Расчеты и просчеты

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Расчеты и просчеты

Первый из них – противоречивость стратегической доктрины Советского руководства. Она, с одной стороны, фактически исходила из признания относительной качественной отсталости РККА, которую надо было компенсировать количественным перевесом, но одновременно – и из крайне завышенного представления об уровне боеспособности РККА, якобы делающем возможным развернуть широкомасштабные маневренные наступательные операции едва ли не немедленно с самого начала войны, при любых условиях, и против любого вероятного противника. Из такого подхода вытекали:

• убеждение (не только ничем не подкрепленное, но и прямо опровергавшееся теми данными, которыми не только располагало, но которыми оперировало военно-политическое руководство) в способности РККА упредить противника в развертывании;

• убеждение в способности первого эшелона прикрытия, выделявшегося по мобилизационному плану, выполнить свою задачу, несмотря на то что им не обеспечивалась уставная плотность войск в обороне даже при фактическом соотношении сил (а советская разведка к тому же переоценивала силы вермахта, которые тот мог выделить для войны с СССР!);

• убеждение в способности второго эшелона и резерва войск приграничных округов перейти в наступление при их незначительном количественном превосходстве над противником или даже при отсутствии такого превосходства (впрочем, при заметном превосходстве в боевой технике).

Так, руководство РККА перед войной намеревалось:

• переиграть вермахт в скорости развертывания (хотя знало, что это физически невозможно, если противник сам проявит инициативу в развертывании[271]);

• переиграть его в глубоких маневренных операциях (для которых противник имел заведомо больший боевой опыт и организационно-кадровые предпосылки, а затруднения РККА в проведении таких операций были очевидны по опыту больших маневров, похода в Польшу и войны с Финляндией);

• реализовать свое количественное превосходство в боевой технике так, как будто РККА может обеспечить тот же уровень ее боевого применения, что и противник.

Это были, очевидно, нереалистичные предпосылки, в чем должен был нас убедить, по крайней мере, опыт финской войны. И, кстати сказать, в чем-то убедил. И выводы были сделаны соответствующие, по многим направлениям, – улучшить, усилить, укрепить… Но это касалось в основном тактической подготовки войск (для чего тоже уже не оставалось времени), а вот реалистической переоценки стратегии и построенных на ней оперативных планов сделано не было вообще.

Вторая серьезная ошибка заключалась в донельзя топорном проведении развертывания дополнительных соединений в первой половине 1941 г. Эти соединения развертывались при явном некомплекте офицерских кадров и кадров технических специалистов, причем некомплект по некоторым специальностям приводил к созданию в ряде соединений практически ни на что не способных подразделений обеспечения. Эти соединения развертывались при некомплекте личного состава и военной техники. Эти соединения развертывались в том числе и в приграничных округах, причем их развертывание там продолжалось и в период нарастания непосредственной угрозы перехода Германии к военным действиям. Такие недостатки в сравнительно небольшой степени касались мотострелковых дивизий, и в гораздо большей – авиационных и танковых дивизий мехкорпусов и корпусов ВДВ.

В результате в приграничных округах были сосредоточены новые соединения, обладавшие низкой боеспособностью, причем более низкой, чем те части и соединения, на базе которых они развертывались, – если, скажем, более или менее боеспособную танковую бригаду развернуть в дивизию, разбавив ее новобранцами или плохо подготовленными запасниками, при некомплекте военной техники (собранной к тому же «с бору по сосенке» – «Т-26» из подразделений непосредственной поддержки пехоты, «БТ-2» и «БТ-5» из учебных частей и т. д.), при недостатке офицеров и специалистов, большая часть которых к тому же вообще не служила в танковых войсках, без тыловых и медицинских служб, без транспорта, то у нас уже не будет боеспособной бригады. Это могло бы быть более или менее терпимо, если бы эти соединения не дислоцировались в зоне прямой угрозы попасть под первый удар вермахта, не имея времени на дооснащение, пополнение и организационное сколачивание. Несколько утрируя, кто-то назвал такое состояние формируемых соединений «организованными кадрами военнопленных».

Приведу кое-какие цифры, пусть и отрывочные, которые характеризуют это состояние:

«Вот данные по некоторым соединениям на июнь 1941 г.: в 35-й ТД 9-го МК КОВО вместо 8 командиров танковых батальонов имелось 3 (укомплектованность 37 %), командиров рот – 13 вместо 24 (54,2 %), командиров взводов – 6 вместо 74 (8 %). В 215-й МД 22-го МК КОВО не хватало 5 командиров батальонов, 13 командиров рот, укомплектованность младшим командным составом – 31 %, техническим – 27 %. 11-й мехкорпус ЗапВО был обеспечен командными кадрами на 36 %.

Большинство мехкорпусов не имело необходимого количества вооружения и боевой техники. Укомплектованность к середине июня 1941 г. составляла: по автомобилям – 39 %, тракторам – 44 %, ремонтным средствам – 29 %, мотоциклам – 17 %»[272].

Кроме того, проводилось усиленное оснащение войск в приграничных округах новейшими образцами танков и самолетов при катастрофической нехватке для них обученных экипажей, что не только резко снижало эффективность боевого применения новой техники, но и ставило эту технику под угрозу захвата противником (что и произошло)[273].

При этом организационная структура создаваемых мехкорпусов игнорировала практический опыт вермахта в войне на Западе и наш собственный опыт при походе в Польшу, Прибалтику и в финской войне. Штаты мехкорпуса были перегружены танками при нехватке мотопехоты и моторизованной артиллерии. Недоставало автомобилей, особенно специальных, для обеспечения снабжения. Вновь создаваемые в 1940 году мехкорпуса, при имевшихся средствах связи и навыках управления у командного состава, были чересчур громоздкими и трудноуправляемыми структурами, включая две танковых и моторизованную дивизию, множество корпусных частей, 1031 танк (вместо прежних корпусов трехбригадного состава с 560 танками). Непонятно, почему не было реализовано принятое в ноябре 1939 г. решение о развертывании моторизованных дивизий с более или менее приемлемой структурой[274]. Корпусное звено также можно было сохранить, но не делать его чрезмерно громоздким.

Не следует на этом основании признавать ошибкой само намерение командования РККА обеспечить перевес над вермахтом в количестве имеющихся подвижных механизированных соединений. Однако практическая реализация этого намерения, равно как и выбранная для мехкорпусов организационная структура, были, как я постарался показать, обременены грубыми просчетами[275].

Третья серьезная ошибка состояла в принятии мобилизационного плана (МП-41), который исходил не из фактически имеющихся ресурсов для ведения боевых действий и возможного прироста этих ресурсов в результате перестройки экономики на военный лад, а планировал мобилизацию и развертывание войск в случае начала военных действий на основе таких количественных установок, которые по многим позициям могли быть удовлетворены только через 2–5 лет.

Приведу длинную выдержку с характеристикой этого мобплана:

«МП-41 разительно отличался от своего первоначального варианта – проекта мобплана в октябре 1940 г. Если второй документ составлен с учетом реальных возможностей, более-менее сбалансирован, обеспечен материальными и людскими ресурсами, то первый – как бы «перспективный»: чтобы привести его в действие, требуется «изыскать» дополнительно тысячи танков, орудий, минометов. Особенно рельефно это выражается в обеспечении запланированных формирований военного времени танками (подсчет ориентировочный, без учета ВДВ, учебных, запасных и прочих частей): согласно проекту мобплана октября 1940 г. требовалось 19 448 машин, а по МП-41 – 35 680. А на 1 января 1941 г. имелось 21 564 танка.

В первом случае потребности мобилизационного развертывания в целом удовлетворяются наличием танков (оговоримся, что реальная картина была сложнее, и для формирования мехкорпусов пришлось взять танковые батальоны почти всех стрелковых дивизий, за исключением дальневосточных). По мере поступления от промышленности новых современных машин старые «Т-26» и «БТ» можно было бы в плановом порядке ремонтировать и иметь некоторый резерв, а частично – и списывать. Во втором случае – обеспечить даже мехкорпуса и танковые дивизии удалось бы не ранее чем через два года, потребности мобилизационного развертывания – через три года, а перевооружиться на современные танки – вообще в необозримом будущем, до наступления которого «тянуть лямку» должны были все те же Т-26 и БТ. При этом надо иметь в виду, что ресурс двигателей типа М-17, устанавливавшихся в танки БТ и Т-28, составлял от 100 до 300–400 часов работы в зависимости от времени их изготовления, а знаменитый дизель В-2 в те годы едва преодолевал 100-часовой рубеж.

Предвоенные планы, в частности в МП-41, содержат еще несколько «подводных камней», к наиболее опасным из которых относится полное игнорирование накопления ВВТ в запасах РККА с целью оперативного восполнения потерь, понесенных войсками в первые несколько месяцев войны. В НКО отнесли вопросы восполнения потерь к сфере планирования работы промышленности в военное время, т. е. ограничились включением соответствующих показателей в мобилизационную заявку наркомата. Хотя это можно понять – имевшихся ресурсов едва хватало (а чаще не хватало) даже для спланированных формирований, какие уж тут резервы. Хорошей иллюстрацией этого служит артиллерийское вооружение, положение с которым было (по сравнению, например, с танками) относительно благополучным.

Из данных таблицы ясно: незначительный резерв имелся лишь по стрелковому оружию и отдельным артиллерийским системам, не имевшим решающего значения. Войска, оснащенные подобным образом, потеряв часть вооружения в первый, самый напряженный период боевых действий, не смогли бы восстановить боеспособность – обеспечивающим органам просто нечего было бы подать на замену утраченного. И опять, как и в примере с танками, ситуация могла бы измениться только через несколько лет после утверждения МП-41.

Примечание:

* исходя из планов серийного производства на 1941 г.

** винтовки, карабины, пистолеты-пулеметы, пистолеты, револьверы.

(Графа «Примечание» в таблице указывает число лет, за которое потребность по МП-41 могла быть удовлетворена полностью. – А. К.)

Выше мы называли план МП-41 «перспективным». Действительно, для того чтобы получить возможность реализовать заложенные в нем идеи, Красной Армии требовалось несколько лет «перестройки и ускорения» в условиях мирного времени. Более того, на это время многие (если не большинство) соединений и частей приводились в практически небоеспособное состояние. Подобным образом тогдашний Генеральный штаб, организатор всех основных процессов в армии, имел право вести себя только в одном случае – при наличии абсолютных гарантий мира на все ближайшие годы. Однако в действительности такими «гарантиями» оказалось лишь мнение Сталина и его окружения»[276].

Понятно, что при объявлении мобилизации такой план мог сыграть лишь дезорганизующую, а никак не мобилизующую роль.

Четвертая ошибка заключается в развертывании массовых огульных репрессий против высшего командного состава РККА буквально накануне резкого увеличения численности вооруженных сил.

Я остановлюсь на этом несколько подробнее, поскольку в настоящее время в противовес прежней тенденции максимально раздувать и преувеличивать масштаб репрессий[277] проявляется противоположное стремление – преуменьшить масштаб репрессий, принизить их влияние на состояние вооруженных сил, встать в позицию оправдания или полуоправдания Сталина. Эта тенденция проявляется не только в работах публицистов (скажем, у В. Суворова или В. Бушкова), но и у профессиональных историков.

На чем строится эта новая тенденция? Как и противоположная, на подтасовке фактов. Во-первых, как правило, из подсчета исключаются репрессии 1939–1941 гг. Во-вторых, уволенные из РККА не в связи с арестом исключаются, безо всяких оснований, из числа репрессированных, хотя подавляющее большинство из них затем арестовывалось. В-третьих, исключаются массовые политические чистки 1933–1936 гг. (и даже у самых «добросовестных» – 1933–1935 гг.) с последующими репрессиями против уволенных командных кадров. В-четвертых, исключаются из подсчета репрессии в ВМФ (а зачастую – и в ВВС). В-пятых, факт необоснованного увольнения или ареста тысяч командиров с последующим (иногда весьма не быстрым) возвратом в строй трактуется чуть ли не как позитивное событие! В-шестых, игнорируется влияние на РККА повальных репрессий против хозяйственных и научных кадров, в том числе непосредственно связанных с военной промышленностью. В-седьмых, снова пропагандируется иезуитский тезис о виновности репрессированных. В-восьмых, частенько «забывают» о весьма неравномерном влиянии репрессий на разные категории командных кадров.

В результате в некоторых публикациях общая оценка потерь офицерских кадров из-за политических репрессий сводится к 17.776 человек[278]. Попробуем дать более объективную картину потерь кадрового состава РККА в результате репрессий, опираясь на те же официальные документы, которыми оперируют сторонники преуменьшения масштаба репрессий (см. табл. 4).

Таблица 4

Выбытие командных кадров в РККА (1934–1939 гг.)

1 Только арестованные и осужденные

– Нет данных

Источник: Черушев Н. С. Статистика антиармейского террора // Военно-исторический архив. 1998, № 3.

Таким образом, по этим далеко не полным данным (поскольку большая часть уволенных по политическим мотивам в 34–36 гг. впоследствии так же арестовывалась), только безвозвратные потери офицерского состава РККА за 1934–1939 гг. из-за репрессий составили никак не менее 19074 человек. Кроме того, 10 704 человека прошли через мясорубку политического шельмования, многие – через арест, следствие и осуждение, прежде чем быть восстановленными в кадрах РККА. К этим цифрам следует добавить невыясненное количество репрессированных в ВВС и ВМФ, примерно 12–14 тыс. офицеров, уволенных по политическим мотивам в 1933–1936 гг. – они не выделяются отдельной строкой в общей статистике уволенных за эти годы (большинство из них затем были арестованы, но уже как гражданские лица, и в статистику НКО не попали)[279], а также небольшое число репрессированных в 1940–1941 гг. Кроме того, следует учесть возвращение в строй в тех же 1940–1941 гг. некоторых уволенных и осужденных (по приблизительным данным – около 10 тыс. человек). На основании этих данных можно сделать грубую оценку потерь офицерских кадров РККА из-за предвоенных репрессий – она составляет примерно 24–26 тыс. человек, из которых погибли (по приговору, во время следствия, и в лагерях), предположительно, около половины.

Оставим в стороне очевидные натяжки и фальсификации. Но есть и аргументы неоднозначного характера. Главный из них – рассуждения вокруг качественной оценки замены репрессированных высших командных кадров представителями более молодого поколения офицерского корпуса. Я не говорю здесь о тех, кто, подобно Суворову и Бушкову, готов объявить всех репрессированных скопом некомпетентными, бездарями, консерваторами, авантюристами, пьяницами и развратниками. Я говорю о тех историках, которые опираются на объективные данные о несколько более низком образовательном уровне репрессированных по сравнению с пришедшим им на смену слоем командных кадров.

В этом рассуждении упускается из виду, что уровень подготовки командных кадров должен оцениваться по меньшей мере по двум объективным показателям (а не по одному) – по уровню образования и по опыту (стажу) работы в командных должностях. И если по первому показателю ситуация не вполне однозначная (в звене НКО, окружном, армейском и корпусном показатели образования после репрессий улучшились, в дивизионном – ухудшились)[280], то по второму показателю ситуация стала однозначно хуже. Для замещения должностей в звене от наркомата обороны до корпусов почти не осталось кадрового резерва даже на уровне командиров дивизионного звена (ибо окружное, армейское и корпусное командное звено было полностью утрачено, а наркоматское и дивизионное – почти полностью). «…Были уничтожены все командующие войсками округов и начальники их штабов, все командующие и начальники штабов корпусов, 95 % командиров и начальников штабов дивизий, 95 % работников центрального аппарата НКО и начальников его главных управлений, все начальники военных академий (за исключением одного). К этому следует добавить уничтоженных всех командующих флотами и флотилиями вместе с их начальниками штабов, всех командующих эскадрами, почти всех руководителей военных отраслей промышленности, директоров и главных инженеров крупных военных заводов. На место уничтоженных назначались новые и тоже вскоре уничтожались»[281]. В приведенной цитате из работы Сувенирова игнорируется тот факт, что часть репрессированных вовсе не была уничтожена, а некоторые из них были позднее возвращены в строй и успешно воевали. Однако, несмотря на это уточнение, потери, начиная от дивизионного звена и выше, были подавляющими.

Вот и получается – офицеров перемещали с дивизии на округ (а то и в НКО или Генштаб), с бригады – на корпус или армию, и лишь для замещения должностей дивизионного и бригадного звена оставалось достаточно командиров полков (половина).

Если учесть, что широкомасштабные увольнения и репрессии шли непрерывно с 1933 по 1941 год, с колоссальным пиком в 1937–1938 гг., масштаб кадровой чехарды становится ужасающим. За 1938 – первый квартал 1939 г. количество перемещений по группе строевых должностей от командира полка и выше составило 73,9 % к штатной численности[282]. И это только за год с небольшим, предшествующий массовому развертыванию РККА. Когда же началось массовое развертывание, положение стало еще более острым – к моменту нападения гитлеровской Германии и ее союзников на СССР 50 % советских командармов занимали свою должность до 3 месяцев, не более полугода (а то и меньше) командовали своими соединениями свыше половины командиров стрелковых, кавалерийских и механизированных корпусов и почти столько же командиров таких же дивизий (командиры авиакорпусов и авиадивизий – 100 и 91,4 % соответственно)[283].

Разумеется, массовое развертывание вооруженных сил порождало аналогичные проблемы и в вермахте. Однако там это развертывание происходило более плавно, опиралось на более качественный мобилизационный контингент, на лучше подготовленный кадровый резерв унтер-офицерского, низшего, среднего и высшего офицерского звена, проходившего практически непрерывную учебу, в том числе и в ходе реальных боевых действий.

Даже сторонники преуменьшения значения репрессий из числа профессиональных историков не могут обойтись без упоминания такой важнейшей составляющей последствий репрессий как социально-психологическая, хотя и отказываются анализировать этот аспект под предлогом отсутствия объективных данных[284]. Между тем некоторые объективные данные (хотя и косвенные, и неполные) для такого анализа есть. Это, например, уровень дисциплины в РККА в 1939–1941 гг., который находился во многих частях и соединениях в ужасающем состоянии. Вот, например, цитируемые В. В. Карповым отрывки из неопубликованных глав воспоминаний Г. К. Жукова, относящихся к 1937-38 гг.:

«Однако вскоре все же был получен приказ наркома обороны о назначении меня командиром 3-го конного корпуса…

Через две недели мне удалось детально ознакомиться с состоянием дел во всех частях корпуса, и, к сожалению, должен был признать, что в большинстве частей корпуса в связи с арестами резко упала боевая и политическая работа командного состава, понизилась его требовательность к личному составу, а как следствие понизилась дисциплина и вся служба. В ряде случаев демагоги подняли голову и пытались терроризировать требовательных командиров, пришивая им ярлыки «вражеского подхода» к воспитанию личного состава…»[285].

На одном из сайтов, посвященных РККА, даже делается категорический вывод: «В некоторых частях рядовые солдаты выходили из-под контроля, так как любые методы воздействия на них оборачивались для командиров доносом в органы. Нормальная воинская дисциплина была повсеместно на грани полного разрушения, вся РККА находилась в состоянии глубокого морального разложения»[286]. Это, разумеется, чрезмерно широкое обобщение – наряду с частями и подразделениями, где произошло разложение дисциплины, в РККА оставалось немало частей, сохранивших нормальный уровень организованности, иначе она вообще не могла бы оказать сопротивление вермахту в 1941 г. Тем не менее, положение с дисциплиной было весьма серьезным. Недаром при анализе итогов войны с Финляндией проблемы дисциплины были поставлены на первое место. Вот выдержки из соответствующего приказа НКО:

«ПРИКАЗ НАРОДНОГО КОМИССАРА ОБОРОНЫ СОЮЗА ССР № 120

16 мая 1940 г.

Опыт войны на Карело-Финском театре выявил крупнейшие недочеты в боевом обучении и воспитании армии.

Воинская дисциплина не стояла на должной высоте. В отдельных случаях состояние дисциплины не обеспечивало твердого выполнения войсками поставленных им боевых задач (выделено мной. – А. К.).

Войска не были подготовлены к боевым действиям в сложных условиях, в частности к позиционной войне, к прорыву УР, к действиям в суровых условиях зимы и в лесу.

Взаимодействие родов войск в бою, особенно в звене рота – батарея, батальон-дивизион, являлось наиболее узким местом.

Основной причиной плохого взаимодействия между родами войск было слабое знание командным составом боевых свойств и возможностей других родов войск.

Пехота вышла на войну наименее подготовленной из всех родов войск: она не умела вести ближний бой, борьбу в траншеях, не умела использовать результаты артиллерийского огня и обеспечивать свое наступление огнем станковых пулеметов, минометов, батальонной и полковой артиллерии.

Артиллерия, танки и другие рода войск также имели ряд недочетов в своей боевой выучке, особенно в вопросах взаимодействия с пехотой и обеспечения ее успеха в бою.

В боевой подготовке воздушных сил резко выявилось неумение осуществлять взаимодействие с наземными войсками, неподготовленность к полетам в сложных условиях и низкое качество бомбометания, особенно по узким целям.

Подготовка командного состава не отвечала современным боевым требованиям.

Командиры не командовали своими подразделениями (выделено мной. – А. К.), не держали крепко в руках подчиненных, теряясь в общей массе бойцов.

Авторитет комсостава в среднем и младшем звене невысок. Требовательность комсостава низка. Командиры порой преступно терпимо относились к нарушениям дисциплины, к пререканиям подчиненных, а иногда и к прямым неисполнениям приказов (выделено мной. – А. К.).

Наиболее слабым звеном являлись командиры рот, взводов и отделений, не имеющие, как правило, необходимой подготовки, командирских навыков и служебного опыта.

Старший и высший комсостав слабо организовал взаимодействие, плохо использовал штабы, неумело ставил задачи артиллерии, танкам и особенно авиации.

Командный состав запаса был подготовлен исключительно плохо и часто совершенно не мог выполнять свои обязанности…»[287]

Низкий уровень дисциплины и организованности, подрыв доверия рядовых подчиненных к офицерам, офицеров – друг к другу и к вышестоящим начальникам открыто вышли на поверхность в июне-июле 1941 г. и явились одной из важнейших причин паники и дезорганизации, охватившей войска, подвергшиеся ударам вермахта, а особенно те из них, которые очутились в окружении, что приводило к массовой сдаче в плен[288].

Наконец, пятая серьезная ошибка, на которую я хочу обратить внимание, состояла в неправильном планировании наращивания танкового и авиационного парка. Наибольшие темпы поставки военной техники пришлись на середину 30-х гг., что привело накануне войны к формированию его нерациональной возраст-ной структуры (перегруженность устаревшими типами машин)[289]. Если учесть, что тогдашняя военная техника, особенно производившаяся в первой половине 30-х гг., не могла выдерживать длительных сроков эксплуатации (невысокое качество ходовой части, слабая трансмиссия у танков, низкий моторесурс двигателей у танков и самолетов), а производство запасных частей к устаревшим моделям прекращалось, танковый и авиационный парк оказался перегружен не только технически устаревшими, но также и крайне изношенными машинами.

* * *

Я настаиваю на том, что это именно ошибки, а не следствия далеко рассчитанных планов напасть первыми 6 июля 1941 г. или подставить РККА под серьезное поражение, дабы психологически оправдать военно-политический альянс с Гитлером, как о том рассуждают авторы некоторых фантастических романов о войне. Конечно, если выхватывать отдельные из предъявленных мной претензий, то такие выводы возможны – и в зависимости от того, какую из этих ошибок изолированно рассматривать, можно будет сформулировать и очередную оригинальную гипотезу о коварном замысле Сталина. Но в совокупности они представляют собой именно то, чем и являются – нагромождением ошибок, вытекающих из проникновения формально-бюрократического подхода и некомпетентного вмешательства в военную стратегию и строительство вооруженных сил, в подбор и расстановку кадров, что, в свою очередь, вытекает из общего факта глубокой бюрократизации государственной власти.

Из этого факта вытекали также ошибки и в оперативных планах на случай войны, и в практических действиях военно-политического руководства перед войной и в ее начале. Но это – предмет специальных исследований (коих уже несть числа).

Здесь же я должен поставить перед собой вопрос – что было основной причиной катастрофических неудач РККА в первый период войны с Германией? Перечисленные мною ошибки в военном строительстве или какие-то другие факторы?

Мой ответ заключается в том, что главными факторами неудач были:

1) Объективно более низкий уровень кадрового состава, боевой подготовки, организационной структуры, системы снабжения, более низкое качество вооружений и боевой техники, отставание средств моторизации и связи РККА.

2) Утрата РККА стратегической инициативы, что позволяло вермахту разгромить по частям соединения РККА, располагавшиеся в крайне неудачной оперативной конфигурации и в дальнейшем навязывать РККА сражения по собственному плану в наиболее выгодных для себя условиях.

3) Отсутствие реалистичной концепции начального периода войны.

Даже если бы все те ошибки, о которых речь шла выше, не имели бы места, это, возможно, могло бы позволить смягчить глубину неудач первоначального периода войны, но не изменило бы принципиально хода боевых действий. Однако эти ошибки значительно увеличили цену, заплаченную за поражения и за достижение победы.

Что же касается фактически проводившейся военно-политическим руководством страны ставки на количественный перевес над противником (что не исключало также попыток приблизиться к нему и по качественному уровню), то эта ставка в основном оправдала себя, позволив непрерывно восполнять утраченные в приграничных сражениях технику и кадровые ресурсы и навязать вермахту войну на истощение. Именно истощение материальных и кадровых резервов вермахта к ноябрю-декабрю 1941 г. стало главной причиной окончательного срыва блицкрига.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.