Миф 4 О пятилетке в 4 года

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Миф 4

О пятилетке в 4 года

Вокруг первой пятилетки сложилась своя мифология. Одни рассматривают ее как несомненное доказательство эффективности социалистической плановой системы, другие – как показатель мудрости и прозорливости И. В. Сталина, своевременно озаботившегося форсированием индустриального развития страны, третьи твердят о том, что никакие экономические успехи нельзя оплачивать ценой неисчислимых жертв.

Реальная история пятилетки, как и всегда, не является картиной, написанной только одной краской – или даже двумя. Успехи политики индустриализации несомненны, и оспаривать их бессмысленно. А вот вопрос о точной оценке этих успехов как раз может быть предметом обсуждения. Здесь мы ограничимся вопросом об экономической стороне дела, оставив политические, нравственные, психологические и прочие аспекты в стороне.

Первая пятилетка наглядно демонстрирует нам, что к мнению о И. В. Сталине как гениальном менеджере следует подходить с большой осторожностью. Во всяком случае, Сталин образца 1945 или даже 1940 года сильно отличается от Сталина образца 1930 года. Я не склонен давать управленческим способностям Сталина уничижительную оценку. Но достаточно успешные стороны его руководящей деятельности были оплачены ценой довольно тяжелых уроков конца 20-х – начала 30-х гг.

Высокие темпы промышленного роста, достигнутые в 1929 и в 1930 годах, были восприняты И. В. Сталиным как нечто само собой разумеющееся и не были подвергнуты квалифицированному экономическому анализу. Успехи первых лет пятилетки вскружили голову руководителю страны, добивавшемуся, нисколько не считаясь с экономической наукой, расширения программы нового строительства по сравнению с планом и предлагавшему фантастическое завышение наметок пятилетки. Например, вместо предлагавшихся первоначально 6 млн т чугуна на 1932/33 г. в пятилетнем плане была утверждена цифра 10 млн т., а в 1930 г. правительство решило довести ее до 17 млн т. Цифра же в 10 млн т была объявлена в выступлениях на XVI съезде руководителей нашей промышленности – В. И. Межлаука и В. В. Куйбышева – вредительским минимализмом[77]. Несмотря на эти громогласные призывы с высокой трибуны, именно они – руководители ВСНХ и Госплана – настояли в конце концов на отказе от авантюристического задания – произвести в 1932/33 г. 17 млн т чугуна[78]. Как известно, черная металлургия к концу пятилетки едва-едва перекрыла рубеж в 6 млн т чугуна. Но когда И. В. Сталин заявил на XVI съезде, что «…люди, болтающие о необходимости снижения темпа развития нашей промышленности, являются врагами социализма, агентами наших классовых врагов»[79], трудно было протестовать против непосильного для экономики роста капиталовложений и расширения фронта капитального строительства.

Правда, годом раньше такие протесты еще раздавались. В феврале 1929 г., выступая на заседании президиума Госплана, инженер Осадчий восклицал: «… Гартван и Таубе говорили, что мы можем произвести 6–7 млн т чугуна, но они были заподозрены, им брошено было в лицо сомнение в лояльности, может быть, здесь были подозрения в саботаже, в отсталости и т. д.». Эта обстановка логически приводила его к выводу: «… вы получите в президиуме со стороны его членов и техников или обязанность молчания, или пение похвал, а не критику»[80].

А ведь отказ от авантюризма позволил бы вести работы более обдуманно, без горячки, не неся потерь из-за запаздывания оборудования, нехватки стройматериалов, отсутствия проектов, текучести рабочей силы, не омертвляя гигантские средства, а направляя их на такие участки, где они могли бы дать наибольший эффект в кратчайшие сроки. Эта возможность не была использована. Незавершенное строительство, составлявшее в начале пятилетки 31 % к объему капиталовложений, в 1932 г. подскочило до 76 %[81].

Почему же в течение первой пятилетки запланированная программа капиталовложений в промышленность (и в целом в народное хозяйство) была значительно превышена? Ответ на этот вопрос можно найти в уже цитировавшихся политических заявлениях на XVI съезде ВКП (б), состоявшемся как раз посередине первой пятилетки – в 1930 г. Первая и важнейшая причина – ставка на ничем не обоснованный размах капитального строительства – вела к дальнейшим тяжелым последствиям. Нарастали такие явления, как неразбериха в материально-техническом обеспечении строек, переносы сроков строительства, поставок оборудования, отсутствие проектной документации и т. д. Многие деятели партии обращали внимание на ненормальность сложившегося положения, не решаясь, впрочем, оспаривать провозглашенные Сталиным амбициозные цели. Член Политбюро ЦК ВКП (б) С. В. Косиор в своем выступлении на съезде говорил об угрозе срыва планов реконструкции и нового строительства угольно-металлургической базы Украины, об отсутствии до настоящего времени окончательного плана строительства и реконструкции предприятий тяжелой промышленности, о затяжке проектирования. Аналогичные проблемы поднимались и в выступлениях других делегатов[82].

Недостатки в области планирования и осуществления капитального строительства вытекали также и из общих недостатков плановой работы, в которую все больше проникали элементы канцелярщины, грозившие превратить ее в игру бюрократических амбиций. Председатель СНК РСФСР С. И. Сырцов с тревогой говорил на XVI съезде: «Такие помехи, как длительное прохождение планов, запоздалое доведение их до предприятия, параллелизм в составлении планов, множественность инстанций, проверяющих и утверждающих планы и прочее, разумеется, представляют собой чрезвычайно большое препятствие для осуществления тех колоссальных задач, которые стоят перед нами. При этом большим злом, которое партия еще не сумела преодолеть, является то, что работа каждого руководителя, каждого учреждения в значительной мере отдается ведомственной борьбе, а не самой работе»[83]. В особенности С. И. Сырцов обратил внимание на царящую неразбериху в принятии решений о строительстве: «Иногда хозорган собирается строить какое-либо предприятие, закладывает фундамент, возводит стены, а потом оказывается, что это строительство не может быть обеспечено немедленно оборудованием, строительными материалами и т. д.», – заметил он. – «Необходимо стремиться к тому, чтобы на фронте строительства уменьшить количество случаев, когда нам приходится отказываться от начатого строительства ввиду его нереальности в данных условиях из-за необеспеченности чертежами, проектами и прочими необходимыми элементами»[84].

При безоглядном расширении фронта капитального строительства на уже построенных заводах наблюдались низкая загруженность новейшего высокопроизводительного оборудования (30–40 %), а иногда и простои импортного оборудования, что тяжелым бременем ложилось на себестоимость продукции, ведя к ее росту[85]. Тем не менее, трибуна XVI съезда неоднократно использовалась для того, чтобы обосновывать необходимость резкого увеличения капиталовложений в ту или иную отрасль, дополнительного развертывания строительства в той или иной местности и т. д.[86]

Ошибки в строительной программе объяснялись не только политическими амбициями, ведомственным или местническим нажимом, но и очевидными промахами в планировании, ведущими к несбалансированности в создании и освоении производственных мощностей. Особенно наглядно это проявилось в текстильной промышленности. По данным С. Орджоникидзе, если бы даже с 1925/26 г. в текстильной промышленности не велось нового строительства, то при наличном количестве сырья прядильное оборудование осталось бы в 1930 г. неиспользованным на 30–40 %. Но с 1925/26 по 1929/30 г. в хлопчатобумажную промышленность было вложено 462 млн руб., в том числе 85 млн руб. в новое строительство. По оценке РКИ, из этих затрат 150 млн руб. были израсходованы вообще напрасно[87].

Представитель ЦК профсоюза текстильщиков добавил к этой картине тот факт, что чрезмерный размах строительства новых фабрик отвлек средства от реконструкции старых, которые находятся в крайне запущенном состоянии, имеют изношенное, зачастую неработоспособное оборудование[88]. На XVI съезде высказывалось оптимистическое предположение, что в будущем, 1931 г. трудности с хлопком будут преодолены и текстильные фабрики заработают с нормальной загрузкой. Однако и в 1932 г. производственные мощности текстильной промышленности оставались загруженными наполовину, поскольку острый дефицит как хлопка, так и шерсти сохранялся[89]. Подобное же положение складывалось не только в текстильной промышленности. На недогрузку производственных мощностей машиностроительных заводов указывали многие делегаты съезда[90].

Строящиеся предприятия нередко оказывались необеспеченными строительными материалами и металлоконструкциями, оборудованием из-за разрывов в планировании строительства и производства необходимых для него изделий и материалов, строительной техники. Дефицит строительных материалов сопровождался также огромным завышением заявок на них, ростом нерациональных запасов. Многие уже построенные предприятия стояли по 8–9 месяцев из-за необеспеченности сырьем, а в это время начиналось строительство аналогичных им. Новый камфарный завод, призванный избавить страну от импорта, не мог работать, к примеру, потому, что все сырье для производства камфары оказалось проданным за границу[91].

Все это приводило к тому, что огромные капиталовложения часто не приносили отдачи, омертвлялись труд людей, значительные материальные ресурсы. Положение усугублялось низким уровнем организации самого строительного производства. Сроки ввода предприятий в действие нередко переносились, построенные заводы не были готовы к работе с полной нагрузкой. Так, Сталинградский тракторный завод, пущенный досрочно, длительное время не мог освоить своей проектной мощности. И дело было не только в том, что к станкам встала неквалифицированная молодежь. Стремление непременно успеть к заданному сроку привело к тому, что основные цехи к моменту пуска – 17 июня 1930 г. – были оснащены оборудованием первой очереди всего на 30–40 %.

Стремление к досрочному пуску предприятий приводило к массовому использованию сверхурочных работ, привлечению в экстраординарном порядке дополнительной рабочей силы. Трудовой энтузиазм, вызванный развертыванием грандиозных работ по индустриализации СССР, позволял опереться на массовый героизм, преодолевавший трудности строительства, ошибки и организационные неурядицы. На строительстве Сталинградского тракторного завода летом 1929 г. стройка была охвачена массовым трудовым подъемом. Все работали по 12–14 часов в сутки, отказывались от выходных дней. Американский инженер, консультировавший Тракторострой, не мог не выразить своего удивления: «Такое впечатление, будто они строят свой дом»[92].

Советские рабочие действительно строили свой дом. Программа индустриализации отвечала их коренным интересам, и многие из них, не колеблясь, бросили на чашу весов свой энтузиазм, чтобы ничто не могло помешать реализации замыслов первой пятилетки. В этой программе им слышалась музыка социализма. Но даже и независимо от задач построения социализма только мощная современная промышленность позволяла СССР превратиться в крепкое жизнеспособное государство.

Однако в стремлении достичь этой цели мы часто натыкались на собственные ошибки и неумелость. С. З. Гинзбург, работавший в строительном управлении ВСНХ, а затем возглавлявший Наркомстрой, в своих воспоминаниях отмечает низкую эффективность организации строительства Днепрокомбината в Запорожье, типографии газеты «Правда» в Москве, Свирьстроя, московского завода «Прибор». «Для этих и других строек того времени, – вспоминает он, – было характерно отсутствие правильных, своевременных проектов организации работ, не было четкого технического планирования строительства, начиная от момента получения задания до момента сдачи сооружения заказчикам»[93].

Многие намечаемые стройки не имели не только рабочих чертежей, но и проектной документации. Даже для ударных строек своевременное снабжение материалами и механизмами было одной из самых острых проблем. Не всегда это вызывалось общим дефицитом стройматериалов и оборудования. На Магнитострое в 1930 г. не было ни одного мощного экскаватора, в то время как они простаивали в Сталинграде после пуска тракторного завода[94].

Для строительства Горьковского автомобильного завода 3 тыс. комсомольцев были мобилизованы в трудовую дивизию. Еще одна трудовая дивизия была составлена из членов Осоавиахима. До пуска завода оставалось 50 дней. Райком партии объявил месяц штурма – трудящиеся города с 18 до 23 часов работали на стройке. В массовых субботниках в октябре приняли участие 194 тыс. чел.[95]. Однако к сроку пуска —1 ноября 1931 г. – строительство не было полностью завершено.

Подлинный героизм проявляли и строители Магнитки. А. М. Исаев, впоследствии работавший в качестве конструктора ракетных двигателей вместе с С. П. Королевым, писал домой со строительства: «Если нужно, рабочий работает не 8, а 12–16 часов, а иногда и 36 часов подряд – только бы не пострадало производство! По всему строительству ежедневно совершаются тысячи случаев подлинного героизма. Это факт. Газеты ничего не выдумывают. Я сам такие случаи наблюдаю все время»[96]. Но и на Магнитострое трудовой героизм, тем не менее, не привел к пуску комбината в установленные правительством сроки.

Главными причинами не были некомпетентность, недостаток опыта, нетерпение. Кто всерьез возьмется упрекать в некомпетентности специалистов и рабочих, вносивших огромное количество предложений, позволявших реально сокращать сроки тех или иных строительных работ, сооружения объектов, монтажа оборудования? А ведь это было повсеместное явление! Неужели те же специалисты никак не могли уразуметь связи между наличием жилья и обеспеченностью кадрами, между бытовыми условиями и производительностью труда, между подготовкой строительного производства и сроками строительства? Думаю, что не только могли, но и прекрасно понимали эту связь, но, тем не менее, сознательно отодвигали эти вопросы на второй план. Главное – продемонстрировать рвение в досрочной сдаче производственных объектов. Все остальное – в сторону. Но так думали не все.

Например, при строительстве Днепрогэса заранее был проделан огромный объем подготовительных работ. Были сооружены временная электростанция, железнодорожные подъездные пути, жилые дома и общежития, здания культурно-бытового назначения – клубы, больницы, бани и т. д., ремонтные цехи, лесопильный и деревообделочный заводы, два бетонных завода[97]. Это вызвало массовые упреки в медленном ведении основных работ. Тем не менее, руководивший строительством старый специалист-энергетик А. В. Винтер полагал, что сначала необходимо «обеспечение надежного тыла, расселение строителей в нормальных условиях, организация фронта работ, подготовка кадров, проектов, чертежей и т. п., затем массовое продвижение вперед по всем остальным участкам». Доводы А. В. Винтера встретили негативную реакцию на состоявшемся в сентябре 1930 г. совещании руководителей крупнейших строек. «В выступлениях превалировало настроение, даже требование: любой ценой пустить объекты в срок, а лучше – досрочно»[98].

Я уже говорил, как обстояло дело с пуском Сталинградского тракторного, Магнитки, ГАЗа, где исповедовалась подобная философия строительства. Днепрогэс же был возведен на семь месяцев раньше установленного срока. Такие плоды давал трудовой энтузиазм, помноженный на правильную организацию труда, вместо эксплуатации этого энтузиазма для прикрытия прорех в организации дела.

Сейчас, разумеется, легко рассуждать о том, что вот, мол, если бы все последовали примеру А. В. Винтера, то тогда бы… Когда всякая задержка с ведением работ на основных объектах получала политическую оценку, немного находилось желающих испробовать путь, реализованный на строительстве Днепрогэса. Ведь ярлык «вредительства» стал уже нередко пускаться в ход для прикрытия своей боязни ответственности, если речь шла о крупной инициативе, для прикрытия ведомственных амбиций или просто чиновничьего спокойствия. Так, в 1930 году при рассмотрении вопроса о замене части дорогих импортных металлоконструкций железобетоном при возведении турбогенераторного завода руководители Электрообъединения ничтоже сумняшеся объявили «врагами народа» тех, кто, добиваясь перепроектирования, якобы хочет тем самым затормозить развитие турбостроения[99].

Недооценка трудностей освоения капиталовложений, овладения новой техникой, неполное использование мощностей как новых, так и старых предприятий из-за нехватки сырья и конструкционных материалов – все это привело к падению фондоотдачи, особенно в 1931 и 1932 гг.[100], предопределило невыполнение плановых заданий по росту производительности труда. При плане прироста производительности труда на 110 % за пятилетку фактически она выросла на 41 % в годовой выработке и на 61,1 % – в часовой (разница объясняется тем, что в связи с переходом на 7-часовой рабочий день средняя продолжительность рабочего дня сократилась за первую пятилетку с 7,6 до 6,98 часа)[101].

Такой просчет с определением реальных возможностей роста производительности труда привел к тому, что для выполнения заданий пятилетки по объему производства пришлось привлекать в промышленные отрасли значительно больше рабочей силы, чем первоначально предполагалось. По плану численность рабочих в промышленности должна была возрасти за пятилетку на 33 %[102]. На самом же деле она возросла с 3,1 млн человек в 1928 г. до 6,0 млн человек в 1932 г., т. е. почти вдвое[103]. Особенно значительным был сверхплановый приток работников в строительство и лесное хозяйство: по плану численность работников в этих отраслях должна была возрасти на 45 % за пятилетку, фактически же выросла в 4,3 раза[104].

Такой рост рядов рабочего класса покрывался в основном притоком из деревни. При общем приросте числа рабочих и служащих за пятилетку 12,6 млн человек, 8,6 млн человек из них, или 68,2 %, пришли из деревни[105]. Приток крестьянства в ряды рабочего класса по отношению к среднегодовой численности рабочих и служащих составлял 13–18 %[106]. В результате доля рабочих со стажем до года в общей их численности составила: в 1927–1929 гг. – 11–12 %; в 1930 г. – 23,5; в 1931 г. – 27,6 %; со стажем до 3 лет: в 1929 г. – 31,5 %; в 1932 г. – 56,4 %[107]. Если учесть, что даже до первой пятилетки значительная часть рабочих сохраняла связь с деревней, а около 20 % из них в 1926–1929 гг. имели в деревне землю, станет ясно, насколько усилился вес крестьянских элементов в рабочем классе.

Следует отметить, что столь бурный рост спроса на рабочую силу предопределил успешность введения 7-часового рабочего дня и досрочного (по сравнению с пятилетним планом) решения задачи ликвидации безработицы. Уже в 1930 г. повсеместно ощущалась нехватка рабочей силы.

На 1 сентября 1930 г. биржи труда не могли удовлетворить заявок народного хозяйства на 1 млн 67 тыс. рабочих мест. 9 октября 1930 г. Наркомтруд СССР принял решение о посылке 140 тыс. безработных, еще зарегистрированных на биржах труда, на работу и о прекращении выдачи пособий[108].

Однако столь массовое разбавление рабочего класса крестьянством имело и отрицательные стороны. Падала трудовая дисциплина, и были введены чрезвычайные меры: руководители предприятий получили право оперативно наказывать нарушителей дисциплины – штрафовать, переводить на другую работу, увольнять и т. д.[109]

Ситуация с рабочей силой, как и обстановка борьбы за высокие темпы любой ценой, нередко вела к понижению качества продукции. Как отмечалось на XVI съезде ВКП (б), брак, простои и прогулы по одной только ленинградской промышленности привели в 1929 г. к потере около 300 млн руб.[110]

Негативные тенденции, связанные с чересчур быстрым ростом численности рабочих, перерасходом капиталовложений, медленным увеличением производительности труда, не могли не сказаться на величине заработной платы. Немалое влияние на динамику реальных доходов оказывало и положение в сельском хозяйстве. Однако снижение реальных доходов сопровождалось быстрым ростом номинальной заработной платы при одновременном росте цен на предметы потребления[111]. Характерным для этих процессов было то, что динамика цен отрывалась от движения себестоимости продукции, а динамика заработной платы – от изменений в производительности труда (см. табл. 1).

Таблица 1

Соотношение ежегодного роста производительности труда и заработной платы в промышленности (в% к предыдущему году)

Такое соотношение производительности труда и зарплаты в свою очередь повлияло на рост себестоимости продукции. Рост среднегодовой зарплаты перекрыл плановые наметки пятилетки, составив в 1932 г. 144,1 % к плану (в промышленности – 123,9 %), она увеличилась с 1928 по 1932 г. на 103,6 %, т. е. более чем вдвое[112]. По первому пятилетнему плану себестоимость промышленной продукции должна была сократиться на 35 %, оптовые цены по группе «А» – на 21,1, по группе «Б» – на 12,6 %. Фактически же уровень себестоимости при некоторых колебаниях почти не изменился, цены в группе «А» снизились на 0,4 %, а в группе «Б» возросли на 112,9 %. Некоторый рост (хотя и небольшой) себестоимости промышленных изделий привел к сокращению прибылей промышленности, а в 1931–1932 гг. – к ее убыточности.

В результате финансирование капиталовложений уже не могло основываться на собственных накоплениях промышленности. Тем более что прибыли хозрасчетных предприятий стали почти полностью изыматься бюджетом и государственной банковской системой. Положение о трестах 1927 года увеличивало хозрасчетную самостоятельность предприятий и трестов, сокращало общий размер изъятий из прибыли, оставляя в их руках специальный капитал расширения, часть которого мобилизовалась банковской системой. Законы же 1929 и 1930 гг. последовательно сокращают долю прибыли, остающуюся у предприятия. Если в 1929 г. это делается еще довольно осторожно и изъятия из прибыли не достигают даже величины, характерной для 1923–1927 гг., хотя одновременно усиливается мобилизация собственных средств предприятия банковской системой, то закон от 9 сентября 1930 г., не церемонясь, отхватывает у предприятий сразу 81 % прибыли[113].

Безусловно, такая политика позволяла усиливать бюджетное перераспределение средств, концентрируя их на важнейших направлениях; кроме того, оставшуюся у предприятия прибыль было в сложившихся условиях трудно потратить, не заручившись разрешениями или поддержкой вышестоящих органов, поскольку материальные ресурсы стали распределяться по фондам. Но стимулировало ли это предприятия к повышению эффективности их работы, в том числе и за счет предоставляемых им немалых бюджетных средств? Есть серьезные основания полагать, что эффект был как раз обратный. И этот эффект проявился достаточно явно, несмотря на очевидный энтузиазм и массовый трудовой героизм строителей нового общества.

На индустриализацию были брошены колоссальные по масштабам и возможностям страны средства. За один только год – с 1928/29 по 1929/30 – объем капиталовложений в промышленность вырос с 1819 до 4775 млн руб.[114] И концентрация таких ресурсов в столь короткие сроки отзывалась в народном хозяйстве страны очень большим напряжением.

По пятилетнему плану капитальные вложения в промышленность на 50 % должны были быть произведены за счет самой промышленности. Для обеспечения этого результата предполагалось на 35 % снизить себестоимость промышленной продукции. Однако сами составители пятилетки понимали нереальность этой задачи. Председатель ВСНХ В. В. Куйбышев писал в личном письме: «Вот что волновало меня вчера и сегодня: баланса я свести не могу, и так как решительно не могу пойти на сокращение капитальных работ (сокращение темпа), придется брать на себя задачу почти непосильную в области снижения себестоимости»[115].

По плану остальные 50 % капиталовложений должны были дать кредиты и бюджетные средства, слагавшиеся как из отчислений промышленности, так и из поступлений от других частей народного хозяйства, а также от населения. В действительности капитальные вложения более чем в 3,5 раза превзошли собственные ресурсы накопления в промышленности[116]. Что касается доли бюджетного финансирования в общей сумме капиталовложений, то установить ее мне не удалось[117].

В экономической литературе нет данных о доле отчислений от прибылей промышленности за длительный ряд лет. Достаточно ясное представление об источниках бюджетного финансирования капиталовложений может дать сопоставление размеров этого финансирования с отчислениями в бюджет от прибылей предприятий всех отраслей государственного хозяйства и с налогом с оборота. В 1931–1932 гг. общая сумма бюджетного финансирования промышленности составила 21,4 млрд руб., отчисления от прибылей государственных предприятий – 4,2, а налог с оборота —31,3 млрд руб.[118] Именно несоразмерно большой рост поступлений в бюджет из этого последнего источника и обеспечил скачок в размахе финансирования промышленности, особенно в завершающие годы пятилетки.

Налог с оборота уплачивают главным образом предприятия торговли и легкой промышленности из той части своего дохода, которую они получают за счет установления цен значительно выше себестоимости. Налог с оборота представляет собой, таким образом, косвенный налог на потребителя. Следовательно, обеспечивая большую часть доходов бюджета, налог с оборота аккумулирует в себе не только прибавочный продукт промышленности, но и прибавочный продукт сельского хозяйства, часть необходимого продукта и часть фонда возмещения. В результате норма реального накопления резко подскочила: с 14,3 % в 1928 г. до 44,2 % в 1932 г. (соответственно норма потребления резко упала). В целом же фонд накопления за пятилетку вырос в 4,8 раза[119].

За счет каких же источников пополнялся налог с оборота, росший так быстро? Объем производства в отраслях легкой и пищевой промышленности рос явно не так, чтобы каждый год почти удваивать налог с оборота. Как же были получены эти средства? Некоторое представление об этом дает табл. 2.

Таблица 2

Динамика отпускных цен на продукцию промышленности (в%)

Источник: Малафеев А. Н. История ценообразования в СССР (1917–1963 гг.). М.: Мысль, 1964. С. 158.

Рост цен в легкой и пищевой промышленности далеко обогнал рост себестоимости, приведя к превращению высоких розничных цен в канал перераспределения доходов рабочих и крестьян через бюджет, делая их источником финансирования капиталовложений. Рост цен потребовал большей денежной массы в обращении, т. е. эмиссии бумажных денег. Однако только шестая часть прироста эмиссии бумажных денег обслуживала номинальный (не говоря уже о реальном) прирост товарооборота. Если в 1927 г. на 1 руб. денежной массы, находящейся в обращении, приходилось товаров на 9 р. 53 к., то в 1930 г. – 4 р. 53 к. Рубль обесценился более чем вдвое[120]. Эмиссия обгоняла даже рост цен. Нарастали инфляционные процессы в экономике.

В чем же причина столь негативных явлений в финансовой сфере, почему наметки пятилетнего плана, предполагавшего развитие экономики на базе снижающихся цен, не оправдались?

Основной причиной был созданный волевым нажимом чрезмерно оптимистический расчет эффективности вновь строящихся предприятий и сроков их возведения и освоения в принятом варианте пятилетнего плана. Нежелание отступить от первоначальных предположений, когда стала выявляться их необоснованность, и даже попытка резко превысить первоначальные плановые задания влекли пагубные последствия.

Это привело, во-первых, к значительному перерасходу капитальных вложений на достижение запланированных результатов: при плановом объеме 19,1 млрд руб. капитальные вложения в промышленность составили 24,8 млрд руб.[121] Одно это уже вело к значительному бюджетному напряжению. Но поскольку промышленность не справилась с нереальной программой снижения себестоимости, а следовательно, и с планом внутрипромышленных накоплений, это еще более усилило нагрузку на бюджет.

Во-вторых, для реализации такой программы капиталовложений пришлось привлечь значительно больше людей, чем предполагалось. Если учесть, что почти единственным источником дополнительной рабочей силы была деревня, дававшая совершенно неквалифицированные кадры, то станет ясно, почему не могла быть достигнута и запланированная величина прироста производительности труда. Рост численности рабочей силы в городах требовал и большего, чем предполагалось, фонда продовольствия и предметов потребления. Перерасход капитальных вложений в тяжелой промышленности оголил легкую промышленность, не давшую и запланированных объемов производства. В сочетании с падением сельскохозяйственного производства это резко сузило возможности снабжения как в городе, так и в деревне. В такой ситуации неизбежными стали рост цен и снижение жизненного уровня населения.

Финансирование капитальных вложений, как уже было показано ранее, стало покрываться в основном за счет косвенных налогов на потребителей промышленных товаров, необходимость увеличения которых (сведенных с 1930 г. в единый налог с оборота) и обусловила рост как оптовых, так и розничных цен на предметы потребления.

Разумеется, можно было пойти по другому пути – не повышая цен, сдержать рост номинальной заработной платы. Но тогда государственный бюджет лишился бы возможности перекачки чистого дохода населения, в первую очередь сельскохозяйственного, на нужды финансирования промышленности путем неэквивалентного обмена. Можно было бы и увеличить прямые налоговые изъятия из сельского хозяйства. Однако экономическая политика пошла по пути использования не прямых, а косвенных налогов. Это вынуждало увеличивать заработную плату работников промышленности скорее в зависимости от роста цен, нежели от движения производительности труда. Недостающие в результате плановых просчетов миллиарды забирали у трудящихся как города, так и деревни путем увеличения косвенных налогов и соответствующего вздутия цен.

Председатель Правления Центросоюза И. Е. Любимов жаловался на XVI партконференции, что когда промышленность в III квартале 1929 г. снижает себестоимость на 3 % вместо 7 % по плану и в результате обнаруживается нехватка средств на капитальное строительство, то «из потребительской кооперации делается изъятие 28 млн рублей кредита в одном третьем квартале вместо запроектированного сокращения банковского кредита на 20 млн руб. за год. Я уже не говорю об известном факте, что нынче кооперация уплачивает на 60 млн руб. больше налогового обложения и на 60 млн руб. примерно изымается кредитов вместо запроектированных Госпланом и Наркомфином добавочных 30–50 млн рублей»[122]. И. Е. Любимов, судя по всему, полагал, что основной экономической задачей потребкооперации является улучшение снабжения населения, и просил оставить хоть немного средств на совершенствование торговых точек. Но вскоре из кооперации стали выкачивать еще больше средств и уже безо всяких жалоб с ее стороны.

Требовать в таких условиях, когда косвенные налоги и инфляция стали неотъемлемыми факторами финансирования промышленности, снижения розничных цен, да еще и обращать это требование к потребкооперации, как это сделал И. В. Сталин на XVI съезде ВКП (б)[123], – это либо недомыслие, либо сознательное лицемерие.

По подсчетам А. Н. Малафеева, номинальная заработная плата рабочих и служащих увеличилась за 1928–1932 гг. в 2,26 раза, а индекс цен государственной и кооперативной торговли вырос в 2,5 раза. В результате реальная заработная плата в 1932 г. составила 88,6 % уровня 1928 г.[124] При определении динамики реальных доходов рабочих и служащих следует обратить внимание еще на ряд факторов. Если в 1927/28 г. бесплатные услуги добавляли 32,6 % к номинальной зарплате, то в 1932 г. – уже 37,5 %[125]. Однако в сторону понижения уровня реальных доходов действовал огромный рост цен на частном рынке, не учтенный А. Н. Малафеевым в его расчетах. А ведь роль его в снабжении городского населения была достаточно велика: так, неземледельческое население страны тратило на закупку у частника сельскохозяйственных товаров 49,3 % всей суммы своих расходов на эти товары[126].

На снижение реальных доходов городского населения повлиял также тот факт, что количество людей, находящихся на государственном снабжении, выросло с 1930 по 1932 г. более чем в 1,5 раза и составило 40,3 млн человек[127]. В то же время рыночные фонды на промтовары увеличились с 1930 по 1932 г. на 1,5 %, а на продовольственные товары – уменьшились на 24,8 %[128]. Совокупность этих факторов привела к ухудшению структуры питания населения – росту потребления хлеба и картофеля при сокращении потребления мяса, масла и других молокопродуктов[129].

Однако, несмотря на некоторое сокращение реальных доходов рабочих и служащих в течение первой пятилетки, они все же превышали уровень, достигнутый до революции, поскольку уже к 1927 г. уровень 1913 г. был превышен на 28,4 %[130]. Сокращение же реальных доходов за 1928–1932 гг. составило около 20 %. Ошибки и трудности первой пятилетки не могли ослабить волю рабочего класса СССР к тому, чтобы своим трудом поставить дело социализма в нашей стране на прочную индустриальную базу. Трудовая и социальная активность рабочего класса, направленная на преодоление недостатков экономического развития, позволила все же достигнуть многих рубежей, намеченных пятилетним планом.

Именно годы первой пятилетки стали временем массового рождения рабочих инициатив. В 1929 г. из ударных бригад возникли производственные коммуны, работавшие на единую расчетную книжку, заработок с которой распределялся уравнительно. Первоначально предполагалось, что в такие коммуны будут объединяться исключительно передовые, сознательные рабочие. Но фактически коммуны нередко складывались из молодых, малоквалифицированных рабочих, стремившихся не столько к росту коллективизма и производительности труда, сколько к обеспечению некоего небольшого гарантированного заработка, удовлетворяющего минимальные потребности. Это послужило в 1931 г. основанием для осуждения коммун как вводящих мелкобуржуазную уравниловку[131].

В 1929 г. возникло движение за добровольное снижение расценок и пересмотр норм. В конце мая 1929 г. с такой инициативой выступили ленинградские рабочие[132]. Вопрос о нормах и расценках был в 20-е годы (да и сейчас остается) одним из самых болезненных вопросов во взаимоотношениях рабочих и администрации. Произвольный пересмотр норм и снижение расценок администрацией нередко приводили к трудовым конфликтам, вплоть до забастовок. Взяв пересмотр норм в свои руки, рабочие стремились не только почувствовать себя хозяевами производства, но и на деле вести себя как хозяева. Принимать меры, прямо не ведущие к росту заработков (и даже наоборот), ради стимулирования увеличения выработки могут только люди, считающие себя действительными хозяевами своего рабочего дела.

К сожалению, хозяйственные руководители не изменили своего прежнего отношения к пересмотру норм и расценок, рассматривая его лишь как средство давления на рабочих, побуждающее их поднимать выработку. Добровольный пересмотр норм и расценок не был подкреплен материальными стимулами. Это движение свелось к эксплуатации энтузиазма рабочих и поэтому, не получив широкого распространения, в значительной мере угасло, хотя и не исчезло совсем.

Началось также широкое распространение бригадного хозрасчета. Первая хозрасчетная бригада была создана в феврале 1931 г. литейщиками Невского машиностроительного завода[133]. На Киевском машиностроительном заводе им. В. И. Ленина, выступившем одним из инициаторов этого почина, к 1 июля 1931 г. работало 128 хозрасчетных бригад, охвативших более тысячи человек. К 1 апреля 1932 г. более 1/3 рабочих в важнейших отраслях промышленности состояли в хозрасчетных бригадах. По данным ЦК профсоюза рабочих машиностроения, бригадный хозрасчет охватывал в 1932 г. 37,9 % металлистов[134].

В рамках бригадного хозрасчета повседневное руководство бригадой со стороны администрации предприятия заменялось заключением между бригадой и администрацией договора, в котором бригада брала на себя обязательства достичь запланированных производственных результатов при снижении себестоимости, обеспечив определенное сокращение затрат сырья, материалов, рабочего времени и т. д. Бригады не только улучшали качество экономических расчетов, на основе которых строили свою деятельность, но и стремились обрести экономическую самостоятельность, взять на себя экономическую ответственность за дело. Работа в хозрасчетных бригадах демонстрировала трудящимся зависимость результатов труда и затрат от общих условий организации и планирования производства на предприятии. Постепенно они начали осознавать необходимость участия в решении этих вопросов, поначалу стараясь добиться лишь более качественного их решения администрацией предприятия. Так, 36 токарей-карусельщиков Ленинградского завода-втуза котло-турбостроения обратились с открытым письмом к начальнику цеха:

«…Самым слабым звеном во всей нашей работе оказалось внутризаводское планирование…

…Мы готовы сделать и сделаем все, что в наших силах, чтобы план перевыполнить. Подтяните техническое руководство, установите действительное единоначалие, и в первую очередь поставьте дело планирования, ускорьте переход на хозрасчет»[135].

Таким образом начала ощущаться необходимость самостоятельного участия рабочих в планировании производства. В декабре 1928 г. VIII съезд профсоюзов принял резолюцию, в которой говорилось: «Отмечая, что существующая система планирования чрезвычайно затрудняет участие профорганов и рабочих масс в выработке планов, съезд обращает внимание ВСНХ и НКПС на необходимость усовершенствования системы планирования промышленности и транспорта и поручает ВЦСПС совместно с ВСНХ и НКПС разработать конкретный порядок прохождения как годовых, так и пятилетнего планов развития промышленности с таким расчетом, чтобы обеспечить широкое участие рабочих масс и профсоюзных организаций сверху донизу в разработке этих планов»[136].

Вскоре потребность рабочих принять активное участие в улучшении дела планирования и организации производства вылилась в движение за встречный промфинплан. Это движение возникло в одном из цехов Ленинградского завода текстильного машиностроения им. К. Маркса, а затем распространилось на все предприятия города. 30 июля 1930 г. «Правда» опубликовала их призыв к рабочим металлургических предприятий последовать примеру машиностроителей. В январе 1931 г. рабочие завода «Электроаппарат» обратились ко всем рабочим Советского Союза с предложением: «Немедленно начать снизу (от бригады) проработку встречных промфинпланов борьбы за качественные показатели»[137]. На предприятиях стали создаваться планово-оперативные группы из рабочих и специалистов для проработки встречных промфинпланов. Это движение привело затем к возникновению сменно-встречного планирования, к разработке и принятию ударными бригадами встречных плановых заданий для каждой смены[138].

Встречный промфинплан позволял инициативе рабочих выйти за пределы бригады, цеха и даже предприятия, включившись в проработку плановых вопросов, затрагивавших отношения данного коллектива со смежниками и с хозяйственно-экономическими органами. От своего рабочего места, от решения узкопроизводственных проблем рабочие поднимались до активного включения в важнейшие моменты социально-экономических отношений социализма, подводя под социалистическое плановое хозяйство массовую социальную базу. Рабочий учет и контроль получили форму, позволявшую ему органически войти в систему отношений планирования общественного производства.

«…Контрольные цифры Госплана, трестов и заводуправлений, спущенные вниз, должны быть выверены рабочими на основе своей практики, а затем пойти в обратный путь – от станка к заводоуправлению, к тресту, к Госплану с новыми максимальными хозяйственными наметками». При этом рабочие и специалисты ставили не только вопросы повышения выработки, снижения затрат и т. п. Поднимались такие проблемы, как изменение специализации предприятия, перераспределения номенклатуры производства между смежными предприятиями. На заводе имени Сталина в ходе обсуждения встречного плана было предложено перейти от штучного выпуска мелких турбин к серийному производству крупных. Рабочие Московского инструментального завода предложили провести специализацию между ними и Сестрорецким, Тульским и Златоустовским заводами, которые до этого выпускали одни и те же типоразмеры инструментов едва ли не по всей их гамме[139].

Участие рабочих в выработке встречного плана влекло за собой и постановку вопроса об их участии в контроле за выполнением этого плана: «…рабочие, создавшие встречный промфинплан, должны иметь постоянное наблюдение за оперативным планированием производства»[140]. Экономисты уже ставили проблему развития созданного творчеством масс встречного промфинплана вплоть до полной перестройки всей системы планирования. Б. С. Борилин писал в связи с этим: «Огромную прямо революционную роль играет встречный промфинплан, который полностью должен изменить, перестроить нашу плановую систему»[141].

Однако встречный план очень быстро столкнулся с хозяйственно-политическими условиями, не желавшими перестраиваться «под встречный», а, наоборот, оттеснявшими встречный промфинплан в сторону. Это проявилось в явно выраженном стремлении хозяйственников брать заниженные планы, чтобы застраховать себя от срывов. Такое стремление было вполне объяснимо в условиях, когда любой срыв влек за собой жесткую административную, а подчас судебную ответственность. Незаинтересованность хозяйственников во вскрытии резервов, в работе с высоким напряжением, чреватой неудачами, которые могли им дорого обойтись, распространялась и на руководителей профсоюзных органов. «…Эффективность массовых предложений понижается равнодушным отношением профорганизаций к постановке учета экономического эффекта и премированию рабочих за предложения», – отмечал М. Рафаил[142].

Другой формой, направленной на укрепление взаимодействия трудовых коллективов смежников и также рожденной инициативой рабочих масс, стал «общественный буксир». «Общественный буксир» зародился на шахте им. Артема в Донбассе, когда шахтеры послали бригаду из лучших рабочих и специалистов ликвидировать отставание на соревнующейся с ними шахте им. Октябрьской революции[143]. Активность в распространении этого почина проявили ленинградские рабочие. К октябрю 1930 г. в Ленинграде на «общественный буксир» было взято 25 заводов[144]. На 1 июля 1931 г. в стране действовало 413 «буксирных» бригад (10 486 человек), на 1 января 1933 г. – 1019 бригад (25 975 человек)[145]. 19 июля 1931 г. газета «Правда» оценила «общественный буксир» как «опыт социалистической взаимопомощи»[146].

Взаимодействие между коллективами смежников налаживалось и в других формах. Рабочие завода «Красный путиловец» в Ленинграде 28 января 1929 г. предложили организовать перекличку с заводами – поставщиками сырья[147]. «Перекличка цехов и заводов» помогала выявлению хозяйственных проблем смежных производств, налаживанию более прочных кооперационных связей. Этой цели служили также конференции смежных производств, социалистическое соревнование между потребителями и поставщиками.

Однако развитие социалистического соревнования и других форм инициативы рабочего класса в сфере производства натолкнулось на серьезнейшие препятствия. Рабочая инициатива, выражая, пусть и в далеких от совершенства формах, объективные экономические потребности, будучи реальным проявлением социально-экономического творчества пролетариата, все же осталась как бы по ту сторону складывающейся экономической структуры социализма, как вроде бы желательный, но не обязательный довесок к этой структуре. Как ни прискорбно это констатировать, но творчество масс в конечном счете не оказало тогда сколько-нибудь заметного влияния на устойчивые, закрепленные формы хозяйственного механизма, не смогло стать силой, преобразующей этот механизм. Наоборот, бюрократические деформации, складывающиеся в производственных отношениях социализма и закрепленные в формах хозяйственного механизма, оказали негативное влияние на результаты социально-экономического творчества масс, постепенно отторгая формы, созданные этим творчеством.

Инициатива масс встречала широкую поддержку, но лишь на словах. Приказов и инструкций о развитии соревнования и распространении починов хватало с избытком, но это вело только к формализации инициативы. Если инициатива снизу встречает упорное сопротивление стереотипов хозяйствования, то остаются лишь две возможности. Либо массы ломают эти стереотипы, либо идеологическая поддержка и понукание инициатив, «не вписывающихся» в хозяйственную систему, приводят к их формальному распространению, рассчитанному на показную шумиху.

Некоторые представители партийных организаций на местах сознавали, что одними призывами к рабочему классу соревнование не исчерпывается, грозя иначе превратиться в прикрытый цветистыми фразами понукающий рефрен: «Давай, давай!» Еще не была забыта – хотя бы на словах – ленинская постановка вопроса в статье «Как организовать соревнование», связывавшая социалистическое соревнование с развертыванием всенародного учета и контроля, и потому, например, МК ВКП (б) и МК ВЛКСМ записали в своем обращении: «…тащить на суд масс вопросы повседневной экономики»[148]. Но этот призыв повис в воздухе. Партийная и советская бюрократия вовсе не желала выставлять свои ошибки и промахи на суд масс.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.