет назад изготовлял дорогое лекарство «гюль-шакар», розовую эссенцию с сахаром.

Почти тот же самый «гюль — шакар», под названием «розовое варенье», охотно потребляемый и в Москве, и в Архангельске, и в Комсомольске-на-Амуре, изготовляет сейчас консервный завод. Продукция его строго сезонная — обрабатывается то, что по временам рождает земля. А так как в высокогорной Армении созревание плодов наступает поздно, то в конце мая можно застать на заводе только один работающий цех, изготовляющий два продукта: розовое варенье, готовое через два часа после поступления сырья, и варенье из грецкого ореха. Сырье для последнего — твердые зеленые шарики совсем молодого и незрелого плода, где зеленая скорлупа еще неотделима от желтоватой и мягкой сердцевины. Орех, в отличие от розы, обрабатывается целых девять дней, прежде чем выйти готовым вареньем.

Мы прошли по всем цехам: очистному, где пальцы (в маникюре!) быстро потрошили чашечки роз, отделяя лепестки от тычинок и стебля; варочному, где в чанах под кранами промывают лепестки, засыпают их в огромные котлы (со змеевиками внутри), варят в простом кипятке и стерилизуют, потом переносят в круглые медные тазы и уже варят их с сахаром. Много тысяч тонн сахара потребляет завод. В конце варки варенью «задают» натуральной лимонной кислоты — и продукт готов; остается дать ему остынуть и разлить в банки.

Более поздним летом на заводе работают все цехи: мясо-овощные, фруктовоконсервные, сухофруктовые; и тогда розовый запах исчезает отсюда, заменяясь остроозонными запахами очищенного персика, щекочущим нёбо тяжелым и густым запахом томящегося в соку помидоров и растительных масел, разрезанного на ломтики баклажана… Девушка с розовым именем Вартитер (роза по-армянски — варт) переливает в банку золотистое варенье. Когда открылась дорога в осажденный Ленинград, одним из первых послал по льду Ладожского озера в бессмертный город Ленина 90 вагонов своей продукции Ереванский консервный завод.

Пока мы обошли весь завод и, усевшись в блистающей белым лаком и стеклом лаборатории, дегустировали с блюдечек, без хлеба, бесчисленные образчики его производства, жалея, что нет хорошей хлебной горбушки и чая с самоваром впридачу (тайное желание каждого профана при дегустации!), — утро перешло в ясный и шумный день. Город загудел тысячью звуков, наполнились людьми улицы и учреждения, и мы двинулись навстречу новому знанию. На этот раз — знакомиться с работой армянских архитекторов и музыкантов.

История армянской архитектуры за советское время поучительна не только для Армении, — в ней отразились общие для всей нашей страны культурные процессы. До 1926–1927 годов была построена только первая Ергэс из армянского камня, в стиле древней классической армянской архитектуры. С 1927 года по 1934 год развертывается бурная дискуссия среди архитекторов; молодежь справедливо восстает против стилизации под древность, против насаждения элементов церковных форм в советских зданиях. Появляются и загибщики, перегибающие палку в другую сторону, — к подражанию упадочным западноевропейским образцам. С 1934 по 1938 год в Армении «период исканий»: уже признано, что в основу армянской архитектуры должна быть положена национальная форма. Но как и где ее искать? Одни обращаются к памятникам V и X веков, считая только их классическими образцами для подражания; другие настаивают на изучении и использовании культурного наследства Ани (XII–XIV века) с его городской, светской, более близкой нашим дням архитектурой.

Огромное оживление в жизнь закавказских архитекторов внесло совещание по национальной архитектуре, состоявшееся в 1940 году в Тбилиси. В этом совещании участвовали зодчие и искусствоведы Грузии, Азербайджана и Армении; от каждой республики делалось два доклада — по древней и по современной советской архитектуре. Из Москвы приезжали Алабян, Руднев, Колли, Буров, из Ленинграда — Симонов.

Но самым лучшим учителем армянских архитекторов оказалось растущее народное богатство, растущая советская культура города и деревни, рост техники строительства и стройматериалов, — те материальные условия, которые неизбежно начали переводить отвлеченные рассуждения о стиле и форме в живые, непрерывно создаваемые элементы формы и стиля. Массовое развитие художественных стел — родников, непрерывные заказы на колхозные дворцы-клубы, на индустриальные стройки, на городские жилые дома, осуществление больших ансамблей, работа над малыми формами — оградами, вазами, лестницами и т. д. — все это дало архитекторам большой опыт и помогает вести отборку лучшего и худшего, удачного и неудачного.

В архитектурных мастерских появились женщины. Они создают проекты, строят; и фигурки в синих комбинезонах появились там, где их никогда не было, — на зыбких площадках и лесах многоэтажных зданий.

Архитектура становится в Армении всенародным делом. И уже создание новых кадров, воспитание их, обучение их происходит в самом Ереване, в своем вузе, на своей архитектурной кафедре, руководимой собственными большими специалистами. Это уже не только смена — это кузница кадров, создание новой творческой интеллигенции, идущей из деревень, из армии, из рабочих техникумов, из заводских цехов, из гущи народа.

Читатель, должно быть, уже заметил, какой скачок делает история армянской культуры при переходе от средних веков в наше время. Подобно перерыву в государственном бытии народа, потери им своей самостоятельности, прерывается и запись его культурного творчества, последовательное развитие этого творчества. В истории архитектуры есть материал для изучения древнейшего времени вглубь, к первым векам до нашей эры, есть материал о древнем мире, до IV–V веков нашей эры; есть дальнейшие века — от V до XIV века. Потом — пауза. После окончательной гибели Двина и Ани армяне строят лишь на чужой земле. Новая история армянской архитектуры начинается уже с советского времени. Возьмем литературу — обилие памятников рукописных, начиная с IV века и до XIII и XIV. Есть памятники устные — народный эпос и песни. Очень мало материалов XVI, XVII, XVIII веков. Но с середины XVIII оживает народная песня, расцветает творчество ашуга Саят-Нова; с начала XIX столетия огромное историческое явление в бытии армянского народа — Хачатур Абовян. Это развитие новой армянской литературы в XIX веке, когда Армения вошла в состав России, обусловлено влиянием великой русской литературы. Но лишь в советское время армянская литература, как подлинная народная литература, расцвела по-настоящему, проникает в народную гущу, превращается в необходимость, в жизненную потребность миллионов людей. Критиками новых армянских книг в газетах зачастую выступают простые люди, и критиками требовательными и строгими, — так, председатель колхоза выступил в печати о книге Тапалцяна «Война», коллектив большого завода разобрал книгу об этом заводе писателя Норайра и т. д.

Возьмем живопись, — с некоторыми отклонениями та же картина. Можно найти древние фрески первых веков нашей эры, можно проследить развитие многочисленных школ миниатюры вплоть до XVI века, с их расцветом в середине века. И явная деградация в века последующие. В середине XIX столетия поднимается одинокая фигура Акопа Овнатана. За ним — несколько художников-армян, работающих в закавказской и русской среде. И опять только с советского времени рождение национального искусства как такового, создание собственного Художественного института.

Приблизительно тот же скачкообразный график можно увидеть и в истории армянской музыки. До Октябрьской революции только единицы, отдельные деятели знали о существовании такой истории. Армяне же в большинстве при словах «армянская музыка» в лучшем случае представляли себе два-три имени армян-композиторов, печатавших свои опусы; в худшем — какой-нибудь веселый пир в саду: на Авлабаре в Тбилиси, на окраине Еревана, с приглашенными сазандарями. Стоит возле большого стола на траве еще один столик, маленький, часто без скатерти, уставленный закусками; три человека в старомодной одежде молча рассаживаются вокруг него, торопливо пьют по стаканчику, разглаживая усы после первой выпивки. Потом один достает из-за пазухи косточку, кладет себе на колени длинный, выложенный перламутром, красивый тар, бродит по нему своей косточкой, неожиданно ударяет ею по струнам, — звук получается глухо-воркующий, приятно затуманенного тембра, словно глубокий голос с хрипотцой. Другой упирает острым концом в колено пузатенькую кяманчу, похожую на скрипку с висячим, как у отъевшегося комара, брюшком, держит ее стоймя и водит взад и вперед по ее сиповатым, пронзительным струнам резкий смычок, сотрясая иногда странным, отчаянным движением щуплое тельце кяманчи. Третий поднял кверху бубны из мягкой ягнячьей кожи, зажмурился и запел, ударяя по ним себе в такт, — запел на бессмертные слова Саят-Нова, на бессмертную тему любви. Слушатели едят и пьют, пьют и едят, подпевают, подносят за очень хорошую песню особо почетный стакан музыкантам… Таков был народный «оркестр», сазандари, спутник свадьбы и праздника в Закавказье, иногда заменяемый зурначами — двумя музыкантами, дудевшими в особые, острые, длинные дудки.

Но армянская музыка никогда не исчерпывалась отдельными композиторами, народными сазандарями и зурной. И у нее была своя длинная история, только от нее осталось, может быть, меньше, чем от других искусств, да и не прочитана, не изучена еще эта история целиком. От глубокой древности дошли до нас инструментальные сложные произведения — «мухгамы», несомненно связанные с музыкой Азербайджана; дошли до нас духовные песнопения — «шараканы»; дошли до нас народные песни, быть может пережившие сотни поколений певцов, переходившие от древних гусанов и випасанов (упоминаемых в летописях) к городским и деревенским певцам нового времени; дошли до нас так называемые «таги», «вокальные симфонии», по определению музыковеда А. Шавердяна (автора большой книги о Комитасе); мелодии XII века для человеческого голоса, диапазоном в полторы октавы. Правда, старую музыку очень трудно прочитать, она записывалась так называемыми армянскими «невмами» или «хазами», особыми значками без линеек, но один «таг», под названием «Назик», расшифрован и напет на пластинку композитором Комитасом[139].

Внимание к этому, оставленному в веках, музыкальному наследству, собирание, чтение и издание его, создание музыкальной среды для его восприятия и оценки началось опять лишь в XIX веке. Одним из основателей армянской музыкальной культуры был композитор и педагог Христофор Макарович Кара-Мурза[140], первый и неутомимый пропагандист армянского четырехголосного пения, бескорыстный энтузиаст армянского музыкального фольклора. Борясь с нуждой, с болезнью, с сопротивлением армяно-грегорианского духовенства, Кара-Мурза делал свое незаметное дело изо дня в день, разъезжал по городам, давал концерты, привлекая к участию в них местное армянское население. На смену Кара-Мурзе пришел Комитас (Согомон Согомонян), чьими бессмертными песнями армянская музыка будет питаться еще века. Трагична жизнь и судьба этого необыкновенного человека. Из Турции, где он родился и получил первое образование, он перебирается во второй половине XIX века в Россию, связывает свое будущее с Эчмиадзином, принимает духовный сан (а с ним вместе и монашеское имя — Комитас), страстно увлекается народной армянской песней, собирает ее, аранжирует, пропагандирует в России и за границей. Он тоже наталкивается на недоброжелательство, клевету, скрытое сопротивление духовенства. Ему кажется, что светский культурный музыкальный очаг для армян можно создать в Турции, Константинополе, и он едет туда в 1914 году — на прямую свою гибель — осенью, когда тучи над Европой сгущаются и уже прозвучал выстрел в Сараеве. Мировая империалистическая война застала скитальца Комитаса в Константинополе. Турки выслали его вместе с группой армянской интеллигенции в Малую Азию. В 1916 году он сошел с ума от невыносимых условий жизни и замолк навеки. Последние годы он жил в Париже, в больнице.

Но крылатое имя «Комитас», песни его, в которых он с чудесным изяществом и легкостью сочетал искони армянское народное с глубоко постигнутой мировой музыкальной культурой, зазвучали во всех концах новой, Советской Армении. Звучат они и во всем нашем Союзе. Когда с московской эстрады певица по-армянски запевает знаменитое «Келё-келё», слушатели переживают встречу со знакомой, любимой мелодией, уже неоднократно волновавшей им душу и на концертах и по радио. Не знаешь, чему поражаться, слушая эту песню: необыкновенно ли долгому дыханию ее мелодии, такой редкой в музыкальном синтаксисе, или необыкновенно глубокому дыханию поэтического слова, чей синтаксис невольно приводит вам на память Фета. Это — народное, но это и вершина искусства. Пусть читатель попробует услышать музыку этих простых слов по-армянски, с подстрочным переводом:

КелЕ-келЕ-кэлкид мернем

Ко говакан хелкид мернем,

СиравОр Лорик,

ВиравОр Лорик,

СевавОр Лорик, Лорик джан.

Шествуй, шествуй, — готов умереть за твою походку.

За прославленный ум твой — готов умереть.

Влюбленная Лорик,

Раненая Лорик,

Облаченная в черное Лорик, Лорик джан.

Комитас стал неисчерпаемым источником для трех поколений армянских музыкантов и библией для музыковедов.

…Лестница в зал, где около трех десятков лет ереванцы слушают концерты. Выросли и состарились люди, которых встречали вы в этом зале, иных и совсем уже нет. Заслуженным стал Анушаван Тер-Гевондян, начинавший работу молодым, — сейчас он сам учит поколение молодежи, создал балет «Анаит» и первую детскую оперу, имевшую большой успех в Армении, — «В лучах солнца». Стариком, героем труда стал замечательный педагог Азат Манукян.

Вот прошел в партер стройный и бритый, с нервным лицом, композитор Аро Степанян, ученик М. Ф. Гнесина и Вл. Щербачева. В 20-х годах он только начинал свою Деятельность и был молод. Маленькая фигурка А. А. Спендиарова суетливо взбегала тогда на дирижерскую вышку; из оркестра, сияя восточными, острыми тембрами, звучала музыка «Энзели», — маститого Спендиарова слушал молодой Степанян, начинавший оперой «Кадж Назар». Сколько было споров вокруг его оперы, внешне лишенной мелодических красот, его слепой любви к ладу, его «полифонического уклона»! В 1951 году со сцены оперного театра звучит его новая опера о нашей советской жизни, о героине труда в колхозе, и послушать ее приезжают на своих автобусах из далеких районов колхозники. В первом ряду сиживал, прислушиваясь, суровый ценитель, редко поднимавший ладони для аплодисментов, В. Карганов, автор исследования о Бетховене. Он привез в Ереван свой замечательный архив и библиотеку и, умирая, завещал их Армении. Уже нет ни Спендиарова, ни Курганова, уже «остепенился» Степанян.

Вместо сурового Карганова много лет в Армении проработал глубокий знаток музыки и большой теоретик X. Кушнарев, учитель целой плеяды блестящих молодых дарований. Память приводит новые и новые образы. Осторожно ведомый под руку, идет в зал старый музыкант, седой как лунь, в темных очках, с напряженным узким лицом и добрыми старческими губами — с детства слепой Николай Тигранян. Он приезжал тогда в Ереван изредка из Ленинакана, где постоянно жил. Позднее Тигранян стал орденоносцем, народным артистом Армении. Ушел тонкий знаток музыки, философ и лирик Романос Меликян, чей голос так мягко звучал, когда он доказывал превосходство восточной поэзии над западной. Его нет, но в кабинете его имени идет плодотворная теоретическая работа.

Много сделали и делают для армянской музыкальной культуры такие деятели, как Мушег Агаян и Шара-Тальян. Большому знатоку армянского мелоса М. Агаяну, помимо всего, что им сделано по истории армянской музыки, в значительной мере обязаны мы и знакомством с подлинным наследством Комитаса, — он расшифровал 100 песен Комитаса с армянских нотных знаков, две песни с голоса на пластинке, одну разыскал в архивах. Шара-Тальян составил вместе с Мушегом Агаяном сборник песен великого армянского певца-поэта Саят-Нова. Советская музыка наших национальных республик накопила уже немалый опыт, обобщение которого двинуло вперед социалистическую эстетику и помогло композиторам. Многие армяне, разбросанные по Союзу, — ныне покойный, москвич, композитор Николай Чемберджи, таджикский композитор Сергей Баласанян, ленинградец Леон Ходжа Эйнатов, написавший музыку к 76 спектаклям ленинградских театров, — включались в исторический процесс создания армянской национальной музыки. Большое влияние оказал на этот процесс Арам Хачатурян,[141] композитор, вышедший из рамок родной республики на всесоюзную и мировую арену музыкальной культуры. Нужно упомянуть и очень своеобразного, очень талантливого композитора Егизаряна, стоящего сейчас во главе Ереванской консерватории.

Подросшая смена — молодые музыканты, увлеченные мелодическим богатством Комитаса и русской музыкальной классикой, выросли вместе с ростом родины, прошли все этапы развития новой музыкальной культуры, кончили свою, Ереванскую, консерваторию, и в родном городе все, даже чужие и приезжие, всё еще зовут их сокращенными полудетскими именами: талантливый Котик Арутюнян, хотя он давно уже вырос из «Котика» в Александра, а в 1949 году написал свою чудесную «Кантату о Родине»; композитор и пианист, мастерски исполняющий русскую классику, Арно Бабаджанян, Эдик (Ерванд) Мирзоян, пишущий прекрасные романсы на слова армянских поэтов; женщина-композитор Гаянэ Чеботаряи; Гаррик Ованесян и др. Арутюнян и Бабаджанян — ереванцы; Мирзоян — уроженец города Гори. У каждого из них уже наметилось свое музыкальное «лицо». Но они не одиноки, это лишь звездочки в целой плеяде молодых дарований Советской Армении; с каждым годом из этой плеяды молодых выдвигаются новые имена, а вчерашняя молодежь переходит в ряды «старшего поколения».

Но успехи музыкальной культуры в Армении не исчерпываются ростом отдельных мастеров. Эти успехи связаны главным образом с ростом музыкальных коллективов в Армении. Всему Союзу известен прекрасный квартет имени Комитаса; трудно учесть полностью, чем обязана ему армянская музыкальная культура. Год от году совершеннее симфонический оркестр Филармонии, а ведь в 20-х годах о нем здесь и мечтать было трудно.

С большим художественным вкусом руководит композитор-виолончелист Айвазян созданным им джазовым ансамблем. Хоровая капелла, хор народных певцов, гусанов; разлившаяся, как широкое половодье, захватившая все районы, все колхозы музыкальная самодеятельность, организованная в коллективы, — это создано за последние годы, но растет и развивается с неудержимой быстротой.

Заглянем в Филармонию, на концерт одного из замечательных ансамблей нашего Союза, ансамбля армянской народной песни и пляски. В 40-х годах этого ансамбля еще не было. Сейчас его руководитель, ванский армянин Т. Т. Алтунян, народный артист республики. С огромным вкусом он составляет программу, над которой работают и поэты и музыканты Армении. Но даже и в этом первоклассном искусстве есть своя градация, своп «лучше» и «хуже». Лучше — все чисто народное, подслушанное у безыменных музыкантов и певцов. И лучшим из этого лучшего в 1951 году была песня с хором под названием «Ее пучур эм» («Я — маленькая»). Захватывающая, однотонная мелодия, все повторяющаяся и повторяющаяся. Молоденькая, прехорошенькая, разряженная в шелка и вуаль национальной одежды, исполнительница Л. Кошян, полная грации, сознания своей прелести, не столько танцует, сколько красуется перед залом, играючи-подтанцовывая своей песенке, где повторяется и повторяется «Я — маленькая». Куплеты подхватываются музыкантами, чередуясь с пением, и всякий раз — всё свежее, задористее, и она — всё милее, всё влюбленнее в себя, всё кокетливей, как горностайка на снегу. Все вместе очень хорошо и непринужденно, и где бы ни исполняли эту вещь, она постоянно бисируется слушателями.

…Ереванский вечер еще не перешел в ночь. Выходим с читателем для последней прогулки по городу, — мимо театров: драматического имени Сундукяна[142], где в этот вечер «занят» обаятельный актер Вагарш Вагаршьян; драматического русского; Театра юного зрителя; огибаем темный силуэт Театра оперы и балета, где еще недавно разливалось соловьиное пение замечательной оперной певицы, знакомой и многочисленным русским советским слушателям, — Айкануш Даниэлян, и где не раз рокотал бархатный баритон любимца Москвы — Павла Лисициана, а сейчас наслаждается зритель тонким искусством Татевик Сазандарян и колоратурным сопрано молодой певицы — репатриантки из Египта — Гоар Гаспарян, — и оказываемся на широком проспекте Сталина. Мы идем в гости к актерам. Часы, проведенные за столом в тесной и дружеской актерской семье, пусть завершат для читателя большое культурно-историческое полотно, развернувшееся перед ним в Ереване.

Круглый стол благоухает поздними, ноябрьскими розами. В их густой и пряный аромат вливается запах пира. Неизменные, любимые ереванцами травки: «авелук» времен Гомера, сперва высушенная, а потом разваренная, похожая вкусом на артишоки, подаваемая пресной, и «дандур» — упругие, сочные стебельки с круглыми мелкими листиками, маринованные с чесноком. Все, чем богат и вкусен армянский домашний стол, созданный руками рачительной хозяйки дома как отличное произведение искусства, разворачивается перед нами под доброй и радостной улыбкой хозяйки: густой ароматный «спас» разливается по тарелкам; благоуханная «долма» следует за ним; огромное блюдо плова, золотого от шафрана, в россыпи рисинок, с прижаренным в масле лавашом вокруг него; гроздья тяжелого сахарного винограда в вазах. Мужчины выпили, и начался разговор.

Заговорили о том, какую роль, вернее кого именно из людей и чью душу и чью судьбу, охотней всего сыграл бы на сцене каждый из сидевших за столом больших актеров. Если б не было готовых пьес, если б не было существующих ролей, если б спросили его, актера, писатели и драматурги, прежде чем написать пьесу, кого он по-настоящему, от души, хочет сыграть…

Подняв стакан с темно-красным «Айгешатом», первым взял слово высокий и смуглый трагик, молчавший до этой минуты, Рачиа Нерсесян, прекрасный исполнитель Отелло. Он родился в Турции, долго жил на Западе и перебрался в Советскую Армению тридцать лет назад.

— Я хотел бы сыграть ностальгию — тоску по родине западного армянина, — медленно начал он свою речь. — Знаете ли вы, что это такое? Родился и всю жизнь живешь среди чужого народа. Странно, сказочно, невероятно представить себе, — сном кажется, просто чьей-то выдумкой, — что есть своя страна, что ты идешь по улице — и армянин-милиционер на углу, читаешь вывески — вывески на армянском языке. Это невероятно представить западному армянину. И вдруг возможность выехать. Я хотел бы сыграть, как попадаю к себе на родину. Я был в Турции страховым агентом, простым страховым агентом, ходившим по чужим домам в поисках клиентов для чужого мне дела. Приехал сюда — стал артистом, народным артистом республики Армении. Я хотел бы сыграть человека, который нашел свою родину и в ней нашел себя!

От его речи прослезилась хозяйка, никогда не жившая на чужбине. Но каждый почувствовал в глубине сердца, что не было родины до Октябрьской революции и у тех, кто родился на родной земле. Словно большие окна распахнулись в звездное небо, — что-то очень дорогое, теплое подступило к сердцу: благодарность настоящему, живому, сегодняшнему, желание поработать для него.

Вторым взял слово веселый, громкоголосый комедийный актер Аветис Аветисян:

— А я бы хотел сыграть простого армянского колхозника, может быть, председателя колхоза, — такого колхозника, который переживает орошение земли. Писатель не понимает, что можно переживать воду, как большую страсть. Я хочу сыграть душу нашего народа; простой человек, он любит свою землю, он страдает вместе с ней от жажды, он хочет дать ей напиться, чтоб уродился хлеб, каплю по капле собирает, из камня достает воду, — и вдруг на землю идет враг, фашист, его сын уходит в армию. Тогда он работает, как вол; он хочет собрать невиданный урожай, он намерен поднять на врага колосья, он чувствует воду, как кровь земли. Я хочу так сыграть колхозника, чтоб жизнь его была большой страстью, чтоб зритель по-шекспировски пережил тему его жизни.

Молодой хозяин дома, Давид Малян, с лицом и лбом мыслителя, слушал Аветисяна, уйдя в собственные мысли. Когда очередь дошла до него, он сказал:

— Я хочу сыграть сына этого колхозника. Не того, кто на фронте, а другого сына, молодого ученого, члена партии, оставшегося на важной работе в Ереване. Он привык видеть перед глазами, как у себя в семье, расцвет родины, разворот талантов, пробуждение народа; он все это принимал, как естественное, как то, что полагается в жизни. Но вот война. Распахнулись широкие ворота в другие государства, в другие царства, во все стороны земного шара. И молодой ученый увидел свою родину со стороны, как смелый корабль, заплывший вперед, в будущее. Впереди всех стран в мире плывет этот корабль. И я хочу так сыграть сына колхозника, молодого ученого-коммуниста, чтоб каждый зритель ощутил сердцем, понял разумом, почему он гордится своей родиной.

Потом поднялась круговая песня: пели из Комитаса, из бессмертной «Ануш» [143], пели русские, азербайджанские и грузинские песни, чередуя их с армянскими.

Так розы и песни еще раз встретились в этот день, вернее на заре восходящего нового дня, в сердце Армении — Ереване.