Сталинщина
Сталинщина
В наиболее явной форме мутации социализма проявили себя, как я уже отметил, в период сталинской диктатуры, породив феномен, который неслучайно был назван «сталинщиной», дискредитировавшей и опозорившей реальные ростки социализма, подвиг наших дедов и отцов, созидавших новое общество.
Феномен «сталинщина» порожден, прежде всего, объективными противоречиями мутантного социализма. Сама по себе личность И. В. Джугашвили оказалась, конечно же, неслучайно востребована этими мутациями, подобно тому как не случайно ростки социального освобождения в нашей стране востребовали великих людей «ленинской гвардии» (кстати, опять же неслучайно в большинстве своем репрессированных сталинистами), но дело все же не в личности, которая сама по себе (если абстрагироваться от внешней атрибутики величия «вождя народов») малоинтересна. (Кстати, замечу в скобках, что ориентация на псевдоним, сращенный с образом вождя, а не на реальную фамилию реального человека тоже символична; точно так же символично и превращение В. И. Ульянова в этот период из реального гениально-противоречивого человека в мумию-символ.)
Противоречие коммунистического созидания, энтузиазма советских людей и сталинщины стало явным, легко наблюдаемым проявлением более глубинного конфликта социального творчества трудящихся и его бюрократических превращенных форм. Именно в этом противоречии (включающем не только антагонизм, но и единство сторон) – ключ к пониманию нашего прошлого. Более того, как я уже заметил, эти мутантные формы возникли отнюдь не случайно и не случайно (вспомним о «ловушке ХХ века») были сращены с ростками коммунизма так, что друг без друга эти противоположности в реальной жизни, как правило, и не проявлялись. Вплоть до кажущегося ныне чувищно-неправдоподобным парадокса гибели расстреливаемых сталинистами коммунистов с именем «вождя» на устах. Но этот парадокс и есть правда реальной жизни СССР, когда сталинщина была сращена с коммунизмом и строители нового общества вне этой формы, как правило (не забудем и об исключениях – героях коммунистической борьбы со сталинизмом в СССР и за рубежом), не мыслили себе социализм.
Тем более это было верно для большинства трудящихся, недавно вышедших из деревни и поднявшихся к новой жизни без опыта самостоятельного освоения культуры, самоорганизации, личностной свободы и критического самосознания, но при этом (вот они, парадоксы «ловушки»!) объективно ставших созидателями ростков качественно нового общества. Это социальное творчество масс, объективно в большинстве своем неспособных к социальному творчеству, не могло не породить превращенных (т. е. не просто извращающих, но и «убивающих» свое действительное содержание) форм полурелигиозного сведения своей самодеятельности к реализации внешней объективной воли (некоей абсолютно непогрешимой, являющейся «умом, честью и совестью» эпохи партии), каковая неизбежно должна была оказаться сращена с личностью-символом.
Эта в основе своей объективная (хотя и не единственно возможная – в других очерках книги я укажу на наличие альтернатив) тенденция, однако, была доведена до предельно реакционных форм субъективным фактором – теми, кто оказался во главе этой номенклатурной системы. Они (и прежде всего, «вождь», сращенный с репрессивным аппаратом НКВД, – Джугашвили и его ближайшие сторонники Ежов, Ягода, Берия и т. п., периодически расправлявшиеся друг с другом, а потом, как сейчас все чаше говорят, расправившиеся и с вождем) стали, по сути дела, исполнительным механизмом номенклатурно-бюрократической власти.
Однако это была не более чем верхушка айсберга под названием «сталинщина».
Его скрытой в толще обыденной жизни и обыденного сознания основой был конформистст-мещанин (и прежде всего, из среды служащих и интеллигенции, в том числе «элитной», иные из лидеров которой особенно услужливо возвеличивали вождей и активнейшим образом доносили на своих коллег-соперников по цеху).
Реальным исполнителем воли «сталинщины» был даже не следователь НКВД или солдат ГУЛага, а «рядовой» бюрократ, формировавший в силу своего социального интереса систему номенклатурно-бюрократической власти. И чем более бюрократической (т. е. оторванной от народа, неподконтрольной народу, стоящей над ним, замкнутой в рамках особой привелигированной касты) становилась эта экономическая и политическая власть, чем более, иными словами, мутировали ростки советского народовластия, тем больше простора для произвола и репрессий получали сталины и берии. В этой пронизывавшей все поры нашей жизни – от парткома до политбюро и ГУЛага – системе отчужденной от граждан власти, а не в личности Джугашвили или кого-то из его приспешников и кроется ключ к пониманию феномена «сталинщина».
А теперь вновь подчеркну: «сталинщина» была одной из сторон реальной мучительной и великой диалектики нашей жизни.
Была и другая сторона, и у нее были свои символы, ставшие действительным воплощением величия нашей страны. Они были везде – в производстве, науке (Вавилов и Келдыш, Циолковский и Королев…), искусстве (Шостакович и Эйзенштейн, Маяковский и Шолохов…), политике (Бухарин и Троцкий, Киров и Дзержинский…), армии (Тухачевский и Жуков…). Кто-то из них был приближен к власти, кто-то был ею репрессирован, но правда СССР – это единство этих противоречий. Это сосуществование в одной элите Жукова и Берии, Вавилова и Лысенко… Точно так же нашей правдой было сосуществование мещан-доносчиков, стремивших к расширению жилплощади в коммуналке, и «рядовых» героев Великой Отечественной; миллионов зачинателей новых трудовых инициатив и «элитных» предателей типа Власова…
И опять парадоксы – парадоксы эпохи, где «сталинщина» стала именем для всех – тех, кто строил социализм вопреки ей (причем иногда бессознательно, не понимая этого «вопреки» так же, как его не понимали герои-партизаны войны 1812 года, защищавшие Родину с именем «царя-батюшки» на устах, того, что завтра этот же царь и его прихвостни будут их пороть), и тех, кто паразитируя на их энтузиазме и подвигах уничтожали их же творческий порыв и самые жизни.
Но главное для нас сейчас – не эта публицистическая заостренность проблемы, а содержательный анализ (который в этом очерке по неволе будет очень кратким) противоречий между ростками царства свободы и их мутациями в нашем прошлом, анализ противоречия между строительством нового общества и «сталинщиной».
Рассмотрим подробнее эти ростки социализма и их мутации.
Содержательно социально-экономическая система «мутантного социализма», сложившегося в наших странах (пока оставим в стороне категориальное определение этого строя) может быть описана, опираясь на разработки политической экономии социализма (при условии «выворачивания на лицо» апологетических характеристик) и советологии. В этом случае мы смогли выделить систему противоречивых черт, соединяющих мутации и живые ростки посткапиталистического общества[339].
В том, что касается отношений координации (аллокации ресурсов, формы связи производства и потребления, поддержания пропорциональности) такой мутацией было господство бюрократического централизованного планирования (позволяющего эффективно перераспределять ресурсы, обеспечивающего высокие темпы роста тяжелой промышленности и ВПК, но неадекватного для достижения конкурентоспособности на мировом рынке потребительских товаров и ответа на «вызовы» второй и третьей волн технологической революции). Этот механизм был внутренне ограничен явлениями «плановой сделки», «псевдоадминистративных цен», разъедался ведомственностью, местничеством, коррупцией и функционировал в условиях более или менее формального рынка (напомним, что в условиях «рыночного социализма» – например, в Венгрии 1970-х – большинство цен централизованно не определялось, самостоятельность предприятий была весьма высока). В то же время в разные периоды в разных странах МСС развивались ростки низового учета и контроля, самоуправления, встречного планирования, эффективных договорных отношений и другие ростки «чистых» форм пострыночной координации.
В области отношений собственности господствовали государственная и кооперативная форма (хотя были и исключения – доминирование частной собственности в сельском хозяйстве Польши, например). Содержанием их было корпоративно-бюрократическое отчуждение работника от средств производства и государственно-капиталистическая эксплуатация – на одном полюсе, социальные гарантии (занятости, жилища, среднего уровня потребления, медицинского обслуживания и образования) и стабильность – на другом.
В сфере распределительных отношений, социальных гарантий, ценностей и мотивации труда положение также было противоречивым: на одном полюсе – уравниловка, бюрократические привилегии, подавление инновационного потенциала; на другом – ростки ассоциированного социального творчества – социальная стабильность и защищенность, реальный энтузиазм, коллективизм.
Отношения воспроизводства этой системы можно описать как «экономику дефицита», акцентируя при этом не только значимость ресурсных (а не спросовых) ограничений, но и наличие застойных глубинных диспропорций, слабую мотивацию НТП, наличие «безработицы на работе». В то же время эти отношения воспроизводства позволяли обеспечить радикальные структурные сдвиги при сохранении стабильности системы в целом («уверенность в завтрашнем дне»), а в отдельные периоды (20-е, 50-60-е годы) – высочайшие достижения в области науки, искусства, образования.
В сфере социально-классовых отношений эти мутации были не менее, если не более, значимы. Ростки социально-классового равенства, ставшие действительной тенденцией развития в СССР, в течение всего периода «реального социализма» мутировали в направлении чрезвычайно специфической системы социального расслоения и отчуждения. Взяв за образец сталинскую систему, мы должны будем выделить слой социально-бесправных лиц (репрессированные, депортированные и т. п.), полукрепостное крестьянство (население деревень не имело паспортов и не имело права покинуть место работы, находясь в отношениях личной зависимости), служащие по найму у государственно-бюрократической системы рабочие и интеллигенция, обособленный от народа и кастово-замкнутый слой номенклатуры – таковы были мутации «нерушимого союза рабочего класса и крестьянства», ростки которого (такова реальная диалектика нашего прошлого!) тоже были реальностью.
В политической сфере чрезвычайно жестким было противоречие реальных ростков низового народовластия (в рамках различных органов самоуправления, низовых Советов, различных общественных организаций, народного контроля, даже некоторых форм партийных инициатив), с одной стороны, и нарастающего с 20-х годов тоталитарного подавления реальной демократии и свободы личности со стороны реально узурпировавшей все основные каналы не только экономической, но и политической власти номенклатуры, использовавшей массовые репрессии для осуществления своего господства.
Наконец, в духовно-идеологической сфере Советская система так же была пронизана глубочайшими противоречиями идеологического подавления всякого свободомыслия (вплоть до использования репрессивных методов) официальной системой норм, вырабатываемых специальным аппаратом, сращенным с верхушкой приближенной к номенклатуре интеллигенции – с одной стороны, реальным развитием доступной массам подлинной культуры и социалистической мысли – с другой.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.