Что такое «советский социализм»?

Что такое «советский социализм»?

Экономические основы советского строя: мозаика переходных отношений

Возникавшие в ходе революции действительные социалистические элементы производственных отношений (и социально-экономических отношений вообще, и надстройки) представляли собой лишь неорганические обломки возможного социализма, то есть «проекта» выращивания объективно возможного общества как продукта развития и кризиса позднего капитализма. Когда я говорю «неорганические обломки», я имею в виду нецельные и самостоятельно нежизнеспособные социально-экономические элементы, не подкрепленные ни соответствующим уровнем производительных сил, ни адекватной политической формой, а потому внеэкономически сращенные с несоциалистическими формами. Из подобного сращивания и получилось то, что можно назвать деформированными переходными отношениями (или «мутациями») – бюрократическая планомерность, экономика дефицита, уравниловка, административный патернализм. Вот это и был «реальный социализм».

Его можно было бы охарактеризовать как социально-экономическую систему, переходную между капитализмом и социализмом (не «от… к…», а именно «между»), не имевшую почти никаких шансов успешно завершить процесс перехода, а сам этот переход мог начаться лишь в виду огромной силы первоначального социально-политического революционного импульса. Ведь социально-экономические предпосылки и элементы капитализма в этой системе были сильнее, чем предпосылки социализма (в экономическом отношении мы даже в преддверии социализма не находимся, как-то честно отметил Ленин). Более того, строя мостик в это «преддверие социализма» (то есть в капитализм, а далее и в государственно-монополистический капитализм, ибо никакого иного «преддверия» у социализма нет), советская система сама в своем развитии неизбежно укрепляла и разворачивала материальные предпосылки капитализма в гораздо более широких масштабах, нежели предпосылки социализма.

Таким образом, моя позиция расходится с позицией тех, кто определяет экономические основы советского строя только в рамках дихотомии «государственный капитализм – не государственный капитализм». Категорически отвергаю я и позицию тех, кто считает возможным употреблять слово социализм для характеристики советского общества – будь то социализм казарменный или мутантный[343], деформированный или переродившийся… За такого рода терминами я готов признать лишь статус образных выражений. Я признаю наличие в советском обществе элементов социализма, но не признаю само это общество социалистическим. Поэтому я готов признать правомерность применения упомянутых выше терминов лишь к тем элементам социализма, которые наличествовали в советской системе, но не к самой этой системе в целом.

Диалектика экономических основ советского строя заключалась в том, что это была пестрая смесь добуржуазных, раннебуржуазных, зрелых капиталистических (в том числе и государственно-капиталистических) экономических отношений, сквозь которые пытались прорасти отдельные ростки социализма. Социалистические производственные отношения развивались при недостаточных для них материальных предпосылках, но в силу революционного изменения структуры экономического строя, в силу факта насильственного вторжения в производственные отношения и отношения собственности, они пытались распространиться на все общественное производство. В результате не только социалистические производственные отношения оказывались деформированы, но были подвержены деформации и все несоциалистические элементы, которым в острой борьбе навязывалась социалистическая оболочка. Таким образом, все экономические элементы данного переходного общества носили несформировавшийся, нецелостный, фрагментарный характер[344].

Так, например, в национализированном (государственном) секторе можно уже в 20-е годы видеть смесь отношений государственно-капиталистических (коммерческий расчет, форма найма, сдельная зарплата), социалистических (различные формы участия работников в управлении, использование доходов предприятий и государства на социальное развитие работников, выходящее за рамки оплаты цены их рабочей силы) и даже добуржуазных (подсобные хозяйства предприятий и их работников). И ни одно из этих отношений не охватывает этот сектор во всей его целостности и не образует самостоятельной подсистемы экономических отношений. Эти частичные отношения переплетаются друг с другом, «врастают» друг в друга, образуя своеобразные (в силу деформированности складывающих их отношений) переходные экономические формы.

В том, что касается ростков социализма, их фрагментарность и деформированность определялась не только отсутствием для них адекватного материального базиса внутри России, но и невозможностью придать строительству социализма международный характер. Буржуазные (и добуржуазные) отношения также были деформированы как в силу своеобразного «поглощения» их формальными социалистическими отношениями, так и в силу своеобразных социально-классовых и политических условий развития советского строя. Эти же условия определили возможность существования той пестрой, мозаичной, фрагментарной системы отношений, которую я обрисовал выше.

Если все это обстояло так, то откуда же взялся ожесточенный конфликт двух мировых систем и убежденность обеих враждующих сторон в их несхожести и непримиримости? Почему СССР именовался социалистической страной? Неужели все это было лишь обманчивой внешней формой, чистой иллюзией?

Нет. Можно смело утверждать, что социально-экономическая форма производства, свойственная социализму (социалистические производственные отношения), с одной стороны, не соответствовала уровню производительных сил СССР, и поскольку ее существо подрывалось, выхолащивалось (особенно при попытке сделать эти отношения всеобъемлющими), сами отношения уродовались, деформировались. Однако, с другой стороны, это насильственное, неадекватное материальным условиям производства развитие социалистических отношений вширь придавливало свободное развертывание буржуазных отношений, не давало им сложиться в адекватных формах и приобрести господствующий характер. Такое положение, разумеется, не могло сохраняться вечно (и, в конце концов, зависимость производственных отношений от уровня и характера производительных сил проявила себя с непреодолимой силой). Но поскольку такое положение сохранялось, СССР не мог стать буржуазным государством, а его строй не мог сложиться как строй государственного капитализма. С точки же зрения социально-политической и вовсе не было никаких оснований считать СССР буржуазным государством (хотя и пролетарский его характер также сомнителен).

Социалистическая форма играла активную роль по отношению к буржуазному содержанию. И, как я уже сказал, во многом эта роль поддерживалась своеобразной классовой и политической природой советского государства.

Социально классовые основы советского строя: «буржуазное общество без буржуазии»

Речь в данном случае идет не об известных словах Ленина из «Государства и революции» о буржуазном праве и охраняющем его буржуазном государстве без буржуазии. Речь не идет о неизбежных элементах преемственности между буржуазным и социалистическим обществом. Речь идет о глубоко противоречивом сочетании буржуазных и небуржуазных (антибуржуазных) элементов в советском строе. Своеобразие ситуации состояло в том, что наличие элементов буржуазных отношений в силу их нецелостного характера не обеспечивало существования адекватных им классов и социальных групп. Более того, к середине 30-х годов эти социальные группы практически полностью исчезли.

Советский опыт был исторически не случайной попыткой формирования альтернативной капитализму системы и в своеобразной форме выражал необходимость разрешения назревших противоречий развития мирового капитализма (особенно периферийного), причем уже не в чисто буржуазных формах. Возможность появления таких небуржуазных форм (хотя и в ограниченных пределах, не дающих им развернуться в целостную систему) уже была создана развитием мирового капитализма и его противоречий в начале ХХ века и его отсталого варианта в России: с одной стороны, сверхэксплуатация рабочих, колониальные захваты, мировая война за передел рынков и территорий и т. д.; с другой – рост обобществления производства, доходящий до образования международных монополий, рост боевитости, организованности и классового самосознания рабочего класса.

Буржуазия в значительной мере утратила социальный потенциал разрешения этих противоречий не в разрушительных, гибельных для нее самой формах, что в особенно гротескной форме проявилось как раз в России. Поэтому импульс разрешения данных противоречий исходил от международного рабочего и социалистического движения (которое само есть одно из следствий развития капитализма).

В большинстве стран этот импульс лишь заставил буржуазию искать формы социального компромисса с пролетариатом. И только в Российской империи в силу исторически случайного (с точки зрения всемирно-исторического процесса) сочетания обстоятельств капиталистическая буржуазия полностью утратила социальную инициативу, потеряла политическую власть и вообще была изжита как социальный слой (мелкая буржуазия была сначала поставлена в неравноправное политическое положение, а затем были ликвидированы условия ее воспроизводства как таковой).

Если бы речь шла о социалистической революции, опирающейся не то чтобы на адекватные, а хотя бы на более или менее зрелые социально-экономические предпосылки (хотя бы на развитый индустриальный капитализм), то ведущую роль в процессе преобразования общественного строя заняли бы пролетарские и (если будет позволено употребить такой неологизм) постпролетарские слои. Однако для российского пролетариата (хотя бы в силу его малочисленности, не говоря об уровне его социальной зрелости) такая задача оказалась не по плечу. И в условиях недостаточной силы основных противоборствующих классов на первый план исторической сцены неизбежно выдвинулась бюрократия.

Руководители большевиков догадывались об опасности такого поворота событий и довольно близко подошли к осознанию его причин. В. И. Ленин, например, в ходе дискуссии о профсоюзах прямо говорил, что рабочий класс в России не способен самостоятельно осуществлять своего классового господства, не решаясь, однако, сделать вывод о том, что в подобных условиях классовое господство неизбежно ускользнет из рук пролетариата. Еще ближе к пониманию этой проблемы Ленин подошел в одном из писем, где сформулировал мысль о том, что пролетарский характер большевистской партии определяется не ее классовым составом, а идеологией ее тонкой руководящей прослойки и что любой конфликт в среде этого тонкого слоя способен привести к поражению революции.

Вообще проблема бюрократического перерождения Советской власти сделалась на короткий период конца гражданской войны и начала НЭПа навязчивой идеей многих большевистских лидеров. Об этом писали и Ленин, и Бухарин, и Троцкий. Но чем ближе к безраздельной власти приближалась сталинская фракция в партии, тем менее популярной становилась эта тема, сведясь, в конце концов, к редким дежурным заклинаниям о борьбе с бюрократизмом, каковой дозволялось толковать исключительно как неисполнительность государственных служащих.

Хотя для социалистических отношений по существу не было достаточных предпосылок, классовая база революции сделала возможным появление форм социалистических отношений (не имевших под собой адекватного содержания). Появление форм этих отношений означало и наличие некоторых усеченных элементов формального освобождения труда, которые проявляли себя в советской действительности (сначала прямые, а затем совещательные формы участия в управлении, сохранение контроля профсоюзов над условиями и режимом труда и отдыха рабочих, настойчивые попытки поиска более самостоятельных форм организации труда). Ростки социального творчества работников постоянно пытались пробиться через асфальтовую корку бюрократического господства, особенно тогда, когда бюрократия маневрировала, идя на частичные уступки и компромиссы.

В дальнейшем развитии революции происходило – в острой социально-политической борьбе – постепенное исчезновение либо, в большинстве случаев, вырождение этих форм. Однако многие из них оставались официально признаваемыми общественными атрибутами (роль профсоюзов в контроле над условиями труда и отдыха, «социалистическое соревнование», социальные льготы рабочему классу и др.) и, более того, вытесняли собой все остальные социально-экономические формы. Вот почему социально-экономическое развитие 20-х – 30-х годов могло идеологически оформляться как строительство социализма.

Если первоначально большевики, сознавая ограниченность предпосылок социализма в России, ставили возможность победы социалистической революции в зависимость от революции в передовых странах Запада, то затем, под влиянием собственных политических и идеологических лозунгов, вследствие обострения классового конфликта с буржуазией и под давлением необходимости выстроить некоторый работоспособный экономический механизм, способный функционировать в условиях экспроприации буржуазии, социалистические задачи были поставлены в повестку дня. После первоначальной эйфории от создания действующей экономической системы в ходе гражданской войны думающим теоретикам вскоре стало ясно, что система «военного коммунизма» не может рассматриваться не только как прообраз экономического строя социализма, но и как система, жизнеспособная за рамками чрезвычайных обстоятельств. Однако (по причинам, о которых будет сказано ниже) задачи скорейшего «введения социализма» вскоре вновь были поставлены в повестку дня. Хотя выстроить целостный социализм не удалось (да это было и невозможно), но существенные некапиталистические и прямо социалистические элементы советского строя все же возникли.

И в самом деле, в СССР все же была создана альтернативная существовавшей капиталистической системе социально-экономическая структура.

Выше я говорил о том, что социалистические элементы были представлены в ней в нецелостном, усеченном, деформированном виде, что точно так же дело обстояло и с объективно рождавшимися на почве индустриального (а отчасти и доиндустриального) производства капиталистическими элементами. Они тоже были нецелостными, усеченными, деформированными и причудливо переплетались с социалистическими элементами.

В этих условиях само существование такой «мозаичной» системы, состоявшей из смешанных, разнородных (гетерогенных), да к тому же еще и деформированных элементов, как и вектор ее развития, определялись силой политической и идеологической надстройки. А эта надстройка была представлена пролетарскими и мелкобуржуазными элементами (главным образом «служащими» из рядов городской мелкой буржуазии), и в политическом отношении, во всяком случае, антикапиталистическими элементами. Существенную роль играло также формирование антибуржуазной культурной традиции. Существенную потому, что эта культурная тенденция играла важнейшую компенсаторную роль, восполняла недостаток материально-технических, экономических, социальных и политических предпосылок социализма[345].

Исключительная роль политической надстройки в условиях, когда классовой опорой государства было меньшинство населения, да к тому же в социально-культурном отношении не готовое к самоорганизации в формах, адекватных социалистическим общественным отношениям, породила неизбежную и глубокую бюрократизацию политического строя. Бюрократия оказалась ведущей цементирующей социальной силой и для экономического строя, и для социальных отношений.

Здесь, пожалуй, в наибольшей мере проявилось столкновение теоретических оснований социалистического проекта и реальных возможностей его осуществления. Первые попытки построить отношения в промышленности на основе рабочего контроля и самоуправления быстро столкнулись с тенденцией к государственной централизации управления. В условиях гражданской войны и острейшего дефицита хозяйственных ресурсов (потеря основных источников металла, угля, нефти, хлопка и т. д.) тенденция к централизации неизбежно возобладала. Кроме того, ей противостояла недостаточно мощная альтернатива в виде социальной самодеятельности рабочего класса, которая оказалась не способна обеспечить функционирование экономики на основе принципа «свободной ассоциации». Эта тенденция была весьма заметной, но явно недостаточно сильной и эффективной в своих усилиях, ибо под ней не было достаточной социальной базы и социальных традиций.

Из сочетания буржуазных специалистов и «красных директоров» в верхних эшелонах управления, тонкой прослойки квалифицированных рабочих, подвергшихся сильнейшей люмпенизации под влиянием войны, – в нижних, не могло получиться социалистического самоуправления трудящихся. Происходил рост бюрократической машины, тем более весомой, чем менее она была эффективна.

Вопреки своей программе большевики все дальше и дальше двигались по пути отстранения рабочих и их организаций от управления производством. Годы гражданской войны явственно продемонстрировали нам превращение замысла «свободной и равной ассоциации тружеников» в систему «государственного социализма». Бюрократия в этих условиях оказалась и более эффективным способом организации управления, и более активным и энергичным социальным слоем.

Однако какова была природа этой бюрократии? Была ли она, как и любая бюрократия, лишь обслуживающим интересы господствующего класса слоем, пусть и приобретшим некую относительную самостоятельность?

На этот вопрос следует ответить отрицательно. Национализация основных средств производства и сосредоточение руководства экономикой в руках государства создали ситуацию, подобную той, какая сложилась в азиатском способе производства: советская бюрократия совпала (сначала только в тенденции) с господствующим классом. Такая ситуация не возникла бы в условиях социалистической революции, если бы государство сразу стало превращаться в негосударство в собственном смысле слова (то есть система управления обществом формировалась бы не как отдельная от остального общества структура, а была бы продуктом общественной самодеятельности граждан, результатом их социального творчества).

Необходимой предпосылкой для этого было бы завоевание условий, при которых государственный аппарат формировался бы рабочим классом и функционировал при его прямом участии и контроле. Однако в ходе экономической и политической борьбы 1917–1922 годов выявилось поражение рабочего класса в схватке с бюрократией за рычаги экономической и политической власти. Бюрократия, хотя и пойдя на компромисс и уступив, в порядке этого компромисса, некоторые второстепенные рычаги влияния рабочему классу, получила реальную возможность претендовать на политическую монополию и монополию экономического управления.

Таким образом, советская бюрократия сделала шаг к образованию своеобразного господствующего класса, занимающего это место благодаря сосредоточению в ее руках как функций управления экономикой, так и фактического распоряжения средствами и результатами производства. Политическим лидером, наиболее последовательно выразившим эти стремления новой советской бюрократии, и оказался И. В. Сталин.

«Строительство социализма в отдельно взятой стране» или капиталистическая индустриализация?

Первоначальный импульс революционного творчества масс 1917–1918 года создал политическую структуру, отличавшуюся некоторым фактическим уровнем участия трудящихся масс в экономическом (рабочий контроль, фабзавкомы, профсоюзы) и политическом (Советы, множество общественных организаций) управлении. Формальные же возможности, предоставлявшиеся Советским строем, были еще более широки. Велик был уровень демократии и внутри правящей партии.

Однако очень скоро (не столько в ходе гражданской войны, сколько после нее) начались как фактические, так и формальные изъятия из советской, как и из партийной, демократии. К началу 30-х годов усилиями сталинской фракции от демократии революционного периода не осталось уже почти ничего, кроме некоторых формальных атрибутов и институтов со старыми названиями (впрочем, и им была суждена недолгая жизнь).

Была ли неизбежной такая эволюция («перерождение») советского строя? Была ли неизбежной победа Сталина? Мог ли закончиться иначе конфликт между сталинцами и «левой оппозицией»?.. Все эти вопросы уже давно дебатируются историками, политологами и советологами. История, конечно, не знает сослагательного наклонения. Однако всегда исторические события подвергаются анализу с точки зрения того, в какой мере они были закономерны, а в какой – случайны.

Победа Сталина и стоявшей за его спиной партийной и советской бюрократии была не случайна. На дилемму, принявшую вид спора о строительстве социализма в одной стране – и построить нельзя, и не строить тоже нельзя, – он нашел прагматический ответ.

Поскольку для Сталина на первом месте стояли задачи захвата и удержания личной власти, а затем и укрепления величия (в его собственном, конечно, понимании) той державы, в которой он эту власть захватил, постольку вопрос о реальной социально-экономической природе советского строя был для него второстепенным. Над ним не тяготела необходимость воплощать в жизнь какие бы то ни было теоретические постулаты или идейные принципы. В этом смысле Сталин не был доктринером, и это была его сильная сторона в борьбе с соперниками, у которых доктринерство оказалось существенной частью их мировоззрения.

В то же время идеологическое оформление своей власти не было для него вопросом второстепенным. Он понимал или, во всяком случае догадывался, что легитимность власти правящей бюрократии, а вместе с нею – и его самого, освящается революцией, совершенной под социалистическими лозунгами. Поэтому позиция Троцкого, убедительно доказывавшего, что вне мировой революции перспектив победы социализма в СССР нет, Сталина категорически не устраивала. Только демонстрация победоносного движения к социализму могла обеспечить ему статус признанного народного вождя.

Вопрос о формировании подлинно социалистических общественных отношений никогда не волновал Сталина сам по себе. Какая разница, что строить – лишь бы это строительство укрепляло его власть и мощь державы, которой он руководил. Но при этом надо непременно уверять, что строишь именно социализм, а затем – заявить об успешном завершении его строительства. Можно решать задачи догоняющей индустриализации любыми, сколь угодно варварскими методами, разумеется, доступными в тех своеобразных условиях, когда рабочий класс составляет одну из важнейших социальных опор власти, но обязательно уверять, что это и есть движение к социализму.

Таким образом, поскольку чисто буржуазная модернизация в СССР была уже невозможна, а социалистическая самодеятельность рабочего класса, да еще и с прицелом на международную социалистическую революцию, отвергалась бюрократическим прагматизмом, Сталин сделал единственно возможный для него выбор – индустриализация на основе бюрократической централизации экономики, при отстранении рабочего класса от реальных рычагов политической и экономической власти, при экспроприации не только капиталистического класса, но и мелкой буржуазии, и даже добуржуазного крестьянства. Это создавало возможность как максимальной концентрации хозяйственных ресурсов на задачах индустриализации, так и дополнительной мобилизации этих ресурсов за счет всех основных социальных слоев советского общества. Таким образом, Сталин нашел ответ на вопрос, как осуществить широкомасштабный капиталистический промышленный переворот в государстве без буржуазии.

Противники Сталина и слева, и справа не имели такого прагматического ответа. Программа Бухарина – программа движения к социализму через широкое развитие государственного капитализма – тут же оборачивалась риском капиталистической реставрации в условиях неизбежного роста буржуазных социальных слоев. Кроме того, она существенно ограничивала возможности дополнительной мобилизации хозяйственных ресурсов как за счет крестьянства, так и за счет рабочего класса.

Программа Троцкого – ограничивать рост буржуазных слоев, а основную ставку сделать на форсированное развитие социалистического сектора на основе развития инициативы и самодеятельности пролетариата (увлекающего за собой и крестьянство) – была теоретически очень выверенной, но практически не реалистичной. Не было в России (да и не могло быть) столько и такого рабочего класса, который смог бы поднять задачу, возложенную на него идеологами «левой оппозиции». Некоторые из их лидеров начали догадываться об этом обстоятельстве. В одном из писем Христиана Раковского можно найти довольно глубокий анализ состояния советского рабочего класса, объясняющий его неспособность противостоять сталинской бюрократии. Однако эти обстоятельства еще не воспринимались как объективные препятствия для самостоятельного исполнения рабочим классом ведущей роли в социалистическом преобразовании общества по линии не только политического, но и экономического господства.

Но Сталин победил не только политико-идеологически. Сталин победил и социально-политически. Его программа опиралась на компромисс наиболее влиятельных социальных сил, одинаково заинтересованных и в индустриализации, и в недопущении буржуазной реставрации. Это был компромисс рабочего класса с бюрократией при ведущей роли последней.

Сталинская власть была во многом схожа с бонапартистским режимом, как власть, смиряющая разрушительное противоборство различных социально-классовых сил, создающая принудительный компромисс между ними, а потому и приобретающая относительную самостоятельность (благодаря опоре на пассивные социальные слои, опасающиеся развертывания социально-классового конфликта). Отражая интересы в первую очередь бюрократии, Сталин не был ее послушной марионеткой, выражая своей фигурой необходимость для бюрократии искать для себя более широкой социальной опоры в лице рабочего класса (что выразилось в создании и постепенном наращивании системы социальных гарантий), а иногда и натравливая рабочий класс на бюрократию, чтобы обеспечить себе возможность политического балансирования и не нести прямой политической ответственности перед выдвинувшим его к власти социальным слоем. Оба этих слоя (и рабочие, и бюрократия) были объединены также своим неприятием любой возможности социального выдвижения буржуазных и мелкобуржуазных слоев.

Линия Бухарина требовала компромисса с мелкобуржуазными, а отчасти и с буржуазными элементами. А такой компромисс был весьма неустойчив и непрочен, ибо буржуазная его сторона была заведомо против любых игр в «строительство социализма», да и просто против форсированной индустриализации на спине крестьянства.

Линия Троцкого требовала опоры на рабочий класс против бюрократии. Но эта позиция была нереалистичной в условиях, когда рабочие были явно не в состоянии своими собственными силами обеспечивать свое классовое господство, будучи не только меньшинством в обществе, но вдобавок еще и необразованным, малокультурным в своей основной массе меньшинством, подвергшимся, кроме того, значительной люмпенизации и деклассированию в ходе гражданской войны. Противостоящая же рабочим бюрократия концентрировала в своих рядах наиболее энергичные и организованные (а нередко и высокообразованные) элементы различных социальных групп.

Для тех, кто видит во власти Сталина государственно-капиталистическую диктатуру, расхождение линии Сталина и линии Бухарина должно быть совершенно необъяснимым (разве что с точки зрения политического соперничества). Однако советская бюрократия сталинского образца отнюдь не была чистым выражением господства государственного капитализма (смотри выше мою позицию об экономических основах советского строя). В классовом же отношении это вообще не была буржуазная или капиталистическая бюрократия.

Советская бюрократия и политически, и по составу была тесно связана со своим союзником (рабочим классом), но все же преимущественно ее составляли выходцы из низших и средних слоев старых служилых сословий, выдвинувшиеся на высшие должности в ходе революции. Главной социально-экономической детерминантой ее позиции стало в таких условиях не столько ее происхождение, сколько ее положение как центрального звена экономического и политического управления. В этом ее положении присутствовала и буржуазная (государственно-капиталистическая) составляющая – но только как элемент (и даже осколок) в ряду других. Свою эксплуататорскую функцию эта бюрократия осуществляла преимущественно не капиталистическими методами[346]. И в любом случае она была кровно заинтересована воспрепятствовать реставрации частнохозяйственного капитализма.

Противоречия нэпа и сталинская концепция их разрешения

Не следует думать, что обрисованные выше контуры сталинского подхода к социалистическому строительству в СССР были сколько-нибудь внятно сформулированной Сталиным (хотя бы для себя самого) теоретической концепцией. В своем отношении к перспективам социализма Сталин действовал чисто эмпирически, реагируя на насущные хозяйственные и политические проблемы по мере их возникновения.

Пока нэп обеспечивал быстрое восстановление народного хозяйства СССР, Сталин был горячим поклонником и защитником бухаринской линии, и вместе с ним активно выступал против Троцкого, требовавшего форсировать рост социалистических элементов в экономической системе Советской России. Когда же Сталин столкнулся с объективными противоречиями нэповской эволюции, что нагляднее всего выразилось в трудностях с хлебозаготовками, он первоначально не ставил вопрос об изменении всей экономической стратегии, а реагировал непосредственно на возникшие затруднения. В основе этих затруднений лежало желание крестьянства получать именно тот товарный эквивалент продаваемому зерну, который нужен ему, а не мириться с заниженными хлебными ценами и завышенными ценами на товары крестьянского спроса ради роста тяжелой промышленности.

Итак, чтобы получить крестьянский хлеб, надо было или менять структуру промышленного роста в пользу наращивания производства предметов потребления, сельхозинвентаря и сельхозмашин, отказываясь от форсирования тяжелой промышленности, либо обеспечить откачку этого хлеба не через обычную куплю-продажу или товарообмен. Сталин первоначально испробовал известный по гражданской войне метод – чрезвычайные меры при хлебозаготовках, принуждение крестьян продавать необходимое количество хлеба по фиксированным государством ценам. Однако ответ крестьян на применение таких методов также был известен по гражданской войне – страна встала перед призраком крестьянской «хлебной стачки».

Встав перед фактом неэффективности чрезвычайных мер, Сталин в 1928–1929 гг. без колебаний пошел на плагиат у левой оппозиции, сделав ставку на социалистическое преобразование деревни, т. е. на кооперирование крестьянства. Однако уже в 1929 г. ему стало ясно, что этот подход не даст немедленных результатов, ибо, чтобы вовлечь крестьян в производственные кооперативы (артели) путем хозяйственного примера, нужно обеспечить приток в деревню машинной техники в таких размерах, которые в ближайшие годы были не под силу советской промышленности, обеспечить массовую подготовку кадров, способных управлять крупным механизированным сельскохозяйственным производством и т. д. Именно поэтому произошел переход к политике принудительной форсированной коллективизации, а сами крестьянские кооперативы были превращены в полугосударственные механизмы, обеспечивающие не только принудительное изъятие, но принудительное производство сельхозпродуктов.

Достаточно ясно, что этот переход нисколько не зависел от социалистических лозунгов, которыми он прикрывался. Ведь одновременно со сталинской коллективизацией уничтожались те социализированные формы экономических отношений в деревне (и не только в деревне), которые были продуктом усилий по ее социалистическому преобразованию в предшествующее десятилетие. Были ликвидированы коммуны, ТОЗы, все сбыто-снабженческие, кредитные (ссудно-сберегательные), машинопрокатные и иные крестьянские кооперативы, а кадры крестьянской кооперации подведены под раскулачивание. В городах была ликвидирована система потребительской и жилищно-арендной кооперации.

Хозяйственный нажим осуществлялся не только на крестьянство, но и на рабочих. Инфляционное финансирование индустриализации привело к падению реального жизненного уровня рабочего класса. Однако та часть крестьянства, которая переходила в ряды рабочих, выигрывала как в уровне потребления, так и в социальном статусе.

Одним из сильных возражений против концепций, отрицающих социалистический характер советского общества, является указание на тот существенный социальный прогресс, который был достигнут в ходе его развития, – прогресс, выходящий за рамки того, что было возможно и допустимо в буржуазном обществе.

Однако если трезво вычленить именно те составляющие социального прогресса, которые выходят за рамки буржуазно-допустимого, то окажется, что СССР добился многого – и все же не настолько, чтобы заслужить звание социалистического общества.

Бесплатное школьное образование? Это мера вполне буржуазно-демократическая. Бесплатное высшее образование за государственный счет? Да, пока ни в одной буржуазной стране эта мера не была распространена на всех студентов. Бесплатное здравоохранение? То же самое – оно есть, но в ограниченных масштабах. Отсутствие безработицы? Вот здесь отличие коренное. Ни одна буржуазная страна до сих пор была не в состоянии подчинить процесс накопления капитала в национальных масштабах задаче обеспечения полной занятости.

Другая сторона вопроса заключается в том, что весь экономический и социальный прогресс советского общества представал перед нами в социалистической оболочке. Безжалостное снижение потребления широких масс ради индустриализации и варварская экспроприация крестьянства для этих же целей – «социализм». Новые отрасли промышленности – «социализм». Снижение уровня неграмотности – «социализм». Начало роста потребления во второй половине 30-х годов – «социализм».

Таким образом, действительно социалистические меры и действительно социалистические формы развития оказались соединены с чисто буржуазным прогрессом и окрасили его в собственные «красные» тона.

Тем не менее, я отказываю советскому строю в праве называться также и государственным капитализмом, хотя и признаю наличие элементов госкапитализма в советском строе.

Был ли это государственный капитализм в виде контроля и ограничения частного предпринимательства пролетарским государством? Да, в той мере и постольку, поскольку на начальном этапе своего развития последнее отчасти сохраняло пролетарский характер, а частно-капиталистические элементы не были полностью экспроприированы.

Был ли это государственный капитализм, основанный на экспроприации частных капиталистов и замене их государственными чиновниками? Да, в той части, в какой государственные предприятия были организованы на капиталистических принципах (конкуренция, коммерческий расчет, найм, сдельщина…). Однако уже в 30-е годы мы имеем не частнопредпринимательскую экономику, управляемую государственными чиновниками, а национальный капитал, организованный на принципах единого общественного хозяйства.

Конечно, можно найти в экономической системе СССР многие атрибуты товарного хозяйства, и некоторые из них даже не были формальными. Можно назвать эту систему вырожденной формой рынка. Но с таким же успехом можно и товарное хозяйство представить как вырожденную форму планомерной организации всего общественного производства.

Экономический расчет в СССР, как и распределение труда между отраслями производства, во всяком случае, не были подчинены критерию прибыльности, а сама прибыльность не была следствием слепой игры стихийных сил рынка.

Схватка за власть

Победа сталинской линии не была простым следствием объективно более прагматического решения проблемы перспектив развития СССР. Это решение было чревато серьезными идейными, политическими и социальными конфликтами. Ведь программы его противников также не были ошибочными от начала до конца и содержали в себе рациональные элементы, от которых Сталин по большей части отказался.

Если программа Бухарина не могла быть надежной основой для строительства социализма, то содержавшееся в ней стремление к поддержанию баланса экономических интересов между пролетариатом и крестьянством, и в связи с этим – выбор экономически сбалансированных темпов индустриализации, были вполне рациональными. Если программа Троцкого переоценивала готовность тогдашнего капитализма даже в наиболее развитых странах к социалистической революции, то делавшийся в ней упор на инициативу и самодеятельность рабочего класса и необходимую для этого политическую демократию, хотя и не мог привести страну к подлинному социализму, все же мог послужить важным фактором большей устойчивости и гибкости советского строя, его способности к дальнейшей прогрессивной эволюции. По своему объективному смыслу именно эта программа могла заложить основы для дальнейшей эволюции советского строя в сторону действительного социализма (по мере накопления необходимых социально-экономических и социально-культурных предпосылок и изменения международных условий).

Однако Сталин, выражая в первую очередь интересы бюрократии, не мог принимать таких установок. Более того, по своим личным качествам он был достойным представителем того социального слоя, интересы которого выражал. Неглупый и начитанный, обладавший прекрасной памятью, способный быстро учиться и вникать в довольно сложные практические вопросы, он умел также быстро реагировать на изменявшиеся обстоятельства общественной жизни и был мастером политической интриги, обладал упорством в достижении цели, умел располагать к себе людей. В то же время Сталин отличался маниакальной подозрительностью и злопамятностью, был склонен к упрощенчеству в области теории и практически полностью неспособен к овладению наиболее отвлеченными теоретическими дисциплинами. Теория никогда не была для него руководством к действию, а служила лишь идеологическому оформлению принимаемых политических решений. Однако некоторые постулаты марксизма (нередко в своеобразной интерпретации) Сталин воспринимал как полезные и действенные принципы, необходимые для руководства государством и массами, а потому и превращавшиеся для него в обязательные догмы.

Разумеется, такой подход сталкивал Сталина с представителями как правой, так и левой оппозиции, обладавшими значительным авторитетом в партии, а потенциально – и с большинством представителей старой партийной гвардии, которые могли расценить действия Сталина как предательство идеалов революции (что во многом соответствовало действительности).

Поэтому все 20-е годы были для Сталина временем ожесточенной схватки за власть, окончательная победа в которой была достигнута лишь в середине 30-х гг. Для этого Сталину потребовалось физическое истребление как реальной, так и потенциальной оппозиции в ходе развязывания кампании всеобщей политической подозрительности. Масштаб репрессий определялся не только задачами борьбы за власть, но и личными качествами Сталина, болезненно опасавшегося любой потенциальной возможности инакомыслия. Поэтому он не смог обойтись без организации разнузданной политической истерии по поиску «врагов народа», унесшей заодно мимоходом и жизни множества верных приверженцев Сталина. Эта истерия была приостановлена Сталиным только тогда, когда она стала угрожать полным развалом всей системе партийно-государственного управления.

Гораздо сложнее было справиться с социальным недовольством сначала крестьянства, а затем и пролетариата, уязвленных наступлением на их интересы в ходе индустриализации. Если рабочие хоть как-то могли мириться с временным падением жизненного уровня, поскольку индустриализация действительно открывала перед ними дополнительные перспективы (что касается и кадровых рабочих, и, в особенности, хлынувшего в 30-е годы потока выходцев из деревни), то гораздо сложнее передовой части рабочего класса было смириться с выхолащиванием их статуса господствующего класса, с глушением или бюрократической формализацией любой инициативы, с отстранением от решения любых производственных вопросов. Короткий всплеск в начале 30-х гг. инициатив рабочего класса, связанных с надеждами, порожденными ускоренной индустриализацией, был либо задавлен (встречное планирование, бригадная организация труда), либо формализован бюрократией (как это произошло с социалистическим соревнованием и стахановским движением).

В совокупности эти проблемы предопределили выбор бюрократией и ее лидером – Сталиным – антидемократической, тяготеющей к тоталитаризму модели общественно-политического устройства СССР.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.