«Слава вечная павшим» и слава живым

«Слава вечная павшим» и слава живым

У поэта прошлого века Геворка Додохяна есть стихотворение «Ласточка», по-армянски «Цицернак». Оно было сразу положено на музыку и тотчас стало народным, утратив имя поэта и музыканта. Грустная и красивая мелодия обращена к птичке со словами просьбы, чтоб летела ласточка в родной дом и передала отцу от сына-изгнанника:

Ах, старик,

Плачь о сыне своем!

Чтоб поведала отцу его вечную жалобу:

Расскажи, сколько бед

Я терплю много лет,

Что все дни я в слезах,

Что полжизни уж нет.

Чтоб рассказала ему о беспросветном отчаянии сына:

Для меня небосклон

От зари затемнен,

На глаза мои в ночь

Не спускается сон[144].

(Перевод В. Брюсова)

Эта берущая за душу просьба стала музыкальным выражением любви к родине и тоски по родине.

Но родина в песне имеет конкретные свои очертания, песня обращена к Аштараку, хотя сам Додохян и родился в Крыму, обращена к тому армянскому селу Аштарак, где было искони армянское население, где сохранился один из чистейших армянских диалектов. Песня рифмует «цицернак» — «Аштарак»; лишь только затягивает кто-нибудь ее первые такты, тягучее, широкое «ци-и-церна-ак, ци-ице-ер-нак», слушатели как бы входят душой в широкое зеленое раздолье аштаракских садов, представляют себе его тень и прохладу, сладкое журчание реки Касах, аромат нагретого поля.

Для республики Аштарак — один из лучших районов по благоустройству, по растущей культуре сельского хозяйства, по растущей зажиточности колхозов. На его полях и виноградниках были показаны образцы неутомимого, творческого труда колхозников, которыми гордится республика.

Для детей Аштарак — место нескончаемой радости. Там, за оградами садов, лучшие в Армении персики, замечательный виноград, кисти которого висят в подвязанных к лозе полотняных мешочках, чтоб они дольше сохранили свою фарфоровую форму и не были поклеваны птицами. Там в каждом доме осенью делают сладкий «дошаб», густой естественный виноградный сироп (без сахара), замешивают его мукой и окунают в него ядра грецких орехов, продетые на крепкую нитку; «дошаб» обволакивает их, застывает на них — и готов «суджух» (по-грузински «чучхелА»), любимое осеннее лакомство. Там делают и другое лакомство — «аланИ» — сушеный персик, начиненный грецким орехом, тертым с сахарным песком и ароматами — шафраном, корицей.

Для взрослых Аштарак — место доброго крестьянского вина, которым пропах самый воздух этого селения, вина, пьющегося утром вместо чая, привычного и для женщин и для подростков.

Для филолога Аштарак — родина поэта Смбата Шах-Азиза, романиста-этнографа Перча Прошьяна, в книгах которого правдиво описана старая, дореволюционная деревня с ее отсталым, страшным укладом, описаны старинные аштаракские обычаи, сохранявшиеся до конца прошлого века: «башикертма», обручение малолетних детей, иногда грудных младенцев, нерушимое ни при каких обстоятельствах, даже если, выросши, обрученные не смогут полюбить друг друга; игра в «ханы», в «князья» на масленицу, когда молодежь переодевала одного из своих товарищей в шутовской ханский костюм и ходила с ним по селу «собирать налоги», угрожая тюрьмой, виселицей и т. д.; игра в «лахт», состязание со скрученными полотняными поясами, принятое и в Армении и в Грузии.

Для историка и археолога, наконец, Аштарак — это одно из самых интересных мест в нашем Союзе, где памятники бронзового века — «мегалиты», остатки стен, культовые раскладки камней по кругу, каменные плиты-гиганты, поставленные вертикально, и одна плита, накрывающая их горизонтально, — все эти памятники, известные под названием мензиров, кромлехов, долменов, находятся во множестве, а кроме них, есть еще и другие, уникальные в своем роде, — покрытые тончайшим резным орнаментом большие каменные кресты — «хачкары». По селам Аштаракского района сохранилось много прекрасных образцов и средневековой армянской архитектуры. Читателей, интересующихся стариной, отсылаем к специальному приложению (второй главе «Археологические прогулки») в конце книги. Нас же давно зовет сирена автомобиля за окном — выехать в живой и современный советский район.

До сих пор мы ездили осенью, но сейчас сделаем скачок во времени — в середину лета. Чтоб сразу запел для вас Аштарак стихами Додохяна, нужно увидеть его, когда еще не умолкли поля, колышется колос, зелены сады, живет в арыках вода во всей ее силе и важности, потому что Аштарак — это сад Армении, виноградник ее. Дорога идет в гору, — почти все дороги из Еревана идут в гору. Опять все свежее и крепче воздух, прохладней кожа на вашем лице. Опять мелькают мимо коттеджи и садики, новые поселки, силуэты фабричных зданий. Аштарак подступил внезапно красивым мостом через Касах, за которым крутой подъем в село. Мост был построен здесь в незапамятные времена, по перестраивался много раз, быть может повторяя красивый первоначальный прием: его огромные нижние пролеты идут по воде мягкими, округлыми арками, а перила лежат над ними на верхнем настиле острыми ступенчатыми углами, как бы воспроизводя и тут любимую армянами диалектику квадрата и купола. Аштарак очень живописен; его главная площадь со старой крепостью и большим светлым зданием школы-десятилетки подошла к самому обрыву над Касахом; его узкие улички вьются змейками в сплошных садах. Бесчисленные арыки поют под воротами. Зеленый канал уходит куда-то в гущу домов, а из ворот этих домов с их нависающими над нижним этажом балконами и сырыми стенами у самой воды переброшены на узкую уличку мостики. Вам преграждают дорогу грузовики и подводы, груженные бочками — изделиями здешних бочаров. Ослики семенят мимо с зелеными связками сена. Во дворе промкомбината в чанах сохнет крупный черный изюм на веточках. Мальчик спускается к водопою на гладком, отъевшемся, невзнузданном жеребце, и жеребец звенит копытом о камень, напоминая вам, что целых десять улиц в Аштараке недавно вымощены. Здесь тоже были усиленно заняты благоустройством, даже во время войны, на исходе ее, были побелены и отремонтированы 1637 комнат в колхозных домах района, 42 школы, 22 клуба. Построено 5 новых клубов, побелен 101 скотный двор.

В чем секрет этих массовых побелок и ремонтов — исправленных мостов и дорог, новостроек, зеленых насаждений, разбиваемых парков повсюду в районах Армении сразу же после войны? В чем секрет переустройств целых сел, строительства целых новых поселений, все более приближающихся к городским, воздвижения дворцов-клубов в последние годы перед второй послевоенной пятилеткой? Ответ только один: это секрет экономики нашего советского строя. В Аштаракском районе много богатых колхозов. Один из них, имени Микояна, даже во время войны получил валового дохода свыше 5 миллионов рублей.

А это не единственный такой колхоз в районе.

Но рост зажиточности колхоза означает рост каждой графы его бюджета. Есть одна обязательная графа в колхозном бюджете, называется она «Капиталовложения». Капитал вкладывается в здания, в технику, в культуру, в благоустройство колхоза — и тянется вверх ваша личная жизнь вслед за подъемом всего села, каждая капля труда человека остается в новой стене, новой дороге, замощенной улице, посаженном дереве, остается не из-за чьей-нибудь «благотворительной затеи», не случайно, не по капризу богача, а по закону колхозного развития. По закону колхозного развития перелилась эта капля в жемчужные струи нового родника, в 40-х годах архитектурно оформленного в Аштараке.

Машина резко затормозила. Выйдем из нее взглянуть на родник. За годы войны в Аштаракском районе построено пять их, — в самом Аштараке два, в селах Карби, Мугни, Талише по одному. Не знаешь, который прекрасней.

На небольшой площадке — своеобразный архитектурный «триптих»: мраморная стена из трех частей под треугольными крышами, центральная — выше, две боковые — ниже. Внизу перед ними бассейны, куда непрерывно из трех кранов стекают струи воды. На карнизе, под красивыми треугольниками крыш, простая надпись:

СЛАВА ВЕЧНАЯ ПАВШИМ В ВОЙНЕ

Линии родника строги, это лучший армянский классический стиль в его суровую пору. Неумолчно бежит вода, и непрерывно подходят люди наполнить кувшин, напиться из-под крана. Благородный армянский камень кажется раковиной, а вода — стекающим жемчугом. Спутник ваш говорит:

— «Слава вечная павшим в войне!» — это не вообще сказано. В нашем районе есть такие герои-фронтовики, которыми мы, аштаракцы, крепко гордимся, Вот, например, Андраник Ованнесян, сасунец, из села Магда. Он закрыл вражеский пулемет своей грудью. Или из того же села Магда Тигран Карапетян, рождения 1922 года, один сын у матери, очень красивый парень. О нем была заметка в газете Черноморского флота, а мы перевели ее на армянский язык и поместили у себя в районной газете 1 мая 1944 года. Или вот Хачик Багдасарян, о нем написано в семнадцати номерах боевых газет. О нем даже песню на фронте сочинили и прислали в район. Коренной аштаракец, 1908 года рождения. Защитник Сталинграда, в бою истребил двести сорок восемь фашистов. Ушел от нас председателем колхоза в Ошакане, вернулся — стал председателем колхоза в Парби. Еще назову замечательного аштаракца: Георгий Борисян, из Егварда. Был рядовым учителем, в Советскую Армию вступил рядовым, потом попал в партизанский отряд. Партизанил два с половиной года, стал начальником партизанского отряда, вступил там в партию, уничтожил со своим отрядом триста шестьдесят девять фашистов. Семья о нем не знала, жив ли он, нет ли; возвращается на побывку — два ордена Красного Знамени на груди.

Он бы еще долго рассказывал, поощряемый слушателями, подходившими сюда с кувшинами. Тонкая струя родника прядала, сопровождая рассказ. Но времени у нас было в обрез, нам не терпелось повидать замечательных аштаракских колхозниц. Покуда мужья сражались, аштаракские женщины работали, — и тут опять приходится вспомнить поэта и его песню, — так она тесно слилась с Аштараком.

Старый, мудрый Аветик Исаакян написал эту песню в дни войны. Армянская крестьянка равномерно качает деревенскую «люльку», но не с ребенком, а ту, где женщины горных районов Армении сбивают молоко на масло, и обращается к мужу-фронтовику со словами: вернешься жив-здоров, без стыда и со славой — накормлю тебя самым лучшим, самым отборным маслом весеннего, майского удоя.

Армянка всегда работала много, работала не покладая рук, но то была преимущественно работа для дома, для семьи; даже в колхозах еще оставалось до войны разделение обязанностей на «мужские» и «женские», и, например, полевые работы считались мужским делом, а те, что ближе к домашним, — на молочной, на птичьей ферме — женским. И что-то древнее, горькое, тысячелетие одной и той же судьбы дышало на вас из складок ее одежды. Тут был неизменный горький запах дыма из земляного очага — тонира, пропитавший каждую ее складку; и тяжелый запах земли от натруженных коричневых рук, которыми она месила кизяк, лепила нехитрое крестьянское топливо для зимы; и обязательно пронзительный овечий или коровий запах кислого молока, никогда, кажется, не исчезавший, никогда не выветривавшийся. Весь круг забот, весь тяжкий быт крестьянской семьи несла она в складках одежды; и эта одежда у бедняков не снималась по нескольку лет, высушиваясь, выгорая, испепеляясь на солнце, покуда не надевалась поверх нее новая. В Апаране до революции еще были старухи, умиравшие со следами той самой, истлевшей на теле рубахи, которую они надели на себя молодыми женщинами.

С той горькой поры утекло много воды, и как выросла и неузнаваемо изменилась деревня, так неузнаваемо изменилась, выросла, обучилась, вышла на широкую дорогу и женщина.

Читатель видел, что армянское сельское хозяйство не переставало развиваться даже во время Отечественной войны: расширилась площадь под озимым клином, увеличилась посевная площадь вообще, введен правильный травопольный севооборот, возникло свое семенное хозяйство по кормовым травам, проведены новые оросительные каналы, выросло огородничество, — за счет чьего труда и стараний произошло это в тяжелые военные годы?

Ясно, что это огромное вложение труда в землю произведено женщиной, армянской крестьянкой. Не только пришлось ей принять на себя и нести непривычные физические полевые работы, которых она не знала до войны, но и сделаться участницей острейшей борьбы сельского хозяйства за передовые формы.

Поэт Аветик Исаакян в ответ на созданную им песенку получил приглашение в гости. Звал его замечательный колхоз у подножья Арагаца, организованный выходцами из Турции, сасунскими армянами. Поэт увидел перед собою крепкие, приветливые крестьянские домики, густые волны чистых, выхоленных посевов, сады, над которыми жужжат неподвижные, словно ввинченные в воздух пчелы, — и навстречу ему из каждого дома грянула его собственная песня. Он медленно шел мимо открытых дверей, сутулый, подтянутый, склонив свои характерный профиль, и всюду его умные прищуренные глаза встречались с другими — смелыми, смеющимися, ласковыми глазами. Статные сасунки, крепкие женщины, словно сошедшие со страниц эпоса, — высоченного роста, широкой крестьянской кости, с хорошо посаженной головой на плечах — встретили своего поэта, мерно, под пение, раскачивая деревянные «люльки» с маслом. Но ласковые глаза глядели на Исаакяна, как смотрит мать на малого ребенка. Ведь для него, для почетного гостя, в этот час встречи крестьянки бросили свою сегодняшнюю большую работу кирки и лопаты, стали на место древних бабок и семилетних девочек и «представили», «сыграли», ту исаакяновскую идиллию, о которой так простодушно поется в песне.

Страстная потребность взглянуть на нее, на эту новую армянскую женщину, гнала нас из колхоза в колхоз, — и всюду нам обещали встречу с ней в сумерки, после работ. А сумерки никак не падали, долгий день не кончался, долгие дороги вели нас по следам вложенного ею труда, по следам кирки и лопаты. Мы проезжали там, где несколько лет назад ничего не было, кроме пустыни. Художники воспели эту пустыню потому, что она была красочно хороша, особенно осенью, — на горизонте одинокий голубой кристалл змеиной горы Илап-даг, вокруг высохшая, рыже-красная на закате библейская земля цвета порыжелой гравюры, и единственная растительность — грубые пучки «лошадиного щавеля» той же гаммы и того же оттенка. Но и воспетая за сходство со старой гравюрой, это была пустыня, пространство, вырванное у человека, лежащее втуне. А сейчас, словно кто-то поднял невидимые заслоны, сюда набежала вода, и чудом сделалось это присутствие воды на земле! Вдоль дороги обильно, без дождя, текут и чмокают, уходя в шлюзовые ямки, бесчисленные серебряные струи, булькает влага в траве, стоит влага по межам пышных густых всходов, убралась вся земля в урожай, выросли вдоль дороги многочисленные сады, свесились над дорогой по узким Деревенским улицам «американские» клены, которые и здесь, как в Сибири, растут удивительно быстро и стремятся сплести над дорогой свои ветви зеленым непроницаемым сводом. Чтоб вывести сюда воду, устроить ее, создать ей бесчисленные мелкие русла, из дома в дом, из сада в сад, бросить ее на поля, регулировать, открывать и запирать ее, нужно было по-мужски поработать киркой, рыть землю под невыносимым солнцем, обливаясь потом…

С незапамятных времен в Аштаракском районе было одиннадцать маленьких каналов на одиннадцать селений, и все они питались водой из небольшой речки Амберд. Но так как эти каналы были маленькие и мелководные, вода в них плохо хранилась, усыхала, просачивалась, и ее не хватало. В Аштараке задумали построить один-единственный, большой, полноводный канал на все деревни, с тем чтобы воды хватало с избытком. Строить было нелегко. Сперва высоко у подножья Арагаца надо было пробить к месту стройки дорогу, а уже потом начать копать землю. Аштаракские женщины ушли наверх, жили в палатках, спали на земле и почти закончили большое инженерное сооружение, резко меняющее весь водный баланс района. «Работают эти женщины, как асланы», — почтительно сказал о них старичок учитель. «Аслан» на народном языке — лев. Где же, наконец, эти львы? Когда мы увидим их?

Все крепче и прохладней становился воздух, но запах земли умирал в нем, угашаемый вечерней росой, как темнота гасит краски. Мы шли к последнему колхозу через необыкновенное поле. Оно стояло в рост человеческий, по пятнадцать стеблей из одного корня, — и на тяжелых мохнатых пшеничных колосках были повязаны узкие красные тряпочки. Семь колосков обвязанных на семь необвязанных. Мы притянули к себе жирный колос в бантике — он был безусый, лишенный длинных своих волосков. Бантик означал, что колос «кастрирован». Это было поле семеноводческого колхоза.

Чтобы зерновые колосья не оплодотворяли сами себя (что ведет к постарению, измельчанию семени, падению урожайности), проводится ювелирная работа семеноводов. Растение ставится в искусственные условия, при которых опылителем его может быть только «дальний родственник», соседний колос. И здесь, как во всем живом царстве, близкое родство, перекипание в собственном соку неизбежно приводит к дегенерации, а отказ от него — к омоложению, к новому биологическому расцвету. За этим полем будущей «элиты», то есть высокосортного, крупного пшеничного зерна, показалось такое же ювелирно обработанное поле ячменя «поллидиума», — и, наконец, вдалеке блеснул яркий огонек: это вынесли лампу на веранду сельсовета.

Мы побежали на огонек, а за нами, над горизонтом, почти обдавая нас жаром, словно опахивая теплым, нагретым воздухом полей, выкатывался огненный ободок необыкновенно большой луны. В колеблющемся двойном свете, в острых рембрандтовских очертаниях перед сельсоветом двигалась и волновалась толпа. Из сумрака в свет выступали, озаряясь с внезапной яркостью, то круглое молодое лицо с темными щеками, в которых угадывался густой, почти кирпичный румянец; то морщины, бесчисленные, лучеобразные, сухого старушечьего лица с опущенной низко повязкой. Но больше всего было лиц женщин среднего возраста — и это были, наконец, желанные нам «асланы». Невольно замедлив шаги, мы вступили в круг неверного двойного света.

И женщины ждали нас, — ждали нас, как и мы их. Есть в человеке лучшее, непередаваемое, — то внезапное чувство кровной внутренней близости, которое роднит вдруг городского жителя, давно отошедшего от земли, с его народом. Серьезные, хорошие, простые женщины обступили нас. Прохладный ветер обсушил пот с их щек, но еще не остудил жара их разогретых рук, державших тяпки, лопаты, — они пришли сюда прямо с места работ. От них веяло могучим теплом, и каждой хотелось протиснуться поближе к вам и рассказать о себе, очень много рассказать о себе, очень много рассказать, кажется, конца нет, сколько рассказать, но когда до нее доходила очередь, каждая внезапно теряла слова.

И туго, по одному, доставались нам эти слова: зовут Дардо, или Гюлизар, или Нубар; тридцать лет, тридцать два года, двадцать восемь; муж на фронте, пишет, пропал без вести; четверо детей, четверо детей, четверо детей, — средних лет армянка непременно имеет не меньше четверых, а за сорок — восемь, девять, и это не только в деревне, это и в городе; учатся дети, маленький — в яслях; двести, полтораста, сто восемьдесят трудодней (в середине лета!). Как работается? Трудно, конечно, ну, да время военное, нельзя, чтобы легко, никому не легко. Раньше на полях не умела, — сейчас все могу, любое дело дай — сделаю…

Почти счастьем для них была эта беседа в черноте ночи, при мигающем от ветра свете лампы. Разные — и неуловимо схожие: схожие той человечностью, твердостью, добротностью в чертах, крупных и грубоватых, какая дается большой жизнью. Вся тяжесть времени, весь ответ за урожай, за честь родной земли, за славу своей республики легли на эти плечи, на эти руки, протягивающиеся к вам со всех сторон, чтобы пожать вашу руку. И с великою нежностью и уважением жмешь их одну за другой — крепкие, шершавые, теплые; а они всё тянутся и тянутся, и улыбки стали детскими, дружелюбно сияют глаза… Не подвели эти руки! Славные дочери народа недосыпали ночей, недоедали куска, но не пропало у них ни одно колхозное зерно, ни один колосок в поле. И когда-нибудь о них, «асланах» Армении, как о наших бойцах на фронте, сложат в народе и славой овеянные былины и бессмертную славу мраморных памятников.